Явление II
Те же и бурмистр.
Бурмистр
(показываясь)
. Я-с это!
Чеглов
(с беспокойством)
. А, Калистрат, здравствуй! Что ты?
Бурмистр.
Да так, ничего-с, доложить только пришел: Ананий Яковлев там из Питера сошел.
Чеглов.
Да, знаю! Ну что же?
Бурмистр
(почесав голову)
. Оченно уж безобразничает. Баба-то со мной пришла: урвалась как-то…
Чеглов.
Ах да, позови ее…
(Хватает себя за голову.)
Господи боже мой!
Бурмистр
(наклоняя голову за двери)
. Ступайте!.. Что? Да ничего, полноте!
Чеглов.
Что она?
Бурмистр.
Робеет войти-то… «Чужой, говорит, господин тут».
Чеглов.
Ничего, Лиза, поди!.. Это брат мой: он все знает.
Золотилов.
Не стыдись, любезная, не стыдись… Люди свои.
Лизавета
робко показывается.
Чеглов
(дотрагиваясь до ее плеча)
. Ну, поди, садись!.. Что твой злодей?
Лизавета
(садясь и опуская руки)
. Что, барин? Известно что!
Чеглов.
Что же такое?
Лизавета.
Собирается тиранить. Пропала, значит, моя головушка совсем как есть!
Чеглов.
Говорила ли ты ему на меня, что я во всем виноват?
Лизавета.
Говорила… пытала ему по вашим словам лгать, так разве верит тому?
Золотилов
(Лизавете)
. Каким же это образом он тиранить тебя хочет?
(Чеглову.)
Elle est tres jolie.
1
Она очень красива
(франц.)
.
Лизавета.
Не знаю, судырь… Только то, что оченно опасно, теперь третью ноченьку вот не спим: как лютый змей сидит да глядит мне в лицо, словно умертвить меня собирается, – оченно опасно!
Чеглов.
Это ужасно, ужасно!
Бурмистр.
Как же это может он сделать? Владимирка-то у нас указана про всех этаких, – знает то.
Лизавета.
Что ему то?.. Кабы он был человек легкий: сорвал с своего сердца, да и забыл про то; а он теперь, коли против какого человека гнев имеет, так он у него, как крапива садовая, с каждым часом и днем растет да пуще жжется.
Золотилов.
Скотина какая, скажите!
Чеглов
разводит только руками.
Бурмистр.
Это доподлинно так-с: человек ехидный!.. У нас и вообще народ грубый и супротивный, а он первый на то из всех них. Какой-нибудь год тогда в деревне жил, так хоть бросай я свою должность: на миру слова не давал мне сказать; все чтоб его слушались и по его делали.
Лизавета.
Теперь главное то, барин, пужает он меня, что в Питер меня и с младенцем увезти ладит; а пошто мы ему?.. Чтобы мученья да притесненья терпеть от него!
Чеглов
(закидывая голову назад)
. Нет, я не допущу этого; суди меня бог, а я не допущу того!
Лизавета.
А мне его ничего не жаль; он теперь говорит, что я ему хуже дохлой собаки стала, то забываючи, что как под венец еще нас везли, так он, може, был для меня таким. По сиротству да по бедности нашей сговорили да скрутили, словно живую в землю закопали, и вся теперь ваша воля, барин: не жить мне ни с ним, ни при нем… Какая я теперь ему мужнина жена?..
(Начинает плакать.)
Бурмистр.
Никогда он, коли паспорта выдано не будет, не может увезти ни тебя, ни сына. Что тебе этим хоша бы себя и барина тревожить. За беглых, что ли, он вас предоставить хочет? Вот тут другой помещик сидит, и тот тебе то же скажет.
Золотилов
(Лизавете)
. Разумеется, не может, и посмотри: какие у тебя славные глаза, а ты плачешь и натрудняешь их.
Лизавета.
Ой, судырь, до глаз ли теперь!.. Какая уж их красота, как, может, в постелю ложимшись и по утру встаючи, только и есть, что слезами обливаешься: другие вон бабы, что хошь, кажись, не потворится над ними, словно не чувствуют того, а я сама человек не переносливый: изныла всей своей душенькой с самой встречи с ним… Что-что хожу на свете белом, словно шальная… Подвалит под сердце – вздохнуть не сможешь, точно смерть твоя пришла!..
(Продолжает истерически рыдать.)
Чеглов
(подходя и беря ее за руку)
. Послушай, не плачь, бога ради.
Лизавета.
Как, барин, не плакать-то? Его теперь одно намеренье, чтобы как ни на есть, а отлучить меня от вас и при себе держать, а я не хочу того… Не желаю… не хочу! Он мне теперь, бог знает, супротивней чего выходит: хоша бы и на худое тогда шла всамотко не из-под страху какого, – разве вы у нас такой? Может, как вы еще молоденьким-то сюда приезжали, так я заглядывалась и засматривалась на вас, и сколь много теперь всем сердцем своим пристрастна к вам и жалею вас, сказать того не могу, и мое такое теперь намеренье, барин… пускай там, как собирается: ножом, что ли, режет меня али в реке топит, а мне либо около вас жить, либо совсем не быть на белом свете: как хотите, так и делайте то!
Чеглов.
Знаю все, милая моя, все знаю… Но я, видишь ли, я ничтожнейшее существо, я подлец! Господи, пошли мне смерть!..
(Всплескивает руками и начинает в отчаянии ходить по комнате.)
Лизавета
смотрит на него с испугом.
Золотилов
(Чеглову)
. Чтой-то, помилуй, братец: будь же хоть сколько-нибудь мужчиной!.. Смешно, наконец, на тебя смотреть.
Бурмистр
(пожимая плечами)
. Седьмой десяток теперь живу на свете, а таких господ не привидывал, ей-богу: мучают, терзают себя из-за какого-нибудь мужика – дурака необразованного. Ежели позвать его теперь сюда, так я его при вас двумя словами обрезонлю. Вы сами теперь, Сергей Васильич, помещик и изволите знать, что мужику коли дать поблажку, так он возьмет ее вдвое. Что ему так оченно в зубы-то смотреть?.. Досконально объяснить ему все, что следует, и баста: должен слушаться, что приказывают.
Золотилов
(пожимая плечами)
. Ей-богу не знаю… Конечно, уж если так, так лучше с ним прямо говорить… Как только это для нее будет?
Лизавета.
А что мне, судырь, таиться перед ним?.. Не желаю я того; а что тоже, может, что не молвит Калистрат Григорьич, коли барин сами ему поговорят, так он и поиспужается маненько.
Чеглов.
Извольте, я готов… Я переговорю с ним совершенно откровенно. Сейчас же позовите его. Позови его, Калистрат.
Бурмистр.
Слушаюсь; ее-то, по первоначалу, надо убрать. Подите к старухе моей, скажите, чтоб она сбегала и послала его сюда, а сами хошь у нас там, что ли, поспрятайтесь.
Лизавета
(вставая)
. Пробегу задами-то, не увидит. Прощайте, голубчик барин!..
(Целует Чеглова и идет, но у дверей приостанавливается.)
Я, может, ужотатка, как за коровами пойду, так зайду сюда; а то не утерпит без того сердце мое.
Чеглов.
Ну да, хорошо.
Лизавета
(Золотилову)
. Прощайте и вы, судырь.
Золотилов.
Прощай, прощай, моя милая.
Лизавета
уходит.
Явление III
Золотилов
(Чеглову)
. Elle est tres jolie, vraiment
2
Она действительно очень красива…
(франц.)
.
… Что же, однако, вы с этим господином говорить будете?
Бурмистр.
Говорить с ним то, что, во-первых, он на деньгу человек жадный: стоит теперь ему сказать, что барин отпускает его без оброка и там, ежели милость еще господская будет… так как они насчет покосу у нас все оченно маются, – покосу ему в Филинской нашей даче отвести, значит, и ступай с богом в Питер, – распоряжайся собой как знаешь! А что насчет теперь хозяйки… Так как у ней ребенок есть… барин не желает, чтобы он куда отлучен был от него… и кто теперь, выходит, окромя матери, может быть приставлен к своему дитю, и каким же манером ему брать ее с собой, – невозможно-с!
Чеглов
(с досадою перебивая его)
. Знаю я, любезный, без твоих советов, как говорить.
Бурмистр
(в свою очередь перебивая его)
. Мало, судырь, знаете, извините меня на том; оченно мало знаете все эти порядки!..
(Обращаясь к Золотилову.)
Вот вы, Сергей Васильич, братец теперь ихней, может, не поговорите ли им, да не посоветуете ли: теперь, через эту ихнюю самую доброту, так у нас вотчина распущена, что хошь махни рукой: баба какая придет, притворится хилой да хворой: «Ай, батюшко, родиминькой, уволь от заделья!..» – «Ступай, матушка, будь слободна на всю жизнь…», – того не знаючи, что вон и медведи представляют в шутку, как оне на заделье идут, а с заделья бегут. Мужик какой-нибудь, шельма, пьяница, без креста из Питера сойдет: вместо того, чтобы с него втрое спросить за провинность… «Дать, говорит, ему льготу на два года: пускай поправляется».
Золотилов.
Это значит прямо баловать народ!
Бурмистр.
Да как же, судырь, не баловать, помилуйте! Дворня теперь тоже: то папенькин камердинер, значит, и все семейство его палец о палец не ударит, то маменькина ключница, и той семья на том же положеньи. Я сам, господи, одному старому господину моему служил без году пятьдесят годов, да что ж из того?.. Должен, сколько только сил наших хватает, служить: и сам я, и жена-старуха, и сын али дочь, в какую только должность назначат! Верный раб, и по святому писанию, не жалеет живота своего для господина.
Лакей
(входя)
. Ананий Яковлев там пришел: спрашивать, что ли, вы изволили его.
Чеглов.
Зови!..
Лакей уходит.
Чеглов
(Золотилову)
. Я просил бы тебя, Сергей Васильич, выйти.
Золотилов.
Уйду, не беспокойся!..
(Идет, но приостанавливается.)
Зачем же водку-то пить!..
(Пожав плечами, уходит.)
Из других дверей входит Ананий Яковлев.
Явление IV
Чеглов, бурмистр и Ананий Яковлев.
Чеглов.
Здравствуй, Ананий.
Ананий Яковлев
(молча кланяется и кладет на стол деньги)
. Оброк-с!
Чеглов.
Не хлопочи!..
(Помолчав.)
Хорошо нынче торговал?
Ананий Яковлев.
Была торговля-с!
Чеглов.
Все по дачам?
Ананий Яковлев.
По дачам летом только-с.
Бурмистр.
Им в Питере хорошо: денег, значит, много… пища тоже все хорошая, трактирная… вина вволю… раскуражил сейчас сам себя и к барышням поехал; бабы деревенские и наплевать, значит, выходит… Хорошо тамотка, живал я тоже, – помню еще маненичко!
Ананий Яковлев.
У кого блажь в голове сидит, так тому и здесь хорошо: может, ни с одного праздника не вернется, не нарезамшись, а заботливому человеку и в Питере не до гульбы.
Чеглов
(стремительно)
. Дело в том, Ананий, я призвал тебя потолковать: наши отношения, в которых мы теперь стоим с тобой, ты, вероятно, знаешь, и первая просьба моя: забудь, что я тебе господин и будь совершенно со мной откровенен. Как всех я вас, а тем больше тебя понимаю, Калистрат Григорьев может засвидетельствовать.
Бурмистр.
Всегда и каждому могу засвидетельствовать; а он и сам мужик умный; может рассудить ваши слова милостивые.
Ананий Яковлев.
Что мне тут рассуждать, коли я ничего не понимаю и, может, понимать того не хочу, к чему теперича один пустой этот разговор идти может… Нечего мне тут понимать!
Чеглов.
Разговор этот, рано ли, поздно ли, должен был бы прийти к тому, и я опять тебе повторяю, что считай меня в этом случае совершенно за равного себе, и если я тебя обидел, то требуй какое хочешь удовлетворение! Будь то деньгами, и я сейчас перезакладываю именье и отдам тебе все, что мне выдадут…
Ананий Яковлев
(после некоторого молчания)
. Я хотя, судырь, и простой мужик, как вы, может, меня понимаете; однакоже чести моей не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и разговора того, может, и с глазу на глаз иметь с вами стыдился, а вы еще меня при третьем человеке в краску вводите: так господину делать нехорошо…
Чеглов.
Третий человек тут ничего не значит, это один только ложный стыд.
Бурмистр.
Чем же я те тут поперек горла стал: коли господин мне доверье делает, как же ты можешь лишать меня того.
Ананий Яковлев.
Всегда могу! Я, хоша и когда-нибудь, немного вам разговаривать давал: забыли, может, чай, межевку-то, как вы с пьяницей землемером, за штоф какой-нибудь водки французской, всю вотчину было продали, – барин-то неизвестен про то! А что теперешнее дело мое, коли на то пошло, оно паче касается меня, чем самого господина, и я завсегда вам рот зажму.
Бурмистр.
К какому слову ты тут межевку-то приплел? Что ты мне тем тычешь в глаза? Коли ты знал, дляче же ты в те поры барину не докладывал? Только на миру вы, видно, горло-то переедать люты, а тут, как самому пришло… узлом, так и на других давай сворачивать… Что я в твоем деле причинен?
Ананий Яковлев.
Знаю я.
Бурмистр.
Знаешь?.. Да!
Чеглов
(перебивая его)
. Молчи, Калистрат! Дело в том теперь, Ананий, я человек прямой и решился с тобой действовать совершенно откровенно; ты, говорят, хочешь взять с собой в Петербург жену и ребенка?
Ананий Яковлев
(побледнев еще более)
. Ежели, судырь, вам уж, значит, доложено и про то, так тем паче я имею на то мое беспременное намеренье.
Чеглов.
А ежели это именно одно, чего я не могу позволить тебе сделать!
Ананий Яковлев.
Никак нет-с. Когда я, значит, за себя и за жену оброк, хоша бы двойной, предоставлю, кто ж мне может препятствовать в том?..
Чеглов
(ударив себя в грудь)
. Я! Слышишь ли, Ананий, я! И тем больше считаю себя вправе это сделать потому что жена твоя не любит тебя.
Ананий Яковлев.
Это уж, судырь, мое дело заставить там ее али нет полюбить себя.
Чеглов.
А мое дело не допустить тебя ни до чего… ни до иоты… Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже не желает того. Тут, видит �