Аграмантов сделал изумленные глаза.
– Да что вы?
– Даю честное слово. А в этой самой бане-с мой дедушка скоропостижно неизвестно отчего умер. Подозревают отраву, да-с! Кроме того, прежде, как говорил мой отец, на этом самом месте был погреб, и в этом погребе одним из приспешников Пугачева был задушен мой прадедушка. Да-с. Так вот-с, если принять во внимание, с одной стороны, поставленную вверх ножками кушетку, а с другой стороны – покойного пра-дедушку, так оно и выйдет, что, пожалуй, и тово-с. «Ребус» – то, пожалуй, и подальше нас с вами видит!
Серафима Антоновна сделала томные глазки.
– А вы знаете, Павел Никитич, я «Ребус» выписываю, – сказала она. – Я прежде спиритизмом занималась. Медиумом у нас был один акцизный чиновник, интересный такой! Потом его перевели, и я спиритизм бросила, – пропела она с жеманной печалью.
Илья Петрович кивнул на жену.
– Вот и она ни за что не пойдет в эту баню.
Серафима Антоновна подтвердила.
– Ни за что!
Илья Петрович встал и зевнул.
– Однако пора спать.
Аграмантов тоже встал и начал откланиваться.
Впрочем, первым пошел спать Илья Петрович. И когда он вышел из комнаты, Серафима Антоновна, подошла к Аграмантову и, томно жеманясь, сказала:
– А вы тоже неужели сейчас спать?
Она минуту подумала и многозначительно добавила:
– А я долго не буду спать эту ночь; в спальне все окна открыты, а сад цветет так, что голова кружится!
Серафима Антоновна заглянула в самые глаза Аграмантова и вздохнула.
– Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?
Серафима Антоновна пощелкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:
– «Я людям не нужен, и сердце и разум…» Как это там у вас дальше?
Аграмантов сделался пунцовым.
– Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а мое собственное, но только мне стыдно было сознаться, – сказал он, впрочем, не без гордости.
Глаза Дубняковой сделались еще ласковее.
– Так вы поэт? Вот как!
Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:
– Так вы в сад выйдете?
– Выйду, Серафима Антоновна, только вот…
Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошел к себе в комнату. Там он подошел к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: «Начинается! Я влюблен! Сердце мое переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!»
Аграмантов поправил перед зеркалом галстук и пошел в сад. Серафима Антоновна была уже там. Она сидела на скамейке ближайшей аллеи, томно вздыхала и думала о молодом человеке, мысленно уже называя его Полем: «Поль очень мил, – думала она, – он такой хорошенький и конфузливый! Все его предшественники были такие мужики, а он милый и образованный. Он даже и галстук со вкусом подвязывает, хотя и не кончил семинарии. Впрочем, он поэт!» Она подняла голову. Павел Никитич подошел к ней, слегка побледневший. Серафима Антоновна обласкала его глазами.
– Садитесь рядом, – пропела она как ручеек.
В саду было темно. Соловей пел в кустарнике как бы в изнеможении, точно устал от запаха цветов и вдохновенья. Серафима Антоновна подняла на Аграмантова глаза.
– Продекламируйте ваше стихотворение.
Аграмантов шевельнулся, поправил галстук и начал с чувством:
– По старому саду иду я с тоскою,
Беседую с собственной тенью…
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени – сиренью!
Я людям не нужен, и сердце и разум
Я отдал иному теченью…
От белых черемух – черемухой пахнет,
От белой сирени – сиренью!
Я людям не нужен! Ненужным иду я
Навстречу жестокому тленью…
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени – сиренью!..
Аграмантов читал певуче и красиво. Серафима; Антоновна вздохнула.
– Замечательно правдиво!
От белых черемух черемухой пахнет,
От белой сирени – сиренью…
Замечательно правдиво! И какая масса наблюдательности! – воскликнула она. – Да! «От белых черемух черемухой пахнет…» Как это у вас хорошо подмечено! Но только зачем такое уныние – «Я людям не нужен!» Почему? И потом, мужчинам вы, может быть, и не нужны. Но женщинам? Подумали ли вы о них? Зачем же такая безнадежная грусть?
Аграмантов вздохнул.
– Ах, Серафима Антоновна, как же я могу быть веселым, если я пессимист? Разве пессимисты когда-нибудь радуются?