Ночной визит
Жестокость, как всякое зло, не нуждается в мотивации: ей нужен лишь повод.
Джордж Элиот
После сибирской баньки у меня, то есть у Алекса (в миру московского художника Алексея Миронова), возникло состояние эйфории. Его дополняли сорокаградусный мороз, черное ночное небо, усыпанное золотым песком звезд, запах свежести, вкусный хруст снега под ногами и оглушительная тишина, наступающая в паузах между шагами. Такая тишина бывает в самолете, когда тот садится на местном аэродроме.
– Алекс, давай быстрей! Шашлык стынет!
Дверь сторожки распахнулась. В ярком свете темнела голова Бэзила (в миру московского художника Василия Ларина). А ночную тишину разорвал истошный вопль вокалиста «Цепеллинов» Роберта Планта.
Успокойся, детка!
Я хочу дать тебе свою любовь!
Хочешь много-много любви?
Хочешь?
Наверное, детка была глуховата, потому как мистеру Планту пришлось повторить фразу четырежды:
Хочешь много-много любви?
Хочешь много-много любви?
Хочешь много-много любви?
Хочешь много-много любви?
Гитарные риффы Джимми Пейджа вызвали приятную дрожь в спине. Картину психоделического мужского вожделения дополнила ритм-секция Джона Бонема.
– Да, – задумчиво сказал Бэзил, в недавнем прошлом младший сержант ракетных войск стратегического назначения, – посидишь два года без бабы, так и Дуня Кулакова за первый сорт покажется!
Бэзил раскладывал по тарелкам смачные куски прожаренной баранины, а я разливал по стаканам «Вазисубани». Водку старались не пить, чтобы не терять трудового настроя.
– А что, норму выполнили, можем и отдохнуть! – сказал я.
Нормой считался 10-, а то и 12-часовой рабочий день, введенный Бэзилом еще во времена службы в рядах Советской Армии и продолжившийся после дембеля в Сибири.
В соседней комнате, служившей нам художественной мастерской, вдоль стен стояли планшеты с наглядной агитацией: «Пятилетний план совхоза», «Ордена Славы ленинского комсомола», «Планы партии – планы народа!», «Портрет вождя мирового пролетариата в окружении школьников» и прочий джентльменский набор строителя коммунизма, позволявший безбедно существовать целой армии советских художников-оформителей. Правда, при одном маленьком условии: они не должны злоупотреблять алкоголем.
Боже, сколько ж гениев кануло в Лету! Гениев, недавно бивших себя в грудь и уверявших своих коллег, что они вот-вот покончат с «оформиловкой», сядут за мольберт и напишут такое… Ну, в общем, только Третьяковская галерея сможет оценить их талант!
От одного такого гения мы недавно с Бэзилом избавились. Пришлось изрядно понервничать: поездить по моргам, по больницам города Алейска. Наконец выяснилось, что Гаррик (в миру московский художник Игорь Смольянинов), познакомившись на автобусной остановке с прекрасной незнакомкой, лихо пьянствовал всё то время, пока мы его искали. Пропившись до последнего рубля, он сам объявился в наших пенатах.
Бэзил молча посчитал рабочие дни Гаррика, вычел недельный запой и вручил пришедшему в себя влюбленному внушительную пачку денег.
В Гаррике постоянно боролись два начала. Вылакав бутылку водки и немного поспав, он мог плавать на речке или делать физкультурную зарядку на берегу.
Слаб человек! И выпить хочется, и печень не разрушить…
Но если честно, то мы с Бэзилом испугались, понасмотревшись в больницах обмороженных мужиков с ампутированными конечностями рук и ног. Напившись, эти люди вышли на минутку из дома – к примеру, справить малую нужду. Метель, мутный рассудок и полная потеря ориентации сделали выпивох инвалидами на всю жизнь.
Мы были рады, что Гаррик наш живой и здоровый. Однако недельный запой ему не простили: выдав расчет, проводили товарища до ближайшей автобусной остановки.
Гаррик пытался нас умолять: мол, это первый и последний раз, он больше не будет… Но мы с Бэзилом были непреклонны: «Привет Москве, Гаррик!»
– Ладно, Алекс, давай выпьем… Ну, чтобы детям не досталось! – Бэзил имел в виду алкоголь.
Ужин подходил к концу. Допив вино, Бэзил смачно затянулся болгарской сигаретой «Родопи». Плант продолжал завывать.
Я стараюсь, господи!
Позволь мне сказать тебе, детка!
Ты помнишь, как я стучал в твою дверь?
– Алекс, сделай потише! По-моему, кто-то стучит, – сказал Бэзил.
Я выключил кассетную «Электронику». Стук и всхлипывания за дверью усилились.
Я отодвинул засов и открыл дверь.
Вместе с клубами холодного воздуха, на глазах превращавшегося в пар, в сторожку влетела хныкающая женщина лет тридцати пяти. Для нас, 22-летних ребят, – почти старуха. Она была практически голой – в драной ночной рубашке. Голова гостьи была в крови.
До ближайших жилых построек километров пять, а на улице два часа ночи и сорок градусов мороза… Конечно, мы оба были в ступоре, можно сказать, в шоке!
Позволю себе описать диспозицию поподробнее.
Оказывается, зэкам-поселенцам сегодня выдали зарплату. Мужик этой дамы нашел ее заначку – бутылку водки, каковая была припрятана для распития на следующий день с соседкой Галей – ещё одной горемычной бабой, только одинокой.
Сам факт неучтенной заначки привел мужика в дикую ярость. Недолго думая, он схватил топор и начал вершить самосуд.
Женщину спасло одно: воин с топором был пьян в зюзю. Он промахнулся, топор лишь чиркнул по голове, содрав кожу и надрезав правое ухо.
Впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы кровь потоком заструилась по волосам, по шее, по правому боку. Лихой рубака на содеянном останавливаться не собирался. И Татьяна (так звали женщину) шмыгнула на улицу. Да-да, в сорокаградусный мороз, в одной ночной рубашке, разорванной чуть не в клочья!
Сквозь лохмотья ночнушки бесстыдно белели сдутые мячики внушительных грудей. Груди словно служили наглядной иллюстрацией к наколке: ОНИ УСТАЛИ СТОЯТЬ! Подпись-татуировка красовалась аккурат над ними.
Низ дряблого синюшного живота, изуродованного послеродовыми растяжками, украшала другая надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Стрелка от приглашающего текста вела к лобку, поросшему золотисто-рыжими волосами…
«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!..» – пропело в голове у меня.
– А к нам-то почему пришла? Поближе знакомых не нашлось?
– Так два часа ночи, все спят… Только у вас свет горит… Ну что тут скажешь? Да ничего!
Спасать надо человечка!
Стакан водки, теплое мужское белье, валенки и армейский бушлат сделали свое дело.
Татьяна улеглась прямо на полу, подложив под голову два полешка. Она проспала мертвым сном, даже не шелохнувшись, до самого утра.
Проснувшись позднее обычного, мы нашли с Бэзилом записку на столе: «Спасибо за все, одежду верну».
Пять километров до ближайших жилых построек племсовхоза мы с Бэзилом преодолеваем где-то за час.
Покушать в рабочей столовой, купить продуктов на ужин и спиртное. Однажды, стоя с подносами в очереди в столовой, мы увидели Татьяну. Поздоровались.
Она густо покраснела. И принялась извиняться: простите, одежду не вернула. Выглядела она хорошо: зимнее пальто, теплые сапоги. Из-под платка выбивалась шапка золотистых волос.
– Танюш, ты лучше заходи вечерком, чайку попьем, музыку послушаем, – выдавил из себя Бэзил, очень страдавший без женщин.
Я хочу дать тебе свою любовь, Хочешь много-много любви?
Хочешь много-много любви? Хочешь много-много любви? Хочешь много-много любви? Хочешь? Детка!
последний битломан
Все думали, что BEATLES – это для подростков, что это быстро пройдет. Но мне было ясно – они выстоят. Я видел что они указывают путь, по которому пойдет музыка.
Боб Дилан
Старичок, ты помнишь, как мы ржали, впервые услышав знаменитую песню ливерпульской четверки «Когда мне будет 64 года» (When I’m sixty-four) из легендарного альбома «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» (Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band)? Нам было лет по 14-15, и мы просто решили, что битлы сошли с ума…
А ведь тогда, 50 лет назад, у всего мира снесло крышу, вынесло мозг, и мы тоже не были исключением. Мы тоже сошли с ума, у нас тоже сорвало крышу!
Мы носили длинные волосы по моде «Битлз». Из классических костюмов выпарывались воротники и делались «битловки» с узкими стоячими воротниками, от коленей до пят вшивались гигантские клинья (частенько другого цвета), и брюки становились похожими на колокола. Если по краям вшить десяток лампочек от карманного фонарика, а длинный провод закрепить в своем кармане, соединив его с большой квадратной батарейкой «Элемент 366» на 12 вольт, и вечером, проходя в юношеской компании мимо девчонок-одногодок, включить и выключить эту «новогоднюю елку» несколько раз, то визгу не оберешься! Ты прочтешь настоящий восторг в зелено-голубых девчоночьих глазах.
А что творилось на уроках труда! Старичок, ты не забыл? Половина класса с маниакальным упорством неандертальцев делала табуретки, а вторая половина с еще большим маниакальным упорством, упорством Джорджа Фуллертона, отца знаменитого «Stratocaster’a», делала свои первые электрогитары… Грифы делались из соснового бруса, а дека клеилась из нескольких слоев фанеры…
А на комсомольских сборах вместе со всеми мы пели свою версию знаменитого советского хита: «И Lennon такой молодой, и Ringo – всегда впереди!»
А как мы лезли с тобой по водосточной трубе в окно женского туалета на втором этаже? Это ты наверняка не забыл! Мы лезли туда, чтобы попасть на концерт-конкурс школьных рок-групп с идиотской аббревиатурой «ВИА». Ведь такое не забывается, правда?
А все потому, старичок, что мы с тобой были троечниками и двоечниками, а билеты на концерт за подписью и печатью директора школы, незабвенной нашей Софьи Николаевны Шанцевой, давали только отличникам и хорошистам.
И вот, хорошенько ободравшись о шершавую стену родной школы, о крючья, крепко державшие в своих объятиях «флейту водосточных труб», ты кульбитом через окно второго этажа попадаешь наконец в женский туалет. Отряхиваешься, приводишь себя в божеский вид и с видом пай-мальчика идешь в актовый зал на пятом этаже.
В актовом зале царит атмосфера элитарности и избранности, в первых рядах сидят учителя и директор школы (это жюри конкурса), а между рядами мечутся дежурные с красными повязками на рукавах, пытаясь хоть как-то утихомирить нарастающий гул перевозбужденных голосов, который волнами перекатывается из одного угла зала в другой. Зал набит публикой до отказа, кто-то курит в рукав, кто-то, глотнув портвешка, из-под полы передает бутылку следующему поклоннику Бахуса.
Пронзительные аккорды электрогитар заставляют вибрировать все твое тело, тебя охватывает эйфория, и ты вдруг понимаешь, что «мир создан для любви». Набравшись мужества, ты под чарующие звуки «Естедэй» (Yesterday) приглашаешь свою одноклассницу на «медляк». Она становится пунцовой от твоих робких прикосновений к ее талии. Случайно передвинув свои руки на ее спине, ты касаешься застежек ее бюстгальтера… Тебя охватывает священный трепет от одной только мысли, старичок, что его можно расстегнуть… Твое дыхание сбивается, ты краснеешь и отворачиваешься в надежде, что она не успела прочитать твои мысли.
Градус эйфории повышается, когда звучит рок-энд-ролл «Любовь нельзя купить» (Can’t Buy Me Love), и ты не понимаешь, что с тобой происходит: ты покорен этой музыкой, ты готов смеяться и плакать без причины, ритмично размахивая руками и двигая ногами вместе с публикой.
«За звон монет не купишь любовь, нет!» – поет очередной участник конкурса. Какие же мы были наивными, старичок!
Полу Маккартни было шестнадцать лет, когда он написал свой хит «Когда мне будет 64 года».
Когда я стану старым и лысым,
Ты будешь любить меня?
Быть может, я тебе не нужен стану,
Когда мне будет 64 года?
Мне 64 года, я, старый и лысый, иду со своей «герлой» на «Битлз-пати» в ДК «Красный Октябрь», где будет звучать музыка моей юности.
Как хорошо, что есть эта машина времени – бессмертная музыка «Битлз»! И снова, как и 50 лет назад, мы будем танцевать «медляк» под знаменитую «Естедей» (Yesterday), и я снова и снова буду чувствовать трепет твоего тела, смотреть, как становятся влажными твои глаза, как розовеют чуть потрескавшиеся губы… И снова голос 16-летнего Пола будет напевать:
Наш возраст – это, друг, такая штука:
Не видим мы, как старость настает,
Ты не заметишь – вот уже и внуки,
И хвори разные, и жизнь уже не мед.
Но не печалься, годы не обманешь,
Пусть не у нас в окне цветет природа.
Но так же ль ты во мне нуждаться станешь,
Когда мне будет 64 года?
И тебя снова охватит эйфория, и ты вдруг поймешь, что жизнь продолжается, и все еще может быть, и именно с тобой. Ведь ты – последний битломан!
P. S. Нам, 15-летним, тогда в голову не могло прийти, что поводом для написания песни «Когда мне будет 64 года» стал день рождения отца Пола, которому накануне действительно стукнуло шестьдесят четыре.
Шизгара
Женщина остается молодой пока ее любят.
Гюстав Флобер
«Сгораю! От любви сгораю.
О Венера, пламя страсти я узнаю!
Верь, о Венера, пламя страсти я узнаю!»
Солистка голландской группы «Shocking Blue” Маришка Вереш пела голосом, полным чувственной страсти, как и сорок пять лет тому назад.
– Дорого-о-о-й, ты мне очень нужен!
Женщина вынула изо рта нижнюю искусственную челюсть, положила на кухонный стол и требовательно посмотрела на явившегося мужа.
– Что случилась, милая? – Он сел напротив.
– Мне эта д-х-ань все т-ёсны на-тёрла! – Она подвинула челюсть к мужу.
– Вот т-десь и т-десь на-т-о по-т-с-к-очить, а к-т-ю-чок по-к-окнуть, т-ил моих нету те-т-петь эту боль.
Он взял в руки теплую, влажную, скользкую от слюны челюсть супруги. Повертел в руках, прикидывая, как же исполнить ее просьбу.
– До-к-о-кой, у тебя зе есть на-с-ильник в твоих инс-т-ументах? – прервала она ход его мыслей.
– Нет, любимая, мы пойдем другим путем! – процитировал он слова известного адвоката, не выигравшего ни одного дела.
Он проследовал в свой кабинет, где в нижнем ящике итальянского письменного стола ждали своего часа инструменты. Так-так… Ему понадобятся рулончик наждачной бумаги и ножницы по металлу. Действуя ножницами, он отрезал небольшой кусок шершавой бумаги.
Вернувшись на кухню, он подошел сзади к сидящей супруге, просунул руки ей под мышки и прижал наждачку к столешнице пальцами, изуродованными артритом. Губы уперлись в женский затылок. В глаза ему бросились седые корни волос, до которых не добралась хна. Волна нежности захлестнула сознание. Муж поцеловал жену в беззащитную шею, покрытую сеточкой морщин.
Сколько ж они вместе? Страшно и подумать.
Сорок семь лет назад на станции Будаки он вышел купить чего-нибудь на перекус и вдруг увидел ее: эффектную брюнетку с коротко постриженными волосами цвета воронова крыла. Она была в джинсовой курточке. Ножки ее обтягивали только входившие тогда в моду расклёшенные брючки. Взгляд юных карих глаз настолько поразил его, что он забыл и о поезде, и обо всем на свете.
Сладкий плен длиною в жизнь не оставил в его сердце места для других женщин.
«Сгораю! От любви сгораю.
О Венера, пламя страсти я узнаю.
Верь, о Венера, пламя страсти я узнаю», – пел радиоприемник, настроенный на волну «Ретро-FM».
– А теперь, любимая, аккуратно положи челюсть сверху и делай движения туда-сюда. Потихоньку-полегоньку убирай лишние миллиметры со своей «д-х-а- ни».
Вжик – от себя. Вжик – обратно. Вжик – от себя! Вжик – обратно!
Ее грудь колыхаясь, билась о его руки. Соски затвердели. Мужчине передался женский сексуальный импульс. Он сдвинул за спину импортный мочеприемник, закрепленный на поясном ремне и замаскированный под фляжку со спиртным.
Вжик – от себя. Вжик – обратно. Вжик – от себя! Вжик – обратно!
– Д-о-к-о-ко-о-о-й! Сем-то ты о-с-ень твёй-дым упё-й-ся в мою спину!
Она обернулась с кокетливой улыбкой. Подхватила челюсть и сунула, управляясь большим и указательным пальцем, ее в рот. Лицо немолодой женщины мгновенно преобразилось: провалившиеся щеки вернули лицу красивый овал.
«Сгораю! От любви сгораю.
О Венера, пламя страсти я узнаю.
Верь, о Венера, пламя страсти я узнаю!»
Желание нарастало. Глаза ее заискрились. Она бросилась целовать его руки, а потом притянула мужа за брючный ремень и прижалась к нему всем телом. И воскликнула:
– Пошалим, милый! – Но в самый неподходящий момент нижняя челюсть выскочила изо рта, и вместо восклицания женщина прошепелявила: – По-фа- лим, ми-ф-ый!
– Обязательно по-фа-лим, ми-фа-я! – ответил он, передразнивая жену. – Вот только челюсть твою подниму.
Со вздохом он вновь сдвинул за спину мочеприемник, съехавший от сексуальных упражнений на живот, и кряхтя полез под стол.
Кровавая партия
При самых тяжелых формах недостаточности мужских качеств характера, главным иизвращенным их заменителем становится садизм.
Эрих Фролл
Был поздний вечер. Возвращаясь домой с занятий живописью, я увидел знакомый мужской силуэт. Кепка, поднятый воротник, папироса во рту и шахматная доска под мышкой.
Навстречу мне шел старшеклассник Толька Исаев, местный чемпион по шахматам. Он смахивал на киношного фашиста: белобрысый, с выцветшими бровями, ниточкой рта и острым кадыком. Этот образ дополняли глаза-пуговки мышиного цвета. Порывистые, суетливые движения выдавали в Тольке личность, склонную к истерике и быстрой смене настроений.
– Леха, пойдем ко мне, чайку попьем с бутербродами! Заодно партеечку сыграем! – заискивающим тоном предложила личность. А потом выплюнула на землю бычок и размазала его каблуком.
– Поздно уже, завтра в школу рано вставать, – попытался я отбояриться.
– Ну ты, Мирон, даешь! – Анатолий повертел пальцем у виска. – Заучился совсем! Завтра ж воскресенье!
Мрачное каре из пятиэтажек хрущевских времен скрашивали пышная зелень деревьев, пролетавший тополиный пух и тусклый свет уличных фонарей.
Темный подъезд. Из стены дома торчал черный прямоугольник козырька. Под ним горела крохотная лампочка. Сия мрачная картина заставила меня засомневаться. Не лучше ли двинуть домой?
– Не дрейфь, Леха, чего растопырился?
Исаев буквально втолкнул меня в темень за дверью.
Выщербленные ступени, исписанные ругательствами стены, разводы от пригоревших спичек на потолке создавали гнетущую атмосферу нищеты и безысходности.
Советский подъездный хоррор имел не только цвет, но и звук. Хит «Paint it Black» («Нарисуй это черным») от «The Rolling Stones» доносился из-за двери подвала. Обычно там жили дворники. Но что это были за дворники? Приезжие студенты творческих вузов, которые не гнушались физической работы на свежем воздухе и за то получали дармовую мастерскую.
Я заглядываю в себя и вижу, что мое сердце черно.
Я вижу мою красную дверь, и она окрашена в черный.
Я отвожу глаза, когда вижу гуляющих девушек,
Одетых в летние платья!
Эти строчки отрывисто выплевывал в пространство Мик Джаггер, вокалист «роллингов».
Мы поднялись на третий этаж. Заваленная окурками лестничная площадка, вонь пищевых отходов из мусоропровода, тусклый свет двадцатипятиваттной лампочки.
Открыв ключом дверь, Анатолий пощелкал выключателем. Вспыхнувшая было лампочка в крохотной прихожей погасла, словно испугалась.
– Кажется, пробки перегорели. – Толька поскреб затылок. – Погоди, не двигайся. Я сейчас.
Через минуту он появился в прихожей с высокой горящей свечой.
– Чего замер? Раздевайся! Снимай куртку. И ботинки. У нас тут чисто!
Он стал прокладывать путь на кухню, держа над головой импровизированный факел.
– Просил же отца принести с работы новые пробки, в магазине всё равно ничего не купишь!
– А отец-то где? – спросил я.
– Да на работе. В ночную смену пошел.
– Кем он работает?
– Забойщиком скота на мясокомбинате. Вон какую прелесть вчера принес!
С этими словами Анатолий любовно взял со стола нож для разделки туши, походивший на меч. Он имитировал рубящие и колющие удары, а тень, повторяя его порывистые движения, зловеще плясала и металась по стенам. Кажется, я услышал свист клинка.
– Толян, наверное, я домой пойду. Света нет, а тебе не до шахмат.
– Стоять! – одернул он меня. И поднес острие ножа к моему подбородку. – В холодильнике сыр, колбаса. Доставай и делай бутерброды.
Пошарив в стареньком, видавшем виды «Саратове», я выложил на кухонный стол свертки с маслом, копченой колбасой и сыром.
– Толик, а это что? – Мой взгляд задержался на трехлитровой банке с жидкостью темно-бордового цвета.
– Это кровь коровья! – воскликнул Анатолий с каким-то странным восторгом. – Отец по утрам пьет. Полезно, говорит, силы восстанавливает. Я тоже пью, когда батя на работу уходит. Хочешь попробовать? Налью, мне не жалко. – В глазах его блеснуло вожделение.
Он достал банку с бурой жидкостью и наполнил стакан.
Сделав глоток, он хищно посмотрел на меня.
На подсвеченном снизу лице Анатолия, на углах губ выделялись две вертикальные бордовые дорожки.
– На, попробуй, не бойся. Она сладковатая на вкус. – Исаев протянул мне стакан крови.
Меня передернуло от омерзения. Я отвернулся: выше моих сил было наблюдать этот «Ужин вампира» в любительском исполнении.
– Толян, может, «жучок» поставить, хоть светло будет. Мне как-то не по себе!
– Не бзди, Мирон, так даже круче, чем в фильме «Дракула»!
– Надеюсь, ты не собираешься пить мою кровь?
– Если ты мне партию в шахматы проиграешь! – И Толян нехорошо ухмыльнулся.
Струйка холодного пота скатилась по моему позвоночнику и добралась до трусов.
Что же делать?
Бутерброды! А еще – заваривать чай.
Напившись чаю и наевшись бутербродов, Исаев развалился на диване в гостиной. Его потянуло на откровения.
– Как-то я с батей в ночную смену вышел на убой. У него напарник запил. Помогать некому. Начальства ночью нет, вот он и взял меня в помощники. Ну, я коров из шланга мою и по цепочке передаю их бате. Батя кувалдой лупит их в лобешник. С первого раза убивает, не то что я.
– Ты что, Толян, тоже коров убивал?
Говоря это, я испытываю настоящий ужас.
– Плевое дело! Главное – им в глаза не смотреть, когда в лоб бьешь. Я после той ночи спать вообще не мог. Мне все глаза ее снились.
– Кого – ее? Чьи глаза?
– Да коровы той, Мартой зовут. Они все идут под номерами, а эта почему-то на Марту откликнулась. Упираться перестала и пошла прямо мне навстречу. И смотрит так спокойно, спокойно, прямо в душу. Я и промахнулся: вроде как ударил, но знал, что промахнусь.
– А потом?
– А потом – суп с котом. Батя-то не промахнулся.
Я смотрю в бесцветные глаза приятеля и с ужасом понимаю, что передо мною сидит садист, получающий удовольствие от страдания невинных животных.
Может быть, и не только животных.
Может, и людей.
Эта мысль волною страха окатила меня с ног до головы. Внутри заклубилась, поднялась к горлу горькая, едкая тошнота.
То ли от выпитой крови, то ли от разговоров глаза Анатолия подернулись пленкой. Он расслабился и смотрел, как я пью чай и уплетаю бутерброды. Так пресытившийся волчара с вожделением наблюдает из-за кустов за ягненком, мирно пасущимся на лужайке…
Сытое молчание прерываю я.
– Толян, мы будем в шахматы играть?
– Конечно, будем, о мой юный друг Волька ибн Алеша!
Он достает шахматную доску. Мы расставляем фигуры на журнальном столике в гостиной.
Исаев рассеян, он не в состоянии сосредоточиться на игре. Он делает глупые ходы и теряет одну ценную фигуру за другой.
– Вам мат, гроссмейстер! – Похоже, я совсем потерял страх. Вероятно, азарт шахматных комбинаций оказался сильнее ужаса крови!
Толяна отчего-то колотит. Он то смотрит на меня, то отводит глаза в сторону, пытаясь унять свои руки.
Пламя от свечи колеблется, по-видимому, усиливая его нервозное состояние. Запекшаяся по углам губ коровья кровь отшелушивается и чешуйками осыпается на стол.
Наконец внутреннее напряжение Анатолия прорывается. Он хватает разделочный нож и тащит меня на балкон. Глаза его сверкают безумием.
Он приставляет нож к моему горлу!
– Толь, ты что, дурак? – Я говорю это на удивление спокойно. Похоже, эйфория от шахматного разгрома чемпиона до сих пор кружит мне голову.
Не чувствуя боли, я ладонью отвожу от лица огромное лезвие.
Толян смотрит мне в глаза. Кажется, он ищет в них страх. И не находит! Его фигура вытягивается и словно застывает.
Лицо шахматиста меняется, его искажает судорога. Пересохшим языком Исаев облизывает краешки губ. Кончик его языка выискивает и собирает чешуйки запекшейся крови.
Опустив нож и виновато заглянув мне в лицо, он что-то бормочет. Мол, на улице душно, да и голова разболелась. Хорошо бы полежать…
Нож падает из рук любителя коровьей крови. Толька плетется в комнату и падает на диван. По пути успевает смести с журнального столика шахматную доску с расставленными фигурами. Обо мне он, видимо, забывает.
Пламя свечи на мгновение выхватывает из сумрака одинокую фигуру маньяка, лежащую ничком. Огонек вдруг гаснет, и квартира Исаева превращается в сплошной мрак.
Сердце кузнечным молотом бухает в моей груди.
Подгоняемый животным страхом, я ощупью пробираюсь в прихожую. Засовываю ноги в ботинки. Слава богу, дверь не заперта! Я поскорее спускаюсь по лестнице и выскакиваю на улицу.
Кто-то смотрит мне в затылок – я кожей чувствую это! Оборачиваюсь. На балконе стоит Исаев. В руке его нож, на лице – ухмылочка садиста. Он машет мне и что-то кричит. О боже, он приглашает меня вернуться и сыграть партеечку!
И только тут я осознаю, чего мне удалось избежать. Откуда-то снизу, от асфальта, поднимаются волны страха и окутывают меня – от пяток до темечка!
Я едва успеваю добежать до кустов. Клокочущий комок обдирает горло. Я помогаю ему выйти, засунув в рот два пальца…