Планета Навь

IY ДЕРЕВО

1

– Но что ты испытываешь?

– Я бы не хотела говорить об этом. Если можно.

Нин не остановилась, продолжала вышагивать, поэтому ей пришлось сделать вид, что она не заметила – Энки изобразил столб.

Он мозолил свои каштаны (смотрел карими глазами, чутка выпученными от напряжения умственной мышцы), логически обоснованно потёр затылок, где у порядочных аннунаков хранятся задние мысли, потом лоб – это уж непонятно, к чему.

Коричневый лоб напрягся под пальцами от усилий распознать скрытый смысл происходящего.

– Как ты себя чувствуешь?

Нет, это бессмысленно. Отвязаться от Энки всё равно, что избавить Родину от тоталитаризма. Энки гораздо милее тоталитаризма, это следует признать ради справедливости, но степень безнадёжности обозначена верно. Нин без вздоха замерла и даже вернулась на несколько шагов.

Можно воспользоваться неизбежностью и попробовать перевоспитать Энки. Она, как видите, исповедовала постулат – всё лечится. Жалко, что Нин не осталась дома и не попробовала баллотироваться в парламент.

– Прекрасно. Как нужно, так и чувствую.

– Но ты готова?

– Ну, разумеется. Что за вопрос? К чему это сейчас – вопросы?

– Как? Ну, как…

– Забота вот эта. Это просто – дело. Конечно, я готова. Конечно, я испытываю то, что и ты.

– Ну, не совсем.

– Эксперимент это ведь не слова, не чувства, это – действие.

– Но твои девочки в Детской, что они думают?

– Утечка тебя интересует?

– К приезду родителей желательно без утечек.

– Согласна. Но это в идеале. Утечка будет.

– Мой дорогой брат Энлиль…

– Самое большее, что нам грозит – нахмуренные брови.

– Истерика, вот как я это называю. Когда мужчина хмурит брови – это истерика.

Изнутри шло тепло, влажное и свежее, оно подпирало сердце. Эта полнота жизни, как не иронизируй, заполняла нутро и уходила дыханием, светом глаз наружу. Где от домишки на сваях Энки-инкубатора пошел, как плесень, простите за непоэтизм, – сад вроде. Он захватывал землю деликатно стелющимися растениями и высокими играющими с почти космическими ветерками тополями и стлался и шагал и блуждал, делая овал любви, и туда попадали и дом сестры, и Новый Дом с Гостиной. На верхний балкон заглядывали верхушки тех самых гвардейцев, которые некогда следили за Сборкой Автомата во дворике нибирийской школы, но здесь и теперь они выглядели совсем иначе, а то и в самом деле переменились. И новое растение виноград обещало что-то.

И колодец… их вообще вырыли на заранее кем-то отмеченных местах. В смысле, так казалось.

Шёл сад, обещанный когда-то почти бездумно, хотя и по тайному от самого себя спрятанному расчёту, и добирался почти до главных шахт.

И тут, конечно, оп-па… Распри на шахтах дали тоже всход и вялыми струйками стекали к гальюну, как называл дедушка профсоюз, а Энки спрашивал, что это такое, – и не образовав достаточно напора, проблем не вызывали, хотя и радости тоже.

Да и кто бы стал бунтовать на Эриду в тот час, когда сам июнь превышал свои, куда более основательные права?

Иногда шли дожди, двигаясь небрежно. Лужа у дома была такая, что можно было тренировать игрушечный флот, как предполагал когда-то какой-то бунтовщик.

Под сваями весело разговаривала речка. И лес, с мрачной надеждой захватить и оплести, был тут как тут, у самых ворот. Плотина не сдерживала натиска июньской души Эриду.

Мардук, которому было едва девять, а на вид круглых нибирийских двенадцать, тоже всходил, как деревце, обещающее в грядущем неожиданные всходы.

Его стройность и болтающиеся свитерки умиляли отца. Лана отпустила сына на классические каникулярные две недельки и это означает, что он проболтается тут на холмах, в речках и колодцах всё лето.

Энки сам был молод и свеж, как никогда – невинные глаза, нелюбовь к лезвию бритвы.

И только у глаз и носа, такого же дерзкого, как ласковы были глаза, обветренная кожа напряглась, затаив напряжение духа. На подбородке капля дождя держалась, пока он ждал, сунув кулаки в карманы, переступая и толкая коленом куст, тоже соревнующийся по части насыщенности дождём.

Здесь в сотне метров от чересчур материальных и откровенно готических заборов, возведённых вокруг цитадели Лабораторий, он встретился с Нин. Он хотел отобрать у неё и раскрыть над белой головой зонтик, но сестра вместо зонтика предпочла плащ, который мешком скрывал её стройную сущность.

Все знали, что Нин работает над чем-то удивительным. После краткой беседы они расстались на приподнятой чистой тропе, ведущей под пропитанными дождём клёнами, к её тайнам.

Но какое отношение к тайнам Нин имел Энки? Стало быть, не так он прост, этот Энки.

Не одна природа напоминала о своей душе благовещими переменами в климате. Всё готовилось к прилёту царя. Предполагалось, что он должен посетить их с супругой, матерью Командора. Это будет первый визит абсолютного монарха на территорию дикой колонии, на девственные земли и воды, находящиеся под юрисдикцией Родины. Уж даже в основном законе прописан пункт касательно того, что собой представляет номер седьмая.

Сам Ану, запротестовал против решения, продиктованного тонкими расчетами государственной данности.

Он явится со своими прекрасными женщинами. С обеими! Только так!..

– Я явлюсь, – не спеша, говорил он советнику по внутренним делам, двигая пальцем папку с бумагами, – со своими прекрасными женщинами, сделавшими Ану самым правильным мужчиной. Самая красивая блондинка и самая красивая рыженькая. И я между ними. Между ними – царь, – добавил он на случай, ежли советник всё-таки не понял, хотя этот нибириец понимал всё раньше, чем слово излетало.

Дед прищурился непустяково мощно – на блондинку, потом на рыженькую. Он им устроил конференцию в Мегамире. Эри в халатике, закинув одну стройную ногу на другую, читала книгу с белой птицей на обложке. Эри прицокнула от раздражения, и Ану хихикнул.

Самой Эри было всё равно – лететь с повелителем или одной. Одной, пожалуй, предпочтительней – от Антеи столько грохота.

Антея, по своей артистичной и, читай, эгоистичной и мелковатой натуре не прочь была бы оказаться единственной, всё же бессознательно желая уязвить подругу. Эри слишком уверена в себе – временами это невыносимо.

Но она знала, что детям это будет неприятно, и заявила, что эта демонстрация в семейных делах нелепа, и прочее. Они же не ложатся в постель втроём. (Хотя этот аргумент был нелогичен, но зато от чистого сердца.)

Пока возились с протоколами, Эри решила-таки лететь одна, соскучилась. И не только лишь по деткам – глаза бы мои вас… – но по всей холмистой, истоптанной и изрытой поселенцами колонии.

И в те минуты, как Нибиру всем телом и душой, в окружении лун, среди которых погасший и разбомбленный ржавый спутник – памятник несостоятельности мятежей, сам по себе, чёрный и пустой, – неуклонно двигалась к маленькой колонии, – Эри собирала подарки для детей и делала прививки.

Ожидавшей с трепетом колонии, крутившейся вокруг гостеприимной и заметно подобревшей Звезды, вся эта армада представлялась пока не более, чем выводком светлячков.

Но дети, они-то трепетали?

Они привыкли к родительской любви. Иногда она принимала со стороны Ану слегка каннибальские формы. Но Эри и Антея были ни в чём не виноваты – и почему бы не нырнуть под душистое материнское крыло? Даже заветрившимся мужикам это ужасно приятно.

Энки уже воображал, как он будет вешать Эри лапшу на крохотные ушки, водить её почти повсюду и хвастаться, хвастаться без меры. Благо было чем, вообще-то.

Нин вернулась, задыхаясь и сбрасывая капли с волос.

Она помахала сопротивляющимся зонтиком:

– Энлиль! Сел на грунтовку, в десяти кэмэшках отсюда. У него что-то с Мегамиром приключилось, он едва передал сообщение в дежурку. Просит прислать таратайку доехать. Я – туда.

Энки побежал раньше, чем подумал, и без усилий догнав ту, которую догнать нелегко, спросил:

– Он, тово?.. Шею, что ли, сломал?

Нин, не замедляя шага, плюнула:

– Тьфу. Язык без костей.

Энки на бегу увидел вблизи её яростные глаза и рассмеялся.

– Жив командор.

Нин задохнулась, он опередил ее, и она смотрела, как он перемещается в затирающих пространство струйках. Он обернулся.

– Не мотайся, ты же устанешь.

Заработали его ноги и, расплющивая лужицы, он без передышки взбежал на пригорок, вбок по тропе и парой секунд позже показал рыжий клок между деревьев.

Энлиль выпрыгнул из грузовика, того самого, в котором его когда-то везли, арестованного, на взлётное поле, и поблагодарил инженера:

– Думузи, ты уж прости…

Водитель вылез из-за дверцы, чуть не вывалившись, придерживаясь носком ботинка за чёрти что и показывая бледное худое лицо в неярком и приятном блеске глаз, сказал озабоченно:

– Штуковину починить.

– Починим.

Раздался истошный крик и, крутнувшись, Энлиль увидел мчащегося к нему на всех парах братца. Начальничек чесал неслабо, – честно? залюбуешься, – высоко поднимая ноги, так что несчастные штаны из чёртовой кожи вынуждены были демонстрировать мускулатуру бёдер со всей возможной достоверностью.

Бежал и орал. Энлиль обменялся взглядом с Думузи. Тот рассмеялся с удовольствием, как всякий, кто почти постоянно обременён печальными мыслями, но печали не привержен. Сунулся в кабину, повыло нутро машины, и грузовик уехал с вытянутой в окно рукой инженера, которой тот помахал.

Энлиль выглядел не лучшим образом, хотя шея была на месте. Как выяснилось из быстрого обмена репликами с прибежавшим и вставшим по-носорожьи Энки, командора потрепало на коротком пути с орбиты, причём неполадки начались в тот момент, когда точка невозврата на станцию была позади.

Оба замолчали, когда среди деревьев поплыл к ним силуэт дриады, к ветке припуталась светлая прядь. Дриада тишком ругнулась и заметив их, подпрыгнула и замахала.

Было удобно пойти к ней домой, если свернуть от речки, чьё сильное русло теперь было уложено в гранит и мрамор, к маленькому скверику, в котором будут репетировать Персиковый Пир, и пройти минуты три по небольшому пустырю позади коморки, где Энки свил себе диспетчерскую.

Там – резко на запад, к другому изгибу реки, и – готово. Беленький домик беленькой сестры.

Остались под навесом-козырьком, в комнаты не сунулись, чтоб не следить по полу.

Братья попросили воды. Энки пил из кружки так жадно, что вода стекала у него с губ. Он пил, не останавливаясь, запрокидывая голову, смуглая кожа натянулась на кадыке. Энлиль тоже очень хотел пить, он дважды перевёл дыхание, не отнимая край кружки от губ.

Нин, выдав воды, ушла в дом за старой книжкой о работе мозга, которая, как она считала, поможет в починке взбунтовавшегося Мегамира. Энлиля это заинтриговало.

Навес был крохотный, с летним душем и тесно выросшими кустами бульденежа. Его белые шары свадебным шатром нависали над узеньким коридорчиком. Влагоёмкая почва, любовно принесённая Энки в подоле строительного фартука, обрадовала скромную калину, и взращённая до первого листка в банке с водой, веточка с так называемой пяточкой, восхитилась душой и раньше срока выпустила сразу в кулак Энки невесомый сквозной шар. Снег невинности так шёл непритязательному дому сестры, что всем, кто видел, немедленно начинало хотеться бульденежа. На край навеса Энки прилежно складывал бедных мышей, пойманных некоторыми из питомцев Нин. Хвостики свешивались, и Энки их подсчитывал.

За покачивающейся занавеской зрела тёплая вода в баке душа. Фрейлина Нин частенько пользовалась вёдрышком-другим, когда приносила некоторую работу на дом боссу.

Энки первым услышал за калиткой поступь сапог (явно не фрейлина), и глыба плеча с беззвёздным погоном его не удивила. Он указал кружкой, пытаясь отдышаться после принятия влаги в неистовом темпе.

– Здесь что, съезд кровников?

Хатор впихнул под перекладину огромную лапу с длинными пальцами и вскрыл задвижку. Он уже улыбался им. Энлиль, пристраивая кружку на край летнего окошка без рам, спешно оправился, вытянулся и шагнул навстречу. Внутри слышался кукольный топоток Нин и перестук книг на полках.

– Вот как встречают медвежатников. – Посетовал Энки.

Сир Хатор приветливо, даже слишком, поздоровался с их высочествами, сказал:

– Я здесь, потому что… Командор, вот удача, вы здесь, а не… А я слышал из бешено проехавшего грузовика…

Оба брата отметили, что все фразы так непринуждённо оборваны, что только дурак стал бы переспрашивать. Энлиль ни в коем разе значения уклончивости не придал. Маршал вправе иметь манеру разговора какую заблагорассудится.

– Он цел и невредим. Космос вернул нам его таким, как взял. Вы где были? Я не понял.

– Я не сказал?

Энки подбросил кружку.

– Вы ничего не сказали. Как какой-нибудь заговорщик с клинком у горла. Молодец.

– Посмотреть новое оборудование.

– Какое новое оборудование? – Спросил Энки, глядя на командора.

– Никакое. – Ответил тот. – Не понимаю, о чём толкует сир Хатор.

Хатор и сам уже не понимал. Совершенно спокойно, с достоинством он отбился:

– Словом, шёл мимо. А предлог придумать не просто для военной головы. Это вы, штатские, – глядя на Энки, – врёте, не задумываясь.

Энки согласился.

– Среда виновата. Окружающая. Стекающие капли и всё такое.

Показал на белые шары, на брата.

– Цветочки. … А я иду, кручу своё кино, а он навстречу.

Энлиль во имя братской любви и вонючей щетины Энки не поморщился. Хатор это приметил и примирительно прогудел:

– Куратор, командор не любит, когда так разговаривают.

Энки взъерепенился.

– Как так? Он народные… – повернулся телом в развёрстой куртке, дыша всей грудью – …народные поговорки не любит?

Энлиль стиснул губы, и вот этак, почти губ не разжимая, объяснил:

– Да говори ты как хочешь. Только сдвинься чутка и не дыши супом.

Нин, появившись в проёме двери, тоненько засмеялась. Чудо как хороша, сказал себе Хатор – и бульденеж, умница, посадила.

– О мой командор. …Энки, – кончиком пальца тронула на братней куртке обломанный язык молнии, запутавшийся в растительности столь же богатой, как сад Энки, – благодарю, что заставил его так говорить. Это так…

Пока учёный мозг Нин искал слово, Хатор услужил:

– Волнующе?

– Верно. – Попробовала слово на вкус.

Энки заторопился.

– Как если бы он меня в губы поцеловал.

Энлиля приметно передернуло. Хатор еле слышно и музыкально мычал в вечно улыбающиеся зубы. Энки ткнул в сторону брата испачканным в траве большим пальцем.

– Оп-па. Его колбасит! Зашибись, Энлиль представил.

Выпучил мерзкие глаза, полез сбоку к тонкому профилю командора:

– Он – представил!

Толстяк хохотал со сдержанным наслаждением.

– Вот. – Нин протянула книгу, которую держала в тонких пальцах у бедра.

Энки навис, изогнув стан, и притронулся широким нечистым когтем к названию.

– Про то, что бывает, когда головой об песочницу ударился. Когда пирожки делал.

– Руки.

– Не, не, не думай, я такое уважаю. Для мальчиков очень полезное. Из чего только у нас сделаны мальчики?

– Главное, знаешь, что?

– Чтобы я не пел. Грубиянка. Я вот шпиону расскажу, что ты читаешь, как у него голова устроена.

– Не понимаю, о ком ты.

– Тот грудастый в таких с едва заметными полосочками двубортных костюмах.

– Сам с собой разговаривает.

– Брильянтин и загар, бильярд и фруктовый салат – он же прелесть, Нин. Ты бы прикинула…

– Отвяжись.

– А на подбородок можешь ему мелочь класть, пока в телефоне-автомате.

– Маршал, вы можете приказать ему лечь на капот машины?

– Красивый парень, надежный, хотя и шпион… хотя… Как бы его дедушка не повесил. – Обеспокоился Энки. – Кстати, он теперь почти первое лицо в госбезопасности. У дедушки-то.

– Не могу, леди Нин. Без особого приказа не могу, извините.

– Жаль.

И, Нин, подумав, не удержалась:

– Дивлюсь, ведь это он упустил того занимательного пирата.

– Шпион, вишь ты, раскрыл дедушке заговор среди высших чиновников, и прямо к какой-то дате. Потому, наверное, дедушка его простил и полюбил.

– Сир, – прервал семейное развлечение Энлиль, – вы шли мимо, ведь так? Боюсь, мы задержали вас суетной болтовнёй.

– Ухожу. – Молвил Хатор, улыбнувшись. – Пойду погуляю. Небо, холмы, колониальные чудеса.

Нин сказала, что ей нужно переодеться. Она уйдёт в комнату и не разрешает обсуждать её цвет лица. Энлиль рассмеялся и пообещал – дело в том, что в их общем детстве у Антеи и Эри доминирующей темой было то, что Нин «такая бледненькая».

Энки шумно прошептал:

– Переодевайся. Я, кстати, бачок, починил.

Нин некоторое время смотрела, потом подчёркнуто вежливо сказала:

– Спасибо.

Энлиль ещё говорил что-то насчёт того, что мужчину украшает такт, Нин уже хлопнула дверью, а Энки крикнул вслед:

– Можешь спасибо оставить в бачке. Он выдержит.

Он всё ещё улыбался рассеянно и озабоченно. Энлиль счёл, что пришло время.

– Они навязывают нам атомную станцию.

Энки стряхнул улыбку и произнёс несколько слов. Энлиль кивнул.

– Вот именно.

– Извини, что я выругался, конечно. Но они, что?..

Энки повторил тему с вариациями. Энлиль показал ладонь:

– Я всё понял. Я тоже так думаю.

– Ты вот такими словами? – Поразился Энки.

– В общих чертах. – Уклонился командор.

– Но это же старьё и опасное… только разве для курятника, в качестве моральной поддержки петуху.

– Но зато она дешёвая.

– Разве синергия не бесплатная штучка?

– Они говорят о средствах на установку и обеспечение бесперебойности. Это и правда, немало.

– Но она бесконечный источник, разве нет? Я, правда, не так хорошо разбираюсь, как некоторые с двумя высшими образованиями.

– Да… но оборудование, оно очень дорогое.

– Хо. А они думали, мы в пионерских галстуках будем плавать в океане. Вместо плавок.

– Наверное, они так думали. Но дома, знаешь, дела муть. Дед говорит, у него революция на носу.

– Где, где она у него?

– На носу.

– Стало быть, кроме ареста развратников и домогателей, у него и другие пометки в ежегоднике.

Энки подмигнул – вероятно, ободряюще. Энлиль замолчал. Энки начал беспокоиться, не обидел ли братка, тот ведь утончённая натура и потом, его в оковах держали, хотя офицерчиков Энки принципиально не жалел – зачем на военного выучились? Энлиль, оказывается, думал.

– В общем, придётся принять к сведению. – Утешил он. – Для начала хоть скажем. …Нет, Энки, мы не будем им говорить, что они своим решением взяли нас… таким манером.

– Но ты же сказал?

– Но им мы не будем говорить такие грустные вещи, брат. Ты понял? Ты ведь умный.

– Я умный. Затянем переговоры?

– Нет, ты не умный.

– Верно, оплошал. С монархом, у которого революционеры практически на раскладушках в гостиной, ухо держи востро.

Вздохнул и сразу отвлёкся, посвежел.

– Ну, их. После обсудим.

Он постучал костяшкой в подоконник, рявкнул:

– Нин!

Из дома донёсся протестующий придушенный вопль кого-то застрявшего в платье.

Вышли по коридорчику под белыми веночками.

– Забавно. Она никогда так много времени тряпкам не уделяла раньше. – Тепло улыбаясь, сказал Энлиль. Погладил взглядом домик.

Энки скосился на него с неопределенным выражением.

Энлиль был рад намерению Энки отложить сосущий душу разговор, но при этом тотчас, как решение было озвучено, мысленно начал говорить – один, два, три… Когда он дошел до леану номер семь, Энки воскликнул:

– Нет, атомная станция нам не нужна!

– Нам урежут содержание.

– Тоже нашли содержанок. – Возмутился Энки. – Это мы их содержим. Пусть они помалкивают.

Энлиль сказал:

– «Они»… Энки, мы уже не герои, а головная боль.

– А если я как местная шишка обращусь к, понимаешь, общественному мнению на Родине?

– К кому, к кому ты обратишься?

Энки захватил губу клыком.

– А чё, так на Родине худо?

Энлиль вздохнул.

– Энки, если ты начнёшь меня уверять, что ты ещё мальчик, извини, я не поверю. Хотя ты хорошо сохранился.

Энки думал, морща лоб.

– А тот канал связи? Закрытый? Который мы с тобой, ну? – Он приложил руку к губам и почему-то дыхнул. – Я никому, честное слово. Даже… никому.

Энлиль прямо посмотрел.

– Нет канала связи закрытого.

– Как это?

– Когда я находился под следствием, они не только разобрали мой чемоданчик. Блокировали мой Мегамир и обнаружили этот канал. Ты полюбопытствуй у себя. Пусть тебе Нин покажет, которой ты не говорил. Теперь всё равно. Увидишь там кое-что в качестве заставки.

– А если мы приостановим добычу?

– Тогда там всё представят как забастовку. – Сказал Энлиль. – А забастовки запрещены.

– Это ты говоришь? А тебя хоть попытали немножко? Ты не рассказывал. Мне жутко интересно.

– Или ещё хуже – объявят нас шантажистами.

– С рыданием в голосе?

– Непременно.

Энки хотел что-то ещё сказать, но Энлиль смотрел на него с такой терпеливой грустью, не то, что Нин, которая иногда прямо даёт понять, что он, Энки – дурак. Энлиль, отдадим должное, такого себе не позволяет. И, по-моему, не злится. А Нин злится. Но она гений, ей можно.

Командор кивнул.

– Поговорим после, у нас такая радость. – Откровенно закрывая тему, сказал он.

Энки, отменив важную реплику, подхватил:

– Предки ввалятся, как куча драгоценного помёта тех редких попугаев.

– Да, это событие ждёт нас и предков.

– Дед, натурально, выбирает охрану. Сплошь, наверное, выпускники балетных школ.

– Не северонибирийские ведь партизаны. Полагаю.

– Не они.

Энлиль начал талдычить, что «они» разрабатывают уйму процедурных вопросов, но Энки вдруг так сильно изменился в лице, что Энлиль замолчал.

– Если они обрежут монету… это коснётся того, что делает Нин?

Командор с холодным любопытством посмотрел и подтвердил:

– Ага.

– И ты вот так спокойно… но это же…

– Меня именно вот это мало пугает и, пожалуй, даже радует.

– Но это жизнь, это её жизнь… эти эксперименты…

– О чём вы? – Окликнула Нин из комнаты. – Слышу своё имя.

– Ни о чём. Об обрезании.

– Говори громче!

– Энлиль сильно интересуется, – заглядывая своими бесчувственными глазами в добрые непрозрачные глаза командора, изо всех сил проговорил Энки, – обрезкой калины. Хочет шариков себе, м-да, вот этаких.

И Энки, не глядя, сунул руку за спину.

Нин удивлённо выглянула в полувдетом платье и сразу надула губы – развлекается, дрянь такая, и врёт при этом. Врут оба. Она исчезла, не дослушав грубую ахинею Энки насчёт того, как командор обзаведётся шариками. И как будет радоваться.

– Ты сам ей скажешь.

– Что? Что?

– Ты глухой, что ли? И прямо сейчас.

– Я не хочу её волновать. Ей нельзя… она ставит эксперимент и…

Да он сам волнуется, сказал себе наблюдательный, как синичка, командор. Ишь, большие пальцы за ремень пытается засунуть. С чего бы такая деликатность?

– С чего бы такая деликатность?

Энки опять хотел заорать «Что?», но сдержался.

– О чём вы говорили?

Она вынырнула под венками, бульденеж приветствовал хозяйку.

Энлиль под взглядом Энки сжалился.

– О безобразной погоде.

Нин попыталась было заморозить их взглядом, – уж коли о погоде, но передумала.

– Выйдем на свободу, братва. Пройдёмся, я должна Иштар сказать кое-что по поводу мебели и музыки для Персикового Пира.

Энлиль любовался. Вдруг спросил:

– Это какое платье по счёту?

Нин непонимающе посмотрела.

– Обычно, – пояснил брат, – ты натягиваешь первое попавшееся с закрытыми глазами за сорок эридианских секунд. Ты сама говорила.

– Какое ж это платье? Это – джемпер и штанцы. – (Энки).

– А ты, – гнул Энлиль, посмотрел, сдвинув рукав, на большие командорские, – отсутствовала, так… пять минут?

– По-каковски?

Энлиль откровенно наслаждался обществом сестры, не замечая её растерянности. Она быстро посмотрела на Энки.

– Ты книгу забыл, бухгалтер. – Сказал Энки. – Про психов.

Энлиль прищёлкнул пальцами, извинившись и сказав, «спасибо, Нин», исчез в белой кипящей пене.

Нин смотрела на Энки. Тот медленно повёл башкой.

Иногда выдавался мутный прохладный денёк, как сегодня, сумрачный с утра, такая зима по весне. Как утончённо объяснял Энки, «уже ж когда холодно не обидно, лето уже ж».

Нин тоже против таких дней ничего не имела. Они отвечали её внутреннему состоянию – во время дождя не видно, что делается на сердце. Этого она вслух не говорила.

– Утро как вечер, что это такое. – Сказал Энлиль, выходя последним за калитку и стойко прислушиваясь к ощущению капли, сползающей за воротник по стройной шее.

– Зябкий командор. – Поддела Нин.

Энки что-то пробурчал, и с этим бурчанием сразу как по команде внутренних состояний куратора сладко проступило тусклое золото над холмами и даже дальним, очерченным быстрой рукой, хребтом гор.

– Ну, вот-с. Эники-беники.

Энки содрал куртку.

– Какое у тебя, куратор, смуглое соблазнительное плечо. – Хмуро проговорил Энлиль.

Свернули к речке, в просвете тёплого серого неба заблестел взгорок маленькой волны.

– Какой вид.

На голос Энки обернулась до этого свесившаяся за перила Иштар. Она слышала край разговора.

– Следует использовать части тела по назначению. – Заметила Нин. – Прибереги плечо для Персикового Пира, куратор.

– Слово пропущено. – Сказала Иштар.

Зонтика нет и в помине, тонкое платье потемнело под дождём.

– Какое, какое, – обеспокоился Энки, с удовольствием рассматривая платье.

Иштар ковырнула коготком в зубках.

– «Строго». Надо говорить – «строго по назначению».

– Ах, и верно.

– Я на употреблении слов, – Иштар протащила меж пальцев спираль тонкой пряди, спускающейся из причёски до самого пояса, – пальцы набила – была редактрисой стенгазеты в универе. Какое слово после какого. Тут тоже нужно чутьё и чувство меры, которое есть свойство божественное.

– Знаешь, – сказал Энки радостно, – я доложил командору, что мы ставим замечательный эксперимент (с трудом произнёс). И когда он закончится непременно счастливо, я себе в награду посмотрю любимую комедию с приключениями и рекой.

– А я с приключениями и украденным золотом. – Сказала Нин.

– А где твой сын?

Иштар опередила Энки.

– Мардук так рад, что ты его сюда выписал, что дал обещание подумать над обещанием сжечь школу, когда вернётся.

– Вот как надо вести дела. – Заметила Нин, и оба голубчика сделали усилие, чтобы не переглянуться. Сколько платьев, в самом деле, надо переменить, чтобы окутать тело, не нуждающееся в одеяниях?

Иштар потребовала, чтобы Энлиль подключился к подготовке встречи – у них с Нин коленки подламываются. Она перечислила – надо перебрать семейное видео, и вырезать из него дедовский ужасный смех, пропылесосить Гостиную, посмотреть, как Дева Эриду примеряет платья, которые она выписала с Нибиру по Мегамиру, изучить, наконец, как следует, коллекцию спичечных коробков Энлиля (это добавил Энки).

По дороге, стараясь внимательно слушать Иштар и вовремя делать полезные дополнения, Энлиль спрашивал себя – показалось ему или нет? Когда Энки заговорил об эксперименте, Нин испугалась? А потом подавила вздох облегчения. Показалось. И Энлиль обернулся только один раз. Но взгляд его уткнулся в кроны безумствующих клёнов.

Картинка – Энки, Нин и речка. Энки склонен был болтать без передышки, Нин по обыкновению помалкивать, а речка, вдоль которой они лениво шли, прежде чем свернуть к дому Энки, была довольна и собой, и этими двумя.

Разговор, естественно, свернул на отправившихся пылесосить. Молчаливое попустительство Нин развязало братцев язык, который работал без передышки минут пять.

– Энлиль счастлив в браке. – Сочла она по совести прервать эти домашние сплетни.

– Если не считать того, что нету детей. – Простодушно проквакал Энки.

Нин поняла, что болтовню следует перекрыть – ей всегда было не по себе обсуждать за глаза Энлиля. Может, потому что ни одному язвительному словечку не удавалось к нему прилипнуть. Но Энки не унимался, и Нин волей-неволей приняла участие в излюбленной игре аннунаков «осуждение ближнего своего», найдя ту единственную точку, на которую могла опереться, не рискуя обрушить своё душевное равновесие.

Любопытно, что именно в этом вопросе Энки придерживался противоположного мнения.

– После того, как адвокат мамаши предложил сделку, стало понятно, кто кого совратил. – Вступила на тропу Нин.

– Но Сути хорошая девочка…

Нин сладко улыбнулась:

– Это я – хорошая девочка. А она – бедная девочка.

Энки погрозил ей – она ему, и тут же сделал руки в стороны:

– Ну. Ну. Ну…

– Она не такой уж хорошей породы. Так говорит дедушка, а он у нас почётный животновод.

– Она прекрасна.

– Если вам нравятся пучеглазые девы. – Сказала Нин. – И если можно представить лягушек с голубыми лучистыми глазами.

– Лягушки, – вставил Энки, слушавший откровения тёмной стороны Нин со жгучим интересом, – красивые существа.

Тут он добавил:

– А эти волосы. Они аж ниже…

– Энки!

– Вот досюда. Она вся извивающаяся, эта Сути, и эти бёдра…

– Что?!

– Вот такое вот тут. Она вся колышется, и я краснею и не знаю, куда смотреть, чтобы командор не вызвал меня покурить.

Нин покачала головушкой.

– Чтобы ты понимал. Вот у командора безупречный вкус. Нибирийка должна быть крутобёдрой, с голубыми глазами навыкате, с золотыми волосами вот досюда.

Энки рассмеялся. Его позабавило, что они внезапно поменялись ролями.

– Да нет… мне нравится. – Молвил он добродушно.

– Правда?

– Ну, да. Дурак я, что ли? Разные лики красоты по нраву Энки. И рыжеволосые жерди с Юга, похожие на жирафов, и северные девы, похожие грацией на морских котиков, с автоматами наперевес.

– Как насчёт полевого учёного с плохим цветом лица и неухоженным узелком на затылке? – С усмешкой сказала она.

Энки промолчал и поклонился, приложив руку к своему всклокоченному на груди одеянию.

– Или ты не считаешь… чёрт, как образовать женский род от аннунака? Не считаешь женщин из Поколения Великих Испытаний в полной мере женщинами?

– Эридиянка. – Сказал он. – Жительница Эриду. Аннунаки – жестокое слово, без лирики, оно не про мужчину и не про женщину, а про состояние наших растерянных душ.

– Ты говорил это семь лет назад.

– Семь?

– Сколько лет Мардуку? – Ответила она вопросом.

– Десять лет без трёх месяцев. – Сообщил он. – А что?

Без ответа.

Он поразмыслил.

– Почему никому из вас не понравилась Лана? Она такая хорошенькая.

Нин улыбнулась

– Да. Она очень хорошенькая.

Энки выгнул губы.

– Очень славненькая. Она похожа… – и он назвал знаменитую актрису былых времён, – а какого сыночка она мне отвалила. Мардук ведь симпотный?

– Безусловно.

– Такого красивого мальчика ещё никто не видел с тех времён, когда Абу-Решит закрыл Легенду Происхождения тайной печатью.

– Согласна. – (Искренне).

Возможно, неприязнь Нин к Сути, всё же осевшая на дне её души, связана с обилием пространства, занимаемого Сути. Маленькая Нин вовсе не маленькая, она вровень с Энки. Единственный по-настоящему высокий мужчина в их семье Энлиль, а Сути может смотреть ему в глаза. Не используя патентованных временем средств оптического обмана.

– Нам построят атомную станцию. – Сказал он громким голосом, а улыбка, вызванная разговором о красоте, всё ещё жила-поживала на его губах.

– И ты сказал это сейчас?

…Из-за расследования дела Энлиля и семейного совета, собранного Ану, как заключительного акта трагедии, семье пришлось собраться и лететь на то место, которое определили для встречи. Это было далеко. Ану не мог или не желал совершить визит на Эриду. Первое официальное посещение колонии и не имело права остаться в истории запятнанным уголовщиной.