Меня успокаивало, что всё начинается с потери сознания. Какой бы ни была боль, момент отключения изменит всё. Без сознания ты уже ничего не чувствуешь и не боишься, а теряешь его так, словно засыпаешь в своей постели – незаметно.

Раз за разом я представлял, как ей было больно. Я видел, как её мучили схватки, повторяющиеся каждые пять минут. И я ничего не мог сделать, никак не мог ей помочь. Мне бы хотелось забрать себе её боль. Хотя бы часть этой боли. Не оставлять её одну.

Но в какой-то момент акушерка выставила меня из родильного блока – велела принести воды. Может быть, Регина сама попросила об этом акушерку, я не знаю. Она часто шептала что-то, притянувшись к её уху.

Я вышел на несколько минут. Обошёл весь чертов этаж в поисках кулера. А когда снова направился к палате, увидел, что туда уже бегут врачи с напряжённо-сосредоточенными лицами.

Больше меня не пустили к Регине.

Больше я не видел её живой.

Рождение дочери должно было стать нашим общим счастьем, а стало моим горем.

***

Я не знаю, сколько просидел на скамейке перед больницей. Может, минут пятнадцать, а может – двадцать часов или три дня. Время стало неважным и отошло куда-то за границы разума. Теперь от него не было ни толку, ни проблем. Оно стало тягучим, мягким, как желе, и совершенно бессмысленным.

Я не плакал, не рыдал, не бился в истерике. Я ничего не чувствовал, ничего не хотел. Меня, словно мяч, выбили с поля в аут. Я не до конца понимал, что произошло. Как-то резко и безнадёжно отупел. Чувствовал только, что жизнь моя разломилась.

Огромный материк, на котором я ел, спал, любил, пошёл трещинами, как бывает от землятресения, и кусок за куском ушёл под воду. В непроглядный океан скорби.

Я не заметил, как ко мне подсел врач, принимавший роды. Только когда учуял запах сигаретного дыма, понял, что не один.

– Закуришь? – предложил он, когда я к нему повернулся.

Я мотнул головой. Регина терпеть не могла, когда от меня пахло табаком. Особенно в последние месяцы.

Какое-то время мы сидели молча. Врач, откинувшись на спинку скамейки и закинув ногу на ногу, курил.

– Долго будешь тут сидеть? – спросил он наконец.

– Не знаю.

– У меня уже закончилось дежурство. Часа два назад. А ты всё сидишь.

Мне было наплевать.

Он вздохнул.

– Медсёстры говорят, ты так и не сходил к ребёнку.

Я молчал.

– А пойдёшь?

– Нет.

Врач выдохнул.

– Ребёнок-то не виноват, – сказал он тихо, искренне.

– А кто тогда? – спросил я как-то беспросветно глупо.

– Да никто. Иногда так бывает.

– Так бывает? – эхом повторил я, наверное, чтобы понять смысл, но не понимая его.

– Да, – уверенно сказал врач. – Никто не виноват. Иногда трагедии случаются сами собой.

– Нет, – ответил я вдруг с откуда-то взявшейся решительностью. – Если бы не ребёнок, она была бы жива.

Врач хмыкнул.

– Раз уж ты так считаешь, то скажи мне – ребёнок у вас появился сам собой? Зачался непорочно?

Я повернулся к нему. Мне хотелось его ударить.

Думаю, он прочитал это по моему лицу, но даже не шелохнулся.

– Ты любил жену, – сказал он, и мне полоснуло ножом по уху прошедшее время. – Вижу, что любил. Но её больше нет. Зато есть ребёнок…

Я замотал головой, и врач замолчал, как-то разочарованно выдохнув.

Только сейчас я заметил, что он ещё молод. Чуть старше меня, с начинающейся сединой, но лицо ещё молодое.

– Я могу его оставить? – спросил я.

Теперь врач замотал головой.

– Не вздумай.

Я отвернулся.

– Иди домой, – сказал врач. – Поспи, а утром приходи и взгляни на ребёнка.

– Нет.

Я почувствовал руку на своём плече и тут же скинул её. Но рука оказалась настойчивее. Она снова схватила меня, сжав плечо так, что я чуть не вскрикнул, и затрясла.

А потом всё было как-то сложно, но в то же время – до ужаса просто. Я оттолкнул врача, а он, как неваляшка, снова оказался передо мной и не то, чтобы сильно, но ловко и метко ударил меня по лицу. Я тряхнул головой, сбрасывая боль, словно бы затушенную анестезией, и набросился на него.

Тогда я готов был убить его, и если бы кто-то сказал мне, что через несколько месяцев он станет крестным моей дочери, я бы для кучи навалял и ему.

А в тот вечер – безветренный, бессмысленный и безнадёжный – мы с врачом, принимавшим роды моей жены, которые кончились её гибелью, боролись на аллейке ко входу в родильное отделение, барахтаясь в тёплом воздухе, как два окуня в прогретой солнцем воде.

В какой-то момент я отвлёкся и дал схватить себя за шею. Врач тут же пошёл на удушающий, и я закряхтел, как подстреленный селезень.

– Успокоился! – шипя, приказывал мне в ухо врач. – Хватит с тебя. Я тоже за неё боролся, знаешь ли! И за неё, и за ребёнка. До последнего боролся! И реаниматологи. Мы все пытались её спасти! И нечего теперь искать виноватых.

Я уже почти отключился, когда он оттолкнул меня обратно на скамейку.

– И глупости перестань творить! – заорал он. – Ребёнка он не заберёт… Да это твой ребёнок, идиот! Да она умерла, чтобы у тебя был этот ребёнок!

Я сидел, размазывая по лицу сопли и кровь. Я был жалок.

Но вдруг мне всё стало понятно. Регина умерла.

Умерла!

Я больше не увижу её, не обниму. Не услышу её голоса, не рассмешу, не согрею её руки, когда она зимой забудет перчатки. Не займусь с ней любовью.

***

Я не помню, что было после её смерти. Точнее – помню отрывками. Очень смутно в моей памяти остались похороны. Словно бы я когда-то давно смотрел фильм, а теперь пытался вспомнить его по фрагментам.

Помню, как плакали её родители. Как рыдала моя мать. Как в последний раз коснулся губами холодного лба Регины, солёного от моих собственных слёз.

Помню, как плакал ребёнок. Ночью. После того, как всё закончилось, и я остаться с дочерью в пустой квартире один на один.

Меня не брал алкоголь. Меня вообще вряд ли хоть что-то могло бы взять: хоть наркотики, хоть транквилизаторы.

Я не мог ориентироваться во времени. Оно то бежало, то наоборот замирало, а я плыл по нему, как по реке. Из ниоткуда в никуда.

Дочь плакала часами. Без перерыва.

В тот день, когда я забирал её из роддома – в д�