IV
Две недели после ухода Валерьяна, Гурочка по ночам спал беспокойно постоянно вскрикивал, садился на подушки и размахивал руками.
А днем ходил вялый и равнодушный, не находя себе места, как собака потерявшая хозяина. По целым часам он просиживал иногда на ступеньке крыльца и тупо уставясь, глядел на тот косогор, за которым исчез Валерьяна За обедом он ел теперь много меньше, чем всегда, и на вопросы отца отвечал совсем уж не впопад. А по вечерам он любил рассказывать Аннушке об Валерьяне.
– Помнишь, давно-давно, он мне буркало из козна сделал. И я им играл. А веревка оборвалась и козном меня ударило в лоб! Шишка тогда вздулась! Да? – говорил он ей однажды, и его губы плаксиво тряслись.
Как-то он похвастал Карпухе:
– Через месяц сошью я себе зеленый мундир с золотыми пуговицами и пойду отыскивать Валерьена. Далеко уйду!
Жмуря заплывшие нагловатые глазки, Карпуха спросил:
– А на что вам, например, мундер?
– Чтоб меня мужики слушались! – резко выкрикнул, вдруг рассердившись, Гурочка. И опять чуть не расплакался.
Вообще его настроение стало слезливым. И дни стояли слезливые, туманные и сырые. Точно слепые нищие плакали они о чем-то в опустошенных полях. Но мало-помалу образ Валерьяна стал гаснуть в воображении Гурочки и он вернулся вновь к своей излюбленной охоте на крыс.
Однажды он сидел за амбарами на санях с удилищем в руке и пытался поймать на удочку крысу. Но клева настоящего не было. Крысы беспокойно нюхали насаженное на крючок сало, но лакомиться им, очевидно опасались. Гурочка даже заскучал и углы его губ плаксиво оттянулись. Не зная, как убить время, он стал было от скуки, двигая языком и щеками копить во рту слюни, но тут он увидел отца бешено мчавшегося верхом со стороны лугов. Отчаянная необычная скачка отца привлекла его внимание и, бросив удилище, он спрыгнул на землю.
Караковый с вспененными боками иноходец с рослой фигурой отца уже метнулся мимо ворот, четко выбивая копытами.
– Карпуха! Карпуха! – кричал отец, махая рукой.
Заспанное лицо Карпухи показалось из каретного сарая:
– Карпуха! – опять крикнул отец – и как-то по новому звучал его голос.
Гурочка, семеня ногами, побежал во двор. Еще задыхаясь от быстрой езды или от волнения отец говорил Карпухе у каретного сарая.
– Мужики взбесились. Требуют, чтобы я отдал им весь урожай этого года. Сейчас на усадьбу идут. Чуть не побили они меня в лугах… Чистый разбой!..
Карпуха стоял босой в широких плисовых шароварах и чесал за ухом.
Семибоярский крикнул:
– Я им хлеба не отдам! Я их к амбарам не допущу! Я в них стрелять буду! А ты, или изменишь мне, Карпуха?
Карпуха лениво сказал:
– Прежде надо сапоги надеть.
И исчез в каретном сарае. Отец вошел туда же вслед за ним и все о чем-то говорил ему, сипя от волнения.
Гурочке стало страшно. Холодом опахнуло его ноги.
– Гурка! И ты ружье возьмешь! – крикнул ему отец из сарая. – Да патронов побольше в карманы положи!
Гурочка стоял, недоуменно и робко моргая глазами. Отец и Карпуха вышли из сарая и через забор стали глядеть на дальний бугор.
– Там они, – крикнул отец.
Но сначала там ничего не было видно. Плаксивый день немощно куксился над бугром, и печально желтела колючая нива. А потом из-за бугра медленно выползло словно черное чудовище, многоголовое, странно урчащее, извивающееся как скользкий спрут. Долетел перебойчатый говор, резкий смешок, улюлюканье, свист. На длинных деревянных вилах-двойчатке мигнул красный платок.
– Это они, – выговорил Семибоярский сорвавшимся голосом. Он поспешно пошел к дому, накренив голову. Надвое рвал ветер его бороду. Сутулясь шел за ним Карпуха. Беспокойно семенил ножками Гурочка, выпячивая четырехугольный живот. Чудовище вползало уже на бугор. Тараторили колеса телег. Грозным огоньком метался красный платок.
– В них мы в случае чего, картечью жарить будем, – с крыльца сказал Семибоярский. – Врут, не осилят, руки коротки!
В кабинете вооружившись ружьем и револьвером, он раздал ружья Карпухе и Гурочке.
Колени Гурочки вздрагивали. Карпуха, щуря узенькие глазки, лениво цедил:
– Я из эстого ружья дудаку в голову не ошибусь. Если даже пулей! Единого из стада так и вышибу. Лоснились его жирные щеки.
– Вышибешь? – взвизгнул Гурочка, тряся узенькими плечиками. Близко раздалось сердитое урчанье. Слышался топот ног, словно гнали тысячеголовое стадо.
– Только бы нам единый часок продержаться, – сказал Семибоярский, – я Кирилку сапожника за двадцать пять рублей нанял казаков из Бастуновки вызвать. Только бы час! – Я и тебе двадцать пять рублей дам, – сказал он Карпухе, – за верную службу!
– Это отчего же, можно, – процедил Карпуха. – Мошна с деньгами, как баба: чем толще, тем скуснее!
– Пятьдесят рублей подарю, – сказал Семибоярский, снаряжая ружье.
Почитай у самых ворот затараторили колеса телег. Слипающиеся в неразборчивый ком голоса вторглись непрошенно в старый дом, как страшные гости.
– Золотая грамота! – послышалось оттуда забубенно и весело.
– Наша воля, вашей воле конец! – гудело грозным набатом.
Семибоярский, Карпуха и Гурочка по внутренней лестнице опрометью бросились на чердак.
– Сверху лучше, – говорил Семибоярский, – одолевая крутые ступени, – и под железной крышей не так опасно, в случае чего… Его красивое, всегда красноватое лицо делалось то бурым, то белым.
– Сверху? – ничего не понимая переспрашивал Гурочка, путаясь ногами.
Карпуха тяжело сопел, и острый запах пота отделялся от его розовой щегольской рубахи с малиновыми гранеными пуговицами.
– К амбарам, – раздалась во дворе чья-то команда.
И звук этого голоса заставил о чем-то вспомнить Гурочку.
– Буркало, буркало, – сказал он улыбаясь, вздувая слюни.
Протяжным гулом наполнило усадьбу. В клубок сбивались разрозненные голоса. Учуя чужих лошадей, беспокойно заржали усадебные кони. Сердито как на зверя затявкали псы.
– Кроме хлеба ничего не брать! слышали? – снова раздалась звонкая властная команда.
«Шнурок из гаруса учил он меня вязать» припомнилось Гурочке разбуженное звуком этого голоса.
Чей-то потускневший, полузабытый образ пытался войти в его мутное сознание, раздвигая липкие туманы.
Семибоярский до половины груди выставился из широкого слухового окна. Вытягивая шею, тянулся за ним и Гурочка.
– Прочь от амбаров! – гаркнул Семибоярский.
Кучка крестьян обухами топоров сбивала замок с двери амбара. Курчавый мужик без шапки и в гарусном шарфе на горле плевал на руки, работая ломом.
– Прочь! – опять крикнул Семибоярский.