XI
Приношение Тулузова было принято в Петербурге; жертвователь был награжден орденом Владимира четвертой степени. Ивану Петровичу тоже прислана была благодарность от начальства с поручением немедленно приступить к расширению гимназического помещения. Старик принялся неистово хлопотать и уведомил с нарочным Тулузова о награждении его желанным крестом. Тулузов не замедлил лично явиться в губернский город для выражения своей благодарности господину директору и, получая из рук Ивана Петровича патент на орден, тут же, не задумавшись, сделал новое предложение:
– Сколько я осчастливлен этой наградой, могу доказать это тем, – сказал он, – что готов еще пятьдесят тысяч пожертвовать на устройство пансиона для дворянских детей, с единственным условием, чтобы я назначен был почетным попечителем гимназии.
– Да, непременно!.. Что тут и говорить!.. Кого же и назначить, как не вас?.. – воскликнул Иван Петрович, одновременно потрясая своим красным носом и толстым животом своим, но потом, сообразив, присовокупил несколько опешенным голосом: – Только вот тут одно: на эти места назначает не министерство наше, а выбирают дворяне!..
– Это я знаю хорошо-с, – ответил ему Тулузов, – но вы извольте принять в расчет, что я вношу эту сумму исключительно на учреждение дворянского пансиона. Надеюсь, что господа дворяне поймут, для чьей пользы я это делаю, и оценят мой поступок.
– Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! – горячился Иван Петрович. – И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами… Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..
– Баллотировка наступит в начале будущего года! – объяснил Тулузов. – По-моему, говорить отдельно каждому лицу, имеющему право выбора, бесполезно. Гораздо лучше пока обратиться к губернскому предводителю.
– Превосходнейшая мысль!.. Отличнейшая!.. – говорил искренним голосом Иван Петрович. – Я к губернскому предводителю поеду, когда вы только прикажете; он хоть чехвал и фанфарон, но любит дворянство, предан ему, и я наперед уверен, что с сочувствием примет ваше благое дело.
– Поехать бы я вас просил, – сказал на это Тулузов, – завтра, часов в одиннадцать утра, когда господин предводитель только еще просыпается и пьет чай; вы с ним предварительно переговорите, передадите ему, как сами смотрите на мое предложение, а часов в двенадцать и я явлюсь к нему!
– Отлично!.. Бесподобно!.. – восклицал Иван Петрович, и когда Тулузов стал с ним прощаться, он, по обыкновению, обнял его крепко и расцеловался с ним, или, точнее сказать, от полноты чувств обмазал Тулузова слюнями.
На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику. У Петра Григорьича всегда было много денег, и он был в этом отношении, по-своему, честен: не любя уступать и давать своих денег другим, он зато и не одолжался ими ни у кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал денег, – может быть, потому, что у него их никогда не было в сколько-нибудь сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел глупость или надобность не отказывать ему. По наружности и манерам своим Петр Григорьич был солдат, а преемник его – маркиз, с подбородком, выдающимся вперед, с небольшими красивыми руками, с маленькими высокоподъемистыми ногами. По-французски он говорил правильнее и чище, чем по-русски. Крапчик, как мы знаем, выслужился из ничтожества, а настоящий губернский предводитель был князь и происходил от старинного аристократического рода, давно уже, впрочем, захудалого и обедневшего. В молодости, служа в гвардии и будучи мужчиною красивым и ловким, князь существовал на счет слабости женщин, потом женился на довольно, казалось бы, богатой женщине, но это пошло не в прок, так что, быв еще уездным предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых нам потом придется несколько догадаться.
Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван Петрович повествовал ему, что вот один добрый человек из мещанского сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии, за что и получил от правительства Владимира.
– Уж не на шею ли даже?.. – заметил при этом не без иронии губернский предводитель.
– Где ж на шею?.. Будет с него, что и в петлицу дали; все-таки, согласитесь, получил чрез то дворянство, – продолжал Артасьев, – и он так за это благодарен, что жертвует еще пятьдесят тысяч на учреждение дворянского пансиона при гимназии с тем лишь условием, чтобы дворянство выбрало его в почетные попечители.
Последними словами Артасьева губернский предводитель окончательно возмутился.
– Иван Петрович, что вы такое говорите! – начал он. – Какого-то там вчера только испеченного дворянина выбрать на такую видную должность! Что же после этого должны будут сказать родовые дворяне, которым будет этим дана чисто пощечина.
– Но вы поймите, – старался убедить его Иван Петрович, – дворянство это сделает за пожертвование им денег, на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что это за предрассудок – в деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?
– Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги… Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
– И грех вам будет, грех! – воскликнул почти что со слезами Иван Петрович.
В это время вошел хоть и в сильно поношенном, но ливрейном фраке лакей.
– Господин Тулузов, управляющий госпожи Ченцовой, желает видеть ваше сиятельство! – доложил он своему барину.
– А вот, значит, и сам жертвователь приехал! – добавил к этому Иван Петрович.
При одном имени Тулузова губернский предводитель несколько смутился, а от слов Ивана Петровича еще более растерялся.
– Разве этот жертвователь господин Тулузов? – спросил он.
– Он, он именно самый! – подтвердил Иван Петрович.
Губернский предводитель решительно не знал, что ему предпринять.
– Проси! – приказал он медленно лакею.
Тот ушел.
– У меня с господином Тулузовым есть свое небольшое дело, и я просил бы вас, почтеннейший Иван Петрович, перейти на короткое время в гостиную: я в несколько минут переговорю с господином Тулузовым, а потом и вас снова приглашу сюда, чтобы рассудить о предполагаемом дворянском пансионе.
– Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! – произнес простодушный старик и вышел из кабинета.
Губернский предводитель постарался придать своему лицу ласковое выражение, но, впрочем, не без важности.
Тулузов вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как входит обыкновенно равный к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно чувствительный запах пачули.
Губернский предводитель дружески пожал ему руку и просил садиться.
Тулузов сел.
– Давно вы приехали в наш богоспасаемый град? – начал губернский предводитель.
– Вчера! – отвечал Тулузов.
– Но как вам не совестно остановиться не у меня? – укорил его хозяин. – Отделение, которое вы прежде всегда занимали у Петра Григорьича, у меня совершенно свободно.
– Я не мог этого сделать, потому что и Катерина Петровна тоже здесь.
– Здесь? – воскликнул как бы и радостным голосом губернский предводитель. – Где ж она остановилась?.. Опять в гостинице Архипова?
– Там!
– Mais dites moi[115], – продолжал губернский предводитель, – не беспокоится ли Катерина Петровна, что я так неаккуратен в уплате ей денег за квартиру?
– Не думаю, чтобы очень беспокоилась, но была бы, разумеется, довольна, если бы вы уплатили их ей, – проговорил Тулузов с небольшою улыбкой, которая показалась предводителю почти улыбкой дьявола.
– В таком случае я непременно приеду сам успокоить ее и извиниться перед нею, – произнес смущенным голосом предводитель.
– Нет-с, не нужно этого! – возразил ему Тулузов. – Катерина Петровна не вполне и знает это, потому что делами этими исключительно занимаюсь я, и от меня все зависит.
– От вас? – переспросил губернский предводитель.
– От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу, которым очень заинтересован и по которому буду просить вас посодействовать мне… Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева не вижу у вас, – он тоже хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою.
– Он у меня, и сидит только в гостиной.
– Поэтому он передал вам, в чем мое дело состоит.
– Все до малейших подробностей, но я только желал бы поточнее узнать от вас, какого рода содействия вы желаете иметь от меня?
– Содействия в том отношении, чтобы вы повлияли на дворян, которые, как мне известно, все очень вас уважают и любят; достаточно, я думаю, вам сказать им слово за меня, чтобы я был выбран на должность, которую мне необходимо получить.
– В этом слове за вас вы можете не сомневаться, но вместе с тем я за всех поручиться не могу по многим причинам: вы человек новый среди дворянства, пришлый, так сказать, – вы государственной службы, если я не ошибаюсь, совсем не несли; потом вы человек молодой, неженатый, значит, не были еще членом нашего общества. Во всем этом, может быть, неосновательные предубеждения, однако они, я знаю, существуют между здешним дворянством; кроме того, у меня есть и враги, которые потому положат вам налево, что я буду за вас.
– Но как бы то ни было, я уверен, – возразил Тулузов, – что на баллотировке вы будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать, состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять предубеждения, если они будут иметь их против меня.
– Что я буду иметь партию, и партию лучших людей в губернии, это правда!.. – начал было губернский предводитель.
– А мне только того и нужно! – перебил его Тулузов.
– А если этого только и нужно, так это дело, значит, конченное! – заключил губернский предводитель и затем, склонив голову к дверям кабинета, довольно громко крикнул: – Mon cher, monsieur Артасьев, entrez chez nous, s'il vous plait![116]
Иван Петрович не замедлил войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде всего обратился к Тулузову и спросил:
– По вашему делу переговорили что-нибудь с его сиятельством?
– Переговорил! – отвечал тот и опять, как показалось это губернскому предводителю, усмехнулся какой-то улыбкой дьявола.
Затем хозяин и гости чинно уселись по местам и стали рассуждать о том, как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый господином Тулузовым, должен быть внесен в депутатское дворянское собрание и причислен к дворянским суммам.
– Такой порядок невозможен! – воскликнул Артасьев. – Прежде еще надобно испросить у министра народного просвещения разрешение на устройство пансиона при гимназии, которого у меня еще нет.
– Министр не может не разрешить этого дворянству! – оспаривал его губернский предводитель. – Оно устраивает это на свои деньги, а не на казенные; оно не стадо баранов и в массе своей не глупее вашего министерства.
– Нет, бараны! – бухнул на это Иван Петрович. – Я сам здешний дворянин и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую деньги, предназначенные на воспитание и прокормление двадцати – тридцати мальчуганов, из которых, может быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию.
– Но что вы разумеете под именем коллегии?.. То есть наше депутатское дворянское собрание? – спросил его с чувством оскорбленного достоинства губернский предводитель.
– Я разумею все коллегии! – огрызнулся Иван Петрович. – Министр народного просвещения лучше нас распорядится, потому что он ближе знает нужды образования, и оно должно от него одного зависеть, а не от наших голов, которые еще скорбны для того разумом!
– Если вам угодно так думать о себе, то это ваше дело, но я вовсе не имею такого дурного мнения о своей собственной голове! – возражал, вспыхивая в лице, губернский предводитель.
– Обо всем этом, я полагаю, рановременно еще говорить, – вмешался в разговор Тулузов, – и я просил бы пока не решать ничего по этому предмету, потому что я в непродолжительном времени поеду в Петербург и там посоветуюсь об этом.
– Поезжайте, сударь, поезжайте, и я вас благословляю на это! – воскликнул радостно Артасьев.
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы, большая часть его капитала была израсходована не по прямому своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать:
– В Петербурге, вероятно, так и распорядятся, как вы предполагаете.
– Без сомнения! – произнес губернский предводитель уверенным тоном.
– Не распорядятся так! – стоял на своем Иван Петрович и простился с хозяином, который, оставшись вдвоем с Тулузовым, проговорил, указывая головой вслед ушедшему Артасьеву:
– Вот эти господа коронные чиновники!.. Для того, чтобы подделаться к министру, они готовы целое сословие очернить.
– Признаюсь, мне странным показалось такое мнение Ивана Петровича, – сказал тоном сожаления Тулузов, затем тоже раскланялся и вышел, но, сойдя на крыльцо, он, к удивлению своему, увидал, что у подъезда стояли безобразные, обтертые и облупившиеся дрожки Ивана Петровича, в которых тот, восседая, крикнул ему:
– Сюда, сюда, ко мне пожалуйте!
– У меня есть извозчик, – возразил было ему Тулузов.
– Это все равно! Сюда пожалуйте! – повторил Иван Петрович.
Тулузов, делать нечего, сел. Дрожки, везомые парою высоких кляч, тронулись, причем задребезжали, зазвенели и даже как будто бы завизжали. Иван Петрович сейчас начал выговаривать Тулузову:
– Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы прислушайтесь, что об этом говорят в обществе!
– Но, почтеннейший Иван Петрович, мне теперь неловко в чем бы то ни было противоречить господину губернскому предводителю, поймите вы это! От него зависит успех моей баллотировки.
– О, если так, то конечно! – согласился Иван Петрович. – Я даже при встрече с князем повторю ему, что вы желаете пожертвовать деньги собственно дворянству, а дело-то мы сделаем по-нашему, – заключил он и щелкнул от удовольствия двумя пальцами.
– Сделается по-нашему! – повторил и Тулузов. – Но только вы, бога ради, не выдайте меня!
– О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!.. Недаром шестьдесят пять лет прожил на свете и совершенно согласен с Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! – проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но даже хитрым человеком.
У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и прежде того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший между ними до конца. Екатерина Петровна, которая, конечно, знала, куда и зачем ездил Тулузов, ждала его с нетерпением и, едва только он вошел к ней, спросила:
– Ну, что, с успехом?
– С успехом и с неуспехом! – отвечал ей Тулузов и сел.
Екатерина Петровна посмотрела на него с некоторым недоумением, не совсем понимая его ответ.
– В чем же неуспех состоял? – проговорила она.
– В том, что в настоящем моем положении, как я есть, вряд ли меня выберут в попечители гимназии.
– Поэтому они и денег не принимают?
– Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но наградить за них – это другое дело!
– Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
– Наоборот, Артасьев очень желает, чтобы я был выбран, а губернский предводитель, у которого я сейчас был, колеблется дать мне решительное обещание.
– Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! – произнесла с гневом Екатерина Петровна. – Он смеет колебаться, когда я ему делала столько одолжений: он живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на три расписок, которые он перебрал у отца в разное время… В случае, если он не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.
– Вы рассуждаете, как женщина! – возразил ей с легкой досадой Тулузов. – Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые – что, по-моему, весьма справедливо, – все будут иметь против меня предубеждение.
– Какое же и почему? – спросила Екатерина Петровна.
– Во-первых, до сих пор я еще только наемный управляющий ваш, которого вы каждую минуту можете прогнать… Потом я человек холостой, одинокий, а поэтому никого не могу ни принять к себе, ни позабавить чем-либо кого.
– Отчего ж тебе не принимать их и не позабавить кого ты желаешь? – заметила Екатерина Петровна, но не очень решительным тоном.
– Полулакею-то вашему?.. Неудобно, я думаю, это! – возразил с саркастической усмешкой Тулузов. – Да, вероятно, из господ дворян ко мне никто и не поедет; словом, все это сводится к тому, что если вы меня искренно любите, то должны осчастливить вашим супружеством со мной, – тогда я сразу делаюсь иным человеком: я уже не проходимец, не выскочка, я муж ваш и зять покойного Петра Григорьича… Я, наконец, совместный с вами владелец одного из огромнейших состояний в губернии, и тогда я посмотрю, как господа дворяне посмеют не выбрать меня в попечители гимназии!
Последние слова Тулузов произнес с заметным пафосом, а Екатерина Петровна покраснела, и все лицо ее мгновенно подернулось как бы облаком печали.
– Все это, не спорю, правда, – начала она, – но ты забываешь, что мне, после моего первого несчастного брака, страшно даже подумать выйти когда-нибудь опять замуж.
– Страх этот совершенно неоснователен; можно выходить во второй раз и в третий; надобно только знать, за кого выходите вы; и я, кажется, в этом отношении не похож нисколько на господина Ченцова.
– Нет, – возразила Катрин, – нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему, что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а я ему тогда сказала, что я не боюсь его… Предчувствие не обмануло Валерьяна: я в самом деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я, Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей любовью!
Тулузов усмехнулся своею злой улыбкой и произнес:
– Извините меня, Катерина Петровна, я ничего не понял из всего, что вы изволили сказать!
– Что же тут такое для вас непонятно? Может быть, я дурно выразилась, но это так! – повторила Екатерина Петровна.
Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и мысли. Почему Катрин сошлась с Тулузовым, она, вероятно, и сама бы не могла с точностью определить. Более всего, думаю, тут властвовало то душевное настроение, которое французы давно уже назвали par depit, то есть чтобы из гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же. Может быть, тут служила некоторым импульсом и страстная натура Екатерины Петровны, изведавшей наслаждения чувственной любви, а наконец она видела в Тулузове человека, безусловно, ей преданного и весьма по ее обстоятельствам полезного. Но в то же время идеалом мужчины, каким некогда являлся ей Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее. Сверх того, Катрин почти буква в букву разделяла мнение губернского предводителя, сказавшего, что Тулузов вчера только испеченный дворянин, между тем как она дочь генерала и женщина с таким огромным состоянием. Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том; но выйти за него замуж – это уже значило явно перед всем обществом признать его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала. Под влиянием всех этих соображений Екатерина Петровна произнесла неторопливо:
– По пословице: обожжешься на молочке, будешь дуть и на воду; я должна еще подумать и долго подумать о твоем предложении, Базиль!
Лицо Тулузова при этом исказилось злостью.
– Думать долго тут невозможно, – сказал он, – потому что баллотировка назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру.
– А меня так и покинешь совсем? – спросила его Екатерина Петровна с навернувшимися слезами на глазах.
– Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода женщины? Вы мне не сестра, не родственница…
– Я и не хочу ездить за тобой, а хочу, чтобы ты оставался здесь со мной… Неужели же тебе карьера твоя дороже меня, и почему эта проклятая должность попечителя устроит твою карьеру?
– По весьма простой причине! – объяснил ей Тулузов. – Служа на этом месте, я через шесть лет могу быть утвержден в чине статского советника, а от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец.
– Но за что же все это тебе дадут и так тебя наградят? – допытывалась Катрин.
– Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч до ста, что, конечно, нисколько не разорит вас, а между тем они мне и вам дадут генеральство.
Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и, поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его словам, решился направить удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну женского сердца.
– Кроме всего этого, – продолжал он, – есть еще одно, по-моему, самое важное для вас и для меня обстоятельство. Вы теперь вдова, вдова в продолжение десяти месяцев. Все очень хорошо знают, что вы разошлись с мужем, не бывши беременною, и вдруг вас постигнет это, что весьма возможно, и вы не дальше как сегодня выражали мне опасения ваши насчет этого!
– Я до сих пор опасаюсь и только думаю, что ребенка можно будет скрыть, отдать к кому-нибудь на воспитание.
– Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы, ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, – неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят каких-то?..
Слова эти покоробили Екатерину Петровну.
– Неужели же я это думаю! – сказала она.
– Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому что когда это случится, так поздно поправлять. Вы знаете, как нынешний государь строго на это смотрит, – он на ходатайствах об усыновлении пишет своей рукой: «На беззаконие нет закона».
Катрин промолчала и покачала только головой. Она очень хорошо понимала, что ее воля была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад было нельзя!
Переношусь, однако, моим воображением к другой женщине, на которую читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело заверяю, была в известном отношении поэтичнее Катрин. Я разумею косую даму, которая теперь до того уж постарела, что грешить даже перестала. Ни на кого в целом губернском городе не произвело известие о самоубийстве Ченцова такого потрясающего впечатления, как на нее. Несмотря на несколько падений, которые она совершила после разрыва с Валерьяном Николаичем, он до сих пор оставался в ее воображении окруженный ореолом поэзии. Узнав, что он убил себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и воскликнула:
– Этому и должно было быть!
Затем она не заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из окрестностей Синькова. Косая дама несказанно обрадовалась сей девице и, усадив ее за самовар, начала накачивать ее чаем и даже водкой, которую странница, по своей скитальческой жизни, очень любила, а потом принялась расспрашивать:
– Не бывали ли вы в Синькове и не слыхали ли чего, что там творится?
– Была, была, сударыня! – забасила словоохотливая странница, удовлетворив своему алчущему и жаждущему мамону. – Супруг Катерины Петровны удавился!
– Ах, нет, застрелился! – поправила ее сентиментальным голосом косая дама.
– Так, так, так! – басила богомолка. – Ой, я больно натоптала снегом, вон какая лужа течет из-под меня! – добавила она, взглянув на пол, по которому в самом деле тек целый поток от растаявшего снега, принесенного ею на сапогах.
– Ничего, рассказывайте! – успокоила ее тем же чувствительным тоном косая дама и, чтобы возбудить старуху к большей откровенности, налила ей еще рюмку, которую та, произнеся: «Христу во спасение!», выпила и, закусив кусочком сахару, продолжала:
– Плеха-то баринова тоже померла; ишь, дьяволице не по нутру пришлось, как из барынь-то попала опять в рабы!
– Марья Егоровна, как же это вы так выражаетесь! – остановила богомолку косая дама. – Она любила его.
– Пожалуй, люби! Ишь, псицы этакие, мало ли кого они любят.
– Но неужели же вы сами никогда не любили?
Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться.
– А сама Катерина Петровна здорова? Ничего с ней не было после ее потери? – продолжала расспрашивать косая дама.
– Что ей делается? Барыня богатая! – почти что лаяла богомолка. – Замуж вышла за своего управляющего…
– Вот это лучше всего! – произнесла расслабленным голосом косая дама. – После Валерьяна сделаться женой – я и не знаю – кого…
– Приказный, сказывают; за приказного вышла, из кутейников али из мещан, прах его знает! Все же, матушка, лучше, – тоже сказывают, она тяжела от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него. Помня родителя своего (тот большой был человек), целую неделю перед свадьбой-то плакала и все с горничной своей совещалась. «Вы, говорит, мои милые, не осудите меня, что я за Василия Иваныча выхожу, он теперь уж дворянин и скоро будет генерал. Вы его слушайтесь и любите его!» А что его хошь бы дворовым али крестьянам любить? Как есть злодей! Может, будет почище покойного Петра Григорьича, и какой промеж всего ихнего народа идет плач и стон, – сказать того не можно!
Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам то на нее, то на небо, произносил:
– Ночь лимоном пахнет!
– Ночь лимоном пахнет! – повторяла и она за ним полушепотом, между тем как Тверская и до сих пор не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь? В окружающей ли человека счастливой природе или в душе его? Ответ, кажется, один: в духе человеческом!