Ананий Яковлев.
К чему же это вы речь вашу такую клоните? Мудрено что-то уж оченно заговорили.
Лизавета
и Матрена сидят как полумертвые.
Спиридоньевна.
О, мелево, мелево и есть человек! За хозяйским кушаньем сидит, хозяйское вино пьет, а только обиды экие говорит, – глупая башка этакая!
Дядя Никон.
Что ж сидит? Я и встану…
(Встает из-за стола.)
За что он теперь сердце мое раздражает? Что он за человек теперь выходит, коли я одним словом его оконфузить могу?
Ананий Яковлев.
Какое же это слово такое, чтоб оконфузить меня?
Дядя Никон.
Слово, да! Что ты, купец али генерал?.. Барский свояк ты и больше ничего… Чей у тебя ребенок, ну-ко говори!.. В том, значит, только и счастье твое, что твоя коренная у барина на пристяжке пошла, право, черти, дьяволы экие!..
(Уходит)
.
Явление III
Те же без Никона.
Ананий Яковлев
(стремительно вставая из-за стола)
. Фу ты, господи, твоя воля! За что этот человек облаял, обнес тебя экими словами?
Спиридоньевна
(струся)
. Пора, однакоче, домой. Прощай, баушка Матрена!.. Прощай, Лизавета Ивановна!.. Прощайте, батюшка Ананий Яковлич!
Ананий Яковлев
(торопливо)
. Прощайте-с!
Спиридоньевна
уходит.
Ананий Яковлев
(теще)
. Что это, маминька, за слова его были?
Матрена
(помолчав)
. Ну, батюшко, изволил, чай, слышать.
Ананий Яковлев.
Про какого он это тут ребенка болтал?
Матрена.
Может статься, про Лизаветина паренька говорил.
Ананий Яковлев
(побледнев)
. Про какого это Лизаветина паренька?
Матрена.
Паренек у нее… полутора месяца теперь.
Ананий Яковлев.
А!! Дело-то какое…
(Матери.)
Теперь, маминька, значит, повыдьте маненько.
Матрена.
Помилуй, батюшко, ты ее хоть сколько-нибудь!.. Накажи ты ее сколько хошь: пусть год-годенской пролежит!.. Не лишай ты только ее жизни, не ради ее самое, злодейки, а ради своей головушки умной да честной…
(Кланяется ему в ноги.)
Ананий Яковлев
(поднимая ее)
. Нет, ничего-с… Пожалуйте только, повыдьте-с.
Явление IV
Ананий Яковлев
и Лизавета.
Некоторое время продолжается молчание; Ананий Яковлев смотрит Лизавете в лицо; та стоит, опустив глаза в землю.
Ананий Яковлев.
Что ж это вы тут понаделали, а?
Лизавета
молчит.
Ананий Яковлев.
Говорите же! Отвечайте хоша что-нибудь!..
Лизавета.
Что мне говорить?.. Никаких я супротив вас слов не имею. Какая есть ваша воля надо мной, такая и будет.
Ананий Яковлев
(усмехаясь злобно)
. Гм… воля моя!..
(Приосанившись.)
С кем же это, выходит, любовь ваша была?
Лизавета.
Никон Семеныч говорил вам. Что ж? Слова их справедливые были.
Ананий Яковлев.
Ничего я его глупых слов не понял!..
(Опять молчание.)
Он тут про барина что-то болтал.
Лизавета.
А кто же окромя их?.. Они самые.
Ананий Яковлев.
Да, так вот оно куды пошло… В высокое же званье вы залезли!
Лизавета.
Не по своей то воле было: тогда тоже стали повеленья и приказанья эти делать, как было ослушаться?
Ананий Яковлев.
Какие же это могли быть повеленья и приказанья? Ежели теперича, как вы говорите, силой вас к тому склоняли, что же мать ваша – потатчица – смотрела? Вы бы ей сейчас должны были объявление сделать о том.
Лизавета.
Ничего мамонька про то не ведали; могла ли я, ради стыда одного, говорить им про то? Только бы их под гнев подвела. Какая могла от них помощь в том быть?
Ананий Яковлев.
Ах ты, лукавая бестия! Коли ты теперича так мало чаяла помощи в твоей матери, дляче ж мне не описала про то? Это дело столь, значит, дорого и чувствительно для души моей, что я, может, бросимши бы все в Питере, прискакал сюда честь мою соблюсти… Теперь тоже, сколь ни велика господская власть, а все-таки им, как и другим прочим посторонним, не позволено того делать. Земля наша не бессудная: коли бы он теперича какие притеснения стал делать, я, может, и до начальства дорогу нашел, – что ж ты мне, бестия, так уж оченно на страх-то свой сворачиваешь, как бы сама того, страмовщица, не захотела!
Лизавета
(начиная плакать)
. Ни на што я не сворачиваю; а что, здесь тоже живучи, что мы знаем? Стали стращать да пужать, что все семейство наше чрез то погибнуть должно: на поселенье там сошлют, а либо вас, экого человека, в рекруты сдадут. Думала, чем собой других подводить, лучше на себе одной все перенесть.
Ананий Яковлев
(ударив себя в грудь)
. Молчи уж, по крайности, змея подколодная! Не раздражай ты еще пуще моего сердца своими пустыми речами!.. Только духу моего теперь не хватает говорить с тобою как надо. Хотя бы и было то, чего ты, вишь, оченно уж испугалась, меня жалеючи, так и то бы я легче вынес на душе своей: люди живут и на поселеньях; по крайности, я знал бы, что имя мое честное не опозорено и ты, бестия, на чужом ложе не бесчестена!
Лизавета
продолжает плакать.
Ананий Яковлев
(начав ходить по избе)
. То мне теперича горчей и обидней всего, что, может, по своей глупой заботливости, ни дня, ни ночи я не прожил в Питере, не думаючи об вас; а мы тоже время свое проводим не в монастырском заточении: хоша бы по той же нашей разносной торговле – все на народе; нашлись бы там не хуже тебя, криворожей, из лица: а обращеньем, пожалуй, и чище будут… За какие-нибудь три целковых на худое-то с тобой бы пошли, так я и то – помыслом моим, а не то что делом, – не хотел вниманья на то иметь, помня то, что я человек семейный и христианин есть!
Лизавета.
Жимши за экие дальние места экие годы, станете ли без бабы жить? Как я могла то знать?
Ананий Яковлев.
Нет, ты знала это, шельма бесстыжая! Коли бы я теперича на стороне какое баловство имел, разве я стал бы так о доме думать? Кажись, ни письмами, ни присылами моими забыты не были. О последней сохе писал и спрашивал: есть ли она, да исправлена ли?
Лизавета.
Голова моя не с сего дня у вас все повинна и лежит на плахе: хотите – рубите ее, хотите – милуйте.
Ананий Яковлев.
Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да с плеч срезала, и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой собаки стала для меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот нож, так я бы, может, вонзил его в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого себя; какой-нибудь теперича дурак – сродственник ваш, мужичонко – гроша не стоящий, мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои, и все, что кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать буду; потому что ты тому единая причина и первая, значит, злодейка мне выходишь… Ну, нюнить еще!.. Пока не бьют и не тиранят, сколь ни достойна того… В жизнь свою, господи, никогда не чаял такой срамоты и поруганья… Ну-ко, сказывай, придумывай-ка, что тут делать, бестия ты этакая!..
(Садится за стол и закрывает лицо руками; молчание.)
Ананий Яковлев
(вставая)
. Одного стыда людского теперь обегаючи, заневолю на себя все примешь: по крайности для чужих глаз сделать надо, что ничего аки бы этого не было: ребенок, значит, мой, и ты мне пока жена честная! Но ежели что, паче чаяния, у вас повторится с барином, так легче бы тебе… слышишь ли: голос у меня захватывает!.. Легче бы тебе, Лизавета, было не родиться на белый свет!.. Кому другому, а тебе пора знать, что я за человек: ни тебя, ни себя, ни вашего поганого отродья не пощажу, так ты и знай то!.. Это мое последнее и великое тебе слово!..
Явление V
Те же и работница.
Работница
(приотворив двери и заглядывая в избу)
. Лизавета Ивановна, поди, мать, покорми ребенка-то грудью, а то соски никак не берет: совала, совала ему… окоченел ажно, плакамши.
Ананий Яковлев
вздрагивает;
Лизавета
не трогается с места.
Ананий Яковлев.
Что ж ты сидишь тут? Ну! Еще привередничает, шкура ободранная! Сказано тебе мое решенье, – пошла!..
Лизавета
молча уходит.
Явление VI
Ананий Яковлев
(ударив себя в грудь)
. Царь небесный только видит, сколь, значит, вся внутренняя моя теперь облилась кровью черною!..
Занавес падает.
Действие второе
Деревенский помещичий кабинет.
Явление I
Чеглов-Соковин, худой и изнуренный, в толстом байковом сюртуке, сидит, потупивши голову, на диване. Развалясь, в креслах помешается Золотилов, здоровый, цветущий, с несколькими ленточками в петлице и с множеством брелоков на часах.
Золотилов.
Как ты хочешь, друг любезнейший, а я никак не могу уложить в своей голове, чтобы из-за какой-нибудь крестьянки можно было так тревожиться.
Чеглов
(с горькой усмешкой)
. Что ж тут непонятного?
Золотилов.
А то, что подобные чувства могут внушать только женщины, равные нам, которые смотрят одинаково с нами на вещи, которые, наконец, могут понимать, что мы говорим. А тут что? Как и чем какая-нибудь крестьянская баба могла наполнить твое сердце?.. От них, любезный, только и услышишь: «Ах ты мой сердешненькой, ах ты мой милесинькой!..» Отцы наши, бывало, проматывались на цыганок; но те, по крайней мере, женщины страстные; а ведь наша баба – колода неотесанная: к ней с какой хочешь относись страстью, она преспокойно в это время будет ковырять в стене мох и думать: подаришь ли ты ей новый плат… И в подобное полуживотное влюбиться?
Чеглов
(с досадой)
. Что ж ты мне все этой любовью колешь глаза? Какое бы ни было вначале мое увлечение, но во всяком случае я привык к ней; наконец, я честный человек: мне, бог знает, как ее жаль, видя, что обстоятельства располагаются самым страшным, самым ужасным образом.
Золотилов.
Ничего я в твоих обстоятельствах не вижу ни страшного, ни ужасного.
Чеглов.
А муж теперь пришел: кажется, этого достаточно!
Золотилов.
Что ж такое, что пришел?
Чеглов.
Как что такое? Ты после этого отнимешь у этих людей всякое чувство, всякой смысл? Должен же он узнать?
Золотилов.
Ну, и узнает и очень еще, вероятно, будет доволен, что господин приласкал его супругу.
Чеглов
(делая нетерпеливое движение)
. Это вы бываете довольны, когда у вас берут жен кто повыше вас, а не мужики.
Золотилов.
Да… ну, я этого не знаю. Во всяком случае, если бы твой риваль даже и рассердился немного, ну, поколотит ее, может быть, раз-другой.
Чеглов.
Не говори так, бога ради, Сергей Васильич: к больным ранам нельзя так грубо прикасаться. У меня тут, наконец, ребенок есть, моя плоть, моя кровь; поймите вы хоть это по крайней мере и пощадите во мне хоть эту сторону!..
(Подходит и пьет водку.)
Золотилов.
Что ж такое ребенок? Я и тут не вижу ничего, что могло бы так особенно тебя тревожить; вели его взять хоть к себе в комнаты, а там поучишь, повоспитаешь его, сколько хочешь, запишешь в мещане или в купцы, и все дело кончено!
Чеглов.
В том-то и дело, милостивый государь, что эта женщина не такова, как вы всех их считаете: когда она была еще беременна, я, чтоб спасти ее от стыда, предлагал было ей подкинуть младенца к бурмистру, так она и тут мне сказала: «Нет, говорит, барин, я им грешна и потерпеть за то должна, а что отдать мое дитя на маяту в чужие руки, не потерпит того мое сердце». Это подлинные ее слова.
Золотилов.
Слова очень понятные, потому что отними ты у нее ребенка, ваши отношения всегда бы могли быть кончены; а теперь напротив: муж там побранит ее, пощелкает, а она все-таки сохранит на тебя право на всю твою жизнь. Я очень хорошо, поверь ты мне, милый друг, знаю этот народ. Они глупы только на барском деле; но слишком хитры и дальновидны, когда что коснется до их собственного интереса.
Чеглов
(хватая себя за голову)
. Чувствуешь ли, Сергей Васильич, какие ты ужасные вещи говоришь и каким отвратительным толом Тараса Скотинина?
Золотилов.
Я очень хорошо, любезный друг, знаю, что тон мой не должен тебе нравиться; но что делать? Я имею на него некоторое право, как муж твоей сестры, которая умоляла меня, чтоб я ехал образумить тебя.
Чеглов.
В чем же вам угодно образумить меня с сестрой моей?
Золотилов.
В том, что ты страдаешь, бог знает отчего. Взгляни ты на себя, на что ты стал похож. Ты изнурен, ты кашляешь, и кашляешь нехорошо. Наконец, милый друг, по пословице: шила в мешке не утаишь, – к нам отовсюду доходят слухи, что ты пьешь. Я к тебе приехал в одиннадцатом часу, а у тебя уж водка на столе стоит; ты вот при мне пьешь третью рюмку, так нам это очень грустно, и я убежден, что эта госпожа поддерживает в тебе эту несчастную наклонность, чтобы ловчей в мутной воде рыбу ловить.
Чеглов.
Что я пью и очень много, это величайшая истина; но чтобы эта женщина поощряла меня к тому, это новая, низкая клевета ваших барынь-вестовщиц, – так и скажите им!
Золотилов.
То-то, к несчастию, не клевета, а сущая истина, в которой, впрочем, и обвинять тебя много нельзя, потому что в этой проклятой деревенской жизни человеку в твоем возрасте, при твоем состоянии, с твоим, наконец, образованием, что тут и какое может быть занятие?
Чеглов.
А какое же, по вашему мнению, я в городах мог бы найти себе занятие?
Золотилов.
Во-первых, ты должен был бы служить. Не делай, пожалуйста, гримасы… Я знаю всех вас фразу на это: «Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно!» Но это совершенный вздор. Все дело в лености и в самолюбии: как-де я стану подчиняться, когда начальник не умней, а, может быть, даже глупее меня! Жить в обществе, по-вашему, тоже пошло, потому что оно, изволи