– Я не защищаюсь, – проговорил он сухо.
– Блудница из римских казарм! – выдохнул Фома брезгливо.
– И все-таки это я исполнил заповедь Иисуса! Я, а не ты!
– Какую?
– Но когда ударят тебя в левую щеку… Ты видел, я не защищался…
Фома яростно было рванулся. Но, видимо, одолел себя с усилием.
Минуту помолчав, он с трудом выговорил:
– Ну, так прости меня за удар… Ради Иисуса! Ради Иисуса, а не ради себя! – добавил он запальчивым криком. – Не ради себя! Собака!
И исчез. И, встряхивая рыжими космами волос, Иуда очнулся.
Кругом не было ни души. Все было пустынно во мраке. И он не знал, была ли его беседа с Фомою явью или сном.
Он вздохнул:
– Если бы мне уснуть!
Иуда приподнялся, зажал уши и пустился бегом вон с этого двора.
Восходящее солнце, однако, вновь застало Иуду у дворца Каиафы.
Он сидел на камне, неподвижный и сам как камень.
– И вот Иуда опять не спал всю ночь, – равнодушно и тупо думал он о себе: – Если бы ему уснуть!
Широко зевнув, он привстал и, боязливо оглянувшись на притихшую караульню, медленно пошел, не ведая куда, равнодушно размахивая веревкой, неизвестно как попавшей ему в руки.
– Царство Мое не от мира сего, – размышлял он над словами Учителя и устало смыкал на ходу ресницы.
Но на мосту, перекинутом через долину Тиронеон, он повстречал целую торжественную процессию.
Он сразу же признал в этих надменно выступавших людях членов синедриона, но эти их надменность и торжественность вызвали у него сейчас лишь брезгливое чувство тошноты. Он увидел торжественное облачение Каиафы, делавшее его таким напыщенным, и вдруг вспомнил безмятежно младенческую улыбку и слова:
– Взгляните на лилии полевые…
– Тут правда? – точно спросил он кого-то.
И дрогнул, вдруг поймав взором Учителя.
Он простонал и остановился.
Учитель шел, шел впереди всех со связанными руками, со следами тяжелых побоев на лице. И вокруг его шеи была обмотана веревка.
Как знак осуждения на смерть.
– Свершилось? – спросил себя Иуда мысленно, чувствуя холод на щеках.
– Равви! – вскрикнул он тоскливо. – Равви! Равви!
С видом сумасшедшего он преградил Учителю дорогу, тяжко преодолевая дрему, как липкие топи болота. И вновь пал ниц, ища губами Его ступню.
Учитель теперь как будто ниже склонился к нему и, сделав движение связанными руками, точно выставил для лобзания ногу. Но судорога снова скрутила шею и плечи Иуды, и он поймал губами только холодный камень моста.
– Ишь мавеф! – закричал Иуда пронзительно.
– Я – ишь мавеф! Я!
Тыкаясь в камни моста, он все еще корчился, как раздавленный возом.
– Я – ишь мавеф! А Ты обреченный на вечную жизнь!
– Дщери иерусалимские, плачьте не обо Мне, а о себе, – услышал он проникновенный и скорбный возглас Иисуса.
Он приподнялся и увидел глубокие и темные от ужаса глаза Марии Магдалины, бежавшей навстречу к Учителю. И дрожащие губы Марии, матери Иакова и Иосии. И фигуры других женщин.
– Ишь мавеф! Я! – восклицал Иуда. – Это я!
Он обмотал веревку вокруг своей шеи, медленно двинулся вперед.
Под сводом Дамасских ворот он услышал запальчивый голос Фомы:
– А я еще поговорю с тобою о Нем! Ты слышишь?
Он глухо ответил:
– Ишь мавеф! Я! И если бы мне уснуть!
И неудовлетворенная жажда сжимала горло клещами. И в долине Кедрона пели птицы:
– Взгляните на лилии полевые…
Была ночь, сумрачная и шумная. Ветер не переставая гудел в вершинах гранат и лавров, и деревья обширного Гефсиманского сада сердито размахивали ветками, негодуя и будто приготовляясь к бою.
А Иуда одиноко сидел на скале, где молился в ту зловещую ночь предательства Учитель.