Ленинбургъ г-на Яблонского

Умышленный город. Любимый. Единственный. Русский намек на Европу. И нет ничего прекраснее на свете, нежели сиренево-розовый рассвет на Неве, шуршащие по асфальту поливалки, чайки на буйках, серебристая гладь Невы, маяки Ростральных колонн. Пивной ларек на углу Короленко и Артиллерийской. Запах отцветающей поздней сирени. Запах начала жизни.

«Чернышевская. Следующая станция – Площадь Ленина, Финляндский вокзал. Двери закрываются».

Партия сказала: «надо», комсомол ответил: «есть»!

Незаметно проскочили Клин. Грустно. Около пятидесяти лет прошло с той поры, как ранним солнечным прохладным июньским утром – часов 5 утра было – я сошел с поезда и побрел в сторону дома-музея Петра Ильича Чайковского. Было ещё безлюдно, пыль не поднялась, трава блестела росой. Впереди было лето, а может быть, и дальнейшая жизнь в Клину. Что ждет? Все казалось светлым и обнадеживающим. Рядом – Москва, тогда я любил этот город. Да и Тверь – то бишь Калинин – невдалеке. Не заскучаю. С Московского вокзала, через туалет, – на трамвай. Двадцать пятый или девятнадцатый от Московского вокзала шли прямо ко мне. Остановка «Угол Салтыкова Щедрина и Литейного». Нет, целовать холодные руки все же приятнее, нежели горячие или тепленькие. Холодные, пахнущие свежим цветочным мылом, снегом, утром. Помню… Запах, кожу. Легкий прозрачный пушок на внешней стороне запястья. Тонкий золотой обруч на кисти помню. Все дальнейшее забыл. Нельзя вспоминать. И не хочу.

…Почему Салтыкова-Щедрина, который никогда на этой улице не жил и, кажется, вообще не бывал? Мы все называли ее Кирочная. Она была и осталась Кирочной. Хотя и это название – неправильное. Когда-то это была 5-я Пушкарская (Артиллерийская) линия Литейной стороны Петербурга, в 1825 году переименованная в Кирошную улицу. Это мне рассказала Серафима Ивановна Барыкина, учительница литературы и русского языка в школе № 203 имени Грибоедова – знаменитая была школа! Анненшуле. Я ее поправил – Кирочная. Серафима Ивановна, маленький «колобок», – учительница властная, строгая, непререкаемая (чуть что: «Дневник на стол!») – непривычно смутилась, но повторила – Кирошная. Так как разговор проходил в неформальной обстановке уже после моего окончания школы, да и времена случайно и, естественно, кратковременно, наступили «вегетарианские» – начало 60-х – пояснила: «От слова «кирша» – Kirche – «кирха». И я вспомнил. Наш придворный кино театр «Спартак» ранее – до революции – был кирхой, то есть лютеранским храмом, одним из самых посещаемых в городе. Анненкирхе. Сначала звался – церковь Святого Петра. При окончательной перестройке был переименован. Чтобы не путать с евангелическо-лютеранской церковью Св. Петра – Петрикирхе на Невском, 22/24. И как было не переименовать в честь благодетельницы – Анны Иоанновны, жаловавшей лютеран, особливо германцев, и пожертвовавшей на строительство тогда деревянной церкви одну тысячу рублей. Освящение нового здания кирхи, взявшей имя Императрицы, почтили своим присутствием патроны церкви граф Миних и граф Ливен.

Анненкирхе, Анненшуле, Петрикирхе, Петришуле… Немецкий Петербург. Стержень города, его культуры. Исчез стержень – окислился, растворился, распался, – и ушла в прошлое та удивительная, неповторимая атмосфера этого города. Не только поэтому, но и поэтому тоже. В огромной степени поэтому.

Кому посчастливилось глотнуть последние капли этой культуры, тот поймет.

Немного ниже по течению в том же ряду живет его превосходительство господин вице-адмирал Корнелиус Крюйс, голландец, или же, во всяком случае, выросший среди голландцев. У него просторный двор и здание; во дворе поставлена лютеранская реформистская церковь, которую посещают преимущественно занятые при флоте и некоторые другие живущие там и временно пребывающие немцы. За неимением колокола перед началом богослужения на самом крайнем углу двора со стороны воды или берега поднимают обычный флаг господина вице-адмирала с голубым крестом в белом поле, с тем, чтобы живущие вокруг немцы и голландцы направлялись сюда. Первым пастором в этой церкви был немец из Геттингема, уроженец курфюршества Ганновер, он скончался осенью 1710 г., к величайшему прискорбию всей довольно многочисленной общины. Его звали Вильгельм Толле, он был благочестивым и ученым мужем, знавшим 14 языков и обычно читавшим проповеди на немецком, голландском или финском – для живущих там финнов.

сообщал пастор Симон Дитрих Геркенсон в 1711 году. В 1937 году кирха на Невском была закрыта, пасторы Пуль и Бруно Райхерты расстреляны в 1938-м, Храм превращен в склад для театральных декораций, а затем – овощей; в 1962 году помещение переоборудовали под плавательный бассейн. В 1977 году умер Павел Александрович Вульфиус. Прервалась связь времен.

Мама держит меня за руку. Мы стоим в очереди за билетами. Я волнуюсь, так как иду в кино первый раз в своей жизни. Название фильма помню. «Невидимка идет по городу». Фильм немецкий, трофейный. Очередь движется медленно. Кассы тогда размещались со стороны северного фасада бывшего лютеранского храма, фасада, выстроенного в виде апсиды с ионическими колоннами и куполом на шестигранном барабане. Фасад выходит на Петра Лаврова – некогда Фурштатскую. Кирха – творение Фельтена. Впрочем, от Фельтена осталась только оболочка. Когда-то был орган фирмы Валкер, в алтаре – картина «Вознесение Христа» кисти Липгарта. Сейчас, а на дворе 1947 год – год моего первого похода в кино – на месте алтарной картины – экран, а в фойе северного фасада – кассы. В кассах сумрачно, пыльно, гулко. И тени, тени.

…Мальчик со сборником шахматных этюдов в руках. «Эй, Корчной, давай-ка возвращайся в класс, хватит мечтать!». Ученикам Анненшуле, а ныне 203-й школы во время перемен на улицу выходить нельзя. Особенно осенью, зимой и весной. Летом можно. Но летом мы не учились. «И ты, Женя, давай пошевеливайся! Клячкин, ты что, оглох?!» Женя Клячкин не оглох, он только задумался. Кто мог предположить, что один станет не только выдающимся шахматистом, но и великой личностью, бросившей вызов могучей системе и выигравшей свое, казалось бы, обреченное противостояние с ней. Сражался Виктор Корчной не с Анатолием Карповым, а с советской системой, поддерживаемой всей мощью армии, флота и энтузиазмом патриотичного народонаселения. Клячкин же не сражался, а пел свои песни и стал кумиром целого поколения. О Бродском, который тоже учился в этой школе и которого также загоняли в класс или засекали в туалете с папиросой, никто не слышал, но его стихи знали, потому что их пел Клячкин – «Ни страны, ни погоста», «Пилигримы», «Римскому другу»…

(Курил ли Нобелевский лауреат в мужском туалете второго этажа, доподлинно не известно. Это – вольное предположение. Знаю, что там курили все старшеклассники, кроме спортсменов, а также примкнувшие ученики младших классов. Учительницы, а женский пол превалировал в преподавательском составе любой школы, к мальчикам не заходили. Иногда наведывался великий Лафер. Говорили, что он был самым блистательным учителем математики в городе. Охотно верю. Он входил в неизменной гимнастерке, оглядывал застывших в оцепенении курильщиков и произносил сакраментальное: «Курыть – здоровью врэдыть!». Со значением поднимал указательный палец, обозревал его при полном напряженном молчании и удалялся вместе со своим животом, поддерживаемым офицерским ремнем. Лафер в годы войны был военным летчиком. Также досконально известно, что уже значительно позже Клячкин звонил в Штаты Бродскому, спрашивая разрешения записать несколько песен на стихи прославленного соученика по школе № 203. «Ося, вы не возражаете, если я запишу диск песен на ваши стихи?» – «Женя, что хотите, то и делайте. Меня это уже совершенно не интересует…». Клячкин утонул, купаясь недалеко от Тель-Авива в Средиземном море).

Меня тоже загоняли с улицы в школу. Так было заманчиво вырваться из душного класса на мороз, на снег! Я не курил, так как был пловцом, подающим надежды, но этот недочет компенсировал всеми остальными пороками школьного возраста. В мое время Лафер сменил гимнастерку на видавший виды пиджак. Говорил с прежним акцэнтом. Математику давал так же гениально. Все его обожали.

Тени, тени… Из Анненкирхе выходит пастор Бахман. Он не один. С ним два чекиста. Чекисты молодые, застенчивые. Прихожане отворачиваются, будто ничего не произошло. Действительно, ничего особенного не произошло. Хотя ещё непривычно. 1934 год. Пастор сосредоточен, не суетлив. Он-то понимает, что это – конец не только ему, конец лютеранству и истинной вере в Совдепии. По поводу веры он не ошибся. Сам пастор выжил. Почти единственный. Пасторат Евангелической Церкви, состоявший более чем из 2000 членов, был уничтожен. Уцелело 3 человека. После лагерей в 1955 году пастор Евгений Бахман получил место для жительства в Акмоле, где создал единственную официально разрешенную в 1957 году лютеранскую общину. Кирха же ушла в небытие – 1-го августа 1935 года превратилась в кинотеатр имени восставшего раба. Улицу переименовали раньше – в 20-х годах.

Лютеранская община Петербурга сформировалась вокруг Литейного, позже Пушечного двора. Отечественных мастеров не было. Приглашали из Голландии, Дании, Германии, Шотландии. Мастера приезжали с семьями. Лютеранская община множилась, немцы, датчане, голландцы и прочие англичане ассимилировались. Анненкирхе при пасторе Артуре Мальмгрене к 17-му году была одним из самых крупных и посещаемых храмов города и центром евангелическо-лютеранского прихода Петрограда. Перед революцией в приходе Анненкирхе насчитывалось около 13 тысяч прихожан. Поэтому в 25-м году Кирошная улица была переименована в улицу «Воинствующих безбожников». В сотне метров от Анненкирхе – знаменитый Спасо-Преображенский собор. Перезвон колоколов этих храмов, как рассказывали старожилы, являл собой уникальный слаженный ансамбль. Разделяющая эти два храма улица – улица «Воинствующих Безбожников». Юморные люди были эти большевики! Не то, что нынешние: усердно молящиеся, со сморщенными лобиками.

Кукуруза – источник изобилия!

Воинствующие безбожники тоже были не бездарны. Свифтовские были ребята. Союз этих воинствующих безбожников в 1939 году предложил ввести новые названия месяцев. Так, январь назвать МЕСЯЦЕМ ЛЕНИНА, февраль – МЕСЯЦЕМ МАРКСА и т. д. Декабрь, конечно, – МЕСЯЦ СТАЛИНА. Самое точное название – август – МЕСЯЦ МИРА! «Пустеет воздух, птиц не слышно боле…» Не слышно. Не до августовских птиц было ни в Чехословакии 68-го года, ни в Москве 91-го или 98-го года, ни в Грузии 92-го или 2008 года, ни в Дагестане 99-го… «Я список кораблей прочел до середины: сей длинный выводок, сей поезд журавлиный…»

«Спартак» ненадолго пережил своего предка. Если Анненкирхе просуществовала около 215 лет (поначалу меняя свое место рас положение), то «Спартак» – всего лет 55. Собственно само здание на сквозном участке с Фурштатской на Пятую линию Литейной стороны было заложено в июле 1775 года по проекту Георга Фельтена – сына личного повара Петра Первого. «Спартак» же проектировали другие люди, к повару Петра отношения не имеющие, – А. И. Гегело и Л. С. Посвен. 1935 год – грань эпох. Последний епископ Евангелическо-Лютеранской церкви в России Артур Мальмгрен после допросов в НКВД был в 1936 году выслан в Германию, последние пасторы арестованы в 1937 году. В 1938-м – упразднены все лютеранские приходы. Побаловали, и буде… Зрительный зал размещался в вытянутом нефе, обрамленном по периметру ионическими колоннами, которые поддерживали балкон. Места в первом ряду на балконе считались лучшими. Билеты на них распродавались в первую очередь. В новую эпоху исчезли не только орган и картина, но и статуи Петра и Павла. На кой леший они в кинотеатре. Самые неудобные места – за колоннами. Там было не только не слышно, но и не видно. Вообще, акустика была паршивая. Точнее – акустика была великолепная, говорят, орган звучал поразительно, лучше звучал только орган в Капелле. Каждое слово проповеди долетало до всех уголков храма. Для кинотеатра акустика не годилась. Такая незадача. Поэтому мы с папой часто ходили в малюсенький «Луч», мест на 60, на Некрасова. Там слышимость была идеальная. Однако нашим придворным кинотеатром, «родным домом» для школ, расположенных в районе Кирочной, и для нашей семьи был «Спартак». В начале 90-х здание отдали законным владельцам. Но ненадолго. Прибыльнее оказалось оборудовать бар с игральными автоматами и взимать налог в казну. Верующие обойдутся. В чью казну взимали, история умалчивает, но доподлинно известно, что в декабре 2002 года рано утром здание сгорело. Гигантский пожар тушили расчеты из 150 пожарных. Здание сгорело дотла, даже подземные коммуникации выгорели. Власти предложили оставшуюся золу и место под ней передать в пользу лютеран города. Передали, чем долго и громко гордились. Нет, что ни говори, нынешние – тоже юморные ребята.

Лютеране, конечно, кирху возведут. Не будет органа Валкера, «Вознесения Христа», не будет той уникальной акустики, не будет тех прихожан и пастора Евгения Бахмана. Как не будет и «Спартака» – моего придворного кинотеатра с «Карнавальной ночью» в 1956 году, с концертами перед вечерними сеансами, с мороженым в хрустящем стаканчике и добродушной мороженщицей, опустошающей алюминиевый бидон, не будет контролеров, строго всматривающихся в лица юношей и девушек на вечерних сеансах: есть ли 16 лет. Не будет ничего из ушедшей эпохи. Будет нечто другое. Но не Анненкирхе. Не «Спартак».

И Фурштатская никогда не будет настоящей Фурштатской. Грациозные и мужественные лейб-гвардейцы Преображенского полка, фурштат (обоз) которого располагался в доме нумер 21, не будут поспешать по своим неотложными делам, не забывая оказывать знаки внимания дамами и девицам в проезжающих экипажах. Никогда не подкатит к дому Алымовой коляска, из которой выйдет уставший Пушкин и быстро вбежит по лестнице в свою квартиру. Не присядет на скамейку напротив дома № 14 страстный оппонент автора «Онегина», бывший адмирал, а ныне Президент Литературной Академии Российской Александр Семенович Шишков, обдумывая «Славянорусский корнеслов» и недовольно пыхтя при воспоминании о своем портрете кисти Джорджа Доу. Из дома купца Елисеева (№ 27) не выйдет Анатолий Федорович Кони, будущий действительный тайный советник и член Государственного совета империи, а пока что блистательный судебный оратор, глава Санкт-Петербургского окружного суда, ведущий дело Веры Засулич. Не будет молодая певица, выпускница Петербургской Консерватории Тамара Папиташвили гулять по бульвару, вынашивая свое дитя (которое вырастет и станет Георгием Товстоноговым) и обходя стороной дом № 40 – солидный каменный особняк в 17 осей с пристроенным четырехэтажным флигелем. Этот дом обходили все обитатели Фурштатской. В нем с 1900 года размещался Штаб Отдельного корпуса жандармов в подчинении Министерства внутренних дел. Любопытное было заведение, нам непонятное… Не будет подъезжать к нему на казенном авто фирмы «Руссо-Балт» «хозяин» «страшного дома» – бывший Московский губернатор, Товарищ Министра Внутренних дел Империи, Командующий Отдельным Корпусом Жандармов свитский генерал Владимир Федорович Джунковский. Тот самый Джунковский, который сделал феерическую карьеру: за неполных десять лет взлетел от капитана до Московского губернатора, генерала Свиты от гвардейской пехоты, и молниеносно рухнул с вершин в 1915-м из-за противостояния с Распутиным и его камарильей; тот самый Джунковский, который, возглавив российскую жандармерию, повел решительную борьбу с провокаторством – «этой страшной», по его словам, «язвой, разъедающей полицию, армию, все общество», провокаторством, так усердно насаждавшимся его предшественниками П. Г. Курловым и С. П. Белецким, в первую очередь; тот самый Джунковский, который считал величайшим позором сотрудничество с Азефом, Шорниковой и другими и был инициатором выведения из Думы полицейского провокатора, члена ЦК партии большевиков Р. В. Малиновского; тот самый Шеф жандармов, который по этому поводу писал в своих воспоминаниях: «Я слишком уважал звание депутата и не мог допустить, чтобы членом Госдумы было лицо, состоявшее на службе Департамента полиции…»; тот самый Джунковский, который запретил вербовать агентуру среди учащейся молодежи и прикрыл институт сексотов в армии и на флоте; тот самый, которому в апреле 1918 года – то есть уже при большевиках – определили пенсию в размере 3270 рублей в месяц «как офицеру, лояльному к новой власти»… И впрямь – лояльному. Как свидетельствовали на допросах Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства его оппоненты, он был «известным либералом, прославившимся своим покровительством красным в 1905 году», а бывший начальник Петроградской охранки, куратор Азефа, генерал А. В. Герасимов писал: «/Джунковский/ – тот самый, о котором мне в свое время сообщали, что в октябрьские дни 1905 года он, будучи московским вице-губернатором, вместе с революционерами-демонстрантами под красным флагом ходил от тюрьмы к тюрьме для того, чтобы освобождать заключенных». Однако великодушием, милосердием и справедливостью чекисты страдали недолго. В сентябре 1918 Джунковского замели. Сидел он в Бутырках, в Таганской тюрьме. В 1921-м ВЦИК постановил Джунковского освободить. Неразбериха творилась, или кто-то вспомнил своего освободителя в 1905-м. На свободе работал церковным сторожем, давал частные уроки французского. В 1938 расстрелян на Бутовском полигоне. Так что уж точно он не подъедет к особняку с флигелем на Фурштатской на авто «Руссо-Балт». Нечего было господ револьюционэров освобождать. И перестанут этот дом № 40 обходить стороной… А в доме № 50 не будет подолгу гореть свет в окнах первого этажа, выходящих в садик: Николай Семенович Лесков не будет засиживаться над «Загоном», «Зимним вечером», «Дамой и фефелой» – своими новыми, во всех смыслах, творениями: «Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки…Эти вещи не нравятся публике за цинизм и прямоту. Да я и не хочу нравиться публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает». Председатель Совета министров Российской Империи, действительный тайный советник 1-го класса Иван Логгинович Горемыкин не будет неспешно прогуливаться по безлюдному бульвару поздним вечером, обдумывая свои невеселые мысли: дела Империи плохи, и он – второй человек государства Российского – бессилен что-либо предпринять. Да ещё эта зловещая и не совсем справедливая репутация креатуры Распутина… Какие-то предчувствия – мрачные, тяжелые. Кровь на стене, крик. Мог встретиться ему живущий по соседству князь Виктор Сергеевич Кочубей, бывший адъютант наследника цесаревича Николая, а ныне Начальник Главного управления министерства Императорского Двора и Уделов. Раскланиваются. Раскланивались…

Никогда не станет кирха Анненкирхе, Фурштатская Фурштатской. Как и Петербург Петербургом, а Ленинград… Будет Город, внешне похожий. Наверняка, красавец. Лощеный. Незнакомец.

Надо бы представиться. Надо бы понравиться ему… «Но мало времени уже…». Да и не нужно.

 
Так вот он, прежний чародей,
глядевший вдаль холодным взором
и гордый гулом и простором
своих волшебных площадей, —
теперь же, голодом томимый,
теперь же, падший властелин,
он умер, скорбен и один…
О город, Пушкиным любимый,
как эти годы далеки!
Ты пал, замученный, в пустыне…
О, город бледный, где же ныне
твои туманы, рысаки,
и сизокрылые шинели,
и разноцветные огни?
 

– Пиво Жигулевское свежее, лимонад, пирожки горячие с мясом, печенье.

– Пирожки не советую, Ваше высокородие. Поберегите здоровьице. Аполлон Аполлоныч изволил проявить заботу…

– Пошел вон!..

– Не извольте беспокоиться. Исчезаю-с!

Голос у дамы с пирожками и пивом густой, сытый. А зад… «Ой – йой – йой – У нее не зад, а праздничное шествие!» Аристофан бессмертен. Софокл и Еврипид со своим загробным антагонистом Эсхилом – культурное наследие. Дорогое и величественное. Аристофан – сегодняшний день. Можно перечитывать и наслаждаться, не думая о величии и бессмертии. Я бы на месте нынешних, то есть, после царского периода всплывших начальников его бы запретил. Слишком ассоциативен. Или, как нынче принято излагать в кругах номенклатурной аристократии, несет аллюзии. Сказать «намек» они не могли и не могут. Не навевает на статью. Аллюзия же… К стенке уже не поставить, но сломать жизнь, задушить в подворотне – раз плюнуть.

Где-то в самом конце 70-х (может быть, в 80-м) Лев Стукалов поставил «Лягушек». Стукалов – режиссер милостью Божьей. Естественно, каждая его работа в романовском Ленинграде воспринималась как вызов, провокация, эпатаж. Поэтому они были обречены на успех у театральной публики, особенно молодежи, равно как и на раздражение и обструкцию у присматривающих. Если и были фиги, то не в кармане, а на сцене, и произрастали они не от фантазий режиссера, а от внимательного прочтения текста. На самом же деле, это были талантливые, профессиональные и самобытные работы мыслящего художника. В те славные времена мыслить уже разрешалось, но только правильно. Естественно, что «Лягушкам» a priori гарантировались овации. Так и было. После первых реплик Ксанфия и Диониса в зале хохот. «…Вот шуточка отличная… А это: я издыхаю под тяжестью. / Снимите, а не то в штаны…». «Лягушки», Стукалов, а ещё и Романцов в главной роли.

Странно и несправедливо сложилась судьба Александра Романцова, прожившего всего 57 лет. Хотя и удачно – быть ведущим артистом в труппе Товстоногова – счастье, улыбнувшееся не каждому замечательному актеру. Однако попроси сегодняшнего театрала назвать артистов БДТ, всех вспомнят, но не Романцова. И вообще, кроме знатоков и его поклонников вряд ли кто вспомнит. Если только по «Бандитскому Петербургу». Вспомнят Бабочкина и Полицеймако – из старого состава. Владислав Стржельчик – да, Кирилл Лавров, Ефим Копелян, Евгений Лебедев – конечно, Олег Басилашвили, Алиса Фрейндлих – бесспорно. Возможно, вспомнят Сергея Юрского, Татьяну Доронину, Наталью Тенякову, Иннокентия Смоктуновского – тех, кто ушел, или кого ушли. По воле великого Гоги или маленького Романова – «злобного гормонального карлика», как справедливо называл всемогущего диктатора Ленинграда заслуженный артист РФ Евгений Иванович Шевченко. В звездной труппе Товстоногова было нетрудно затеряться. Такого состава, пожалуй, не имел ни один драматический театр мира. Не повторяясь, прибавлю лишь Павла Луспекаева, Олега Борисова, Вадима Медведева, Николая Трофимова, Николая Корна, Михаила Данилова, Валерия Ивченко… Это – только мужчины и далеко не все. Однако дело было не только в этом – уникальном созвездии коллег Романцова. Он выпадал из общей атмосферы труппы, атмосферы глубокого, мудрого, реалистического психологизма, из той лучшей традиции русского театра с ее приверженностью к «искусству переживания», по Станиславскому, на которой были воспитаны и питомцы Товстоногова, и изысканная его публика. Романцов был парадоксален в решении даже хрестоматийных ролей, виртуозен (чем, кстати, отличалось большинство его товарищей по театру), но холодно виртуозен, подчас зло виртуозен, тяготел скорее к гротеску и абсурдизму, нежели к реализму, хотя всегда был предельно, болезненно достоверен, был обнаженно эмоционален, но всегда с очень мощным рациональным, интеллектуальным началом. Таким я его помню. Таким он был в «Лягушках». На такого Романцова и устремлялась его публика. Однако кроме него в «Лягушках» работала и прекрасная когорта профессиональных молодых актеров – подвижников Мастерской ленинградского ВТО: Кира Датешидзе – и актер превосходный, и, впоследствии, режиссер оригинальный. Владимир Курашкин и Светлана Шейченко из Пушкинского театра, Люся Кулешова, Ира Яблонская, Володя Сиваков. У каждого – и репутация, и свой шлейф поклонников. Так что успех, повторюсь, был предсказуем.

Однако такого «лома» не припомню. Каждый спектакль – толпа перед входом, милиция, бедная замученная Неля Бродская. Жила она, что ли, в бывшем особняке Зинаиды Ивановны Юсуповой!? Все, что происходило заметного, талантливого и молодого в ВТО было связано с Нелей: капустники, творческие вечера, экспериментальные постановки, творческие клубы и посиделки – она всегда была нервом, двигателем и… охранителем, ибо присматривающие имели тонкое чутье. Естественно, что «Лягушки» тоже лежали на ее плечах. Помимо всех других забот, она ещё головой отвечала за старинные входные двери, пережившие блокаду: чтобы жаждущие и страждущие не снесли их… Помню: проталкиваю жену сквозь плотную наэлектризованную массу агрессивных театралов. Неля, осторожно приоткрыв массивную дубовую дверь ВТО, кричит: «Пропустите, пропустите. Это – актриса, она участвует. А это – ее муж!» – «Знаем этих мужей! Блатные! Не пускай, ребята!»…И так каждый спектакль. Менты дурели, не понимая, в чем фишка. Народ ломился на Аристофана.

Раскаты смеха и аплодисментов сопровождали весь спектакль. Однако кульминационный взрыв случался к концу спектакля, в «Агоне». Казалось, что именно на эти реплики рвался питерский люд конца 70-х.

Эсхил. Город наш, ответь сперва,

Кем правится? Достойными людьми?

Дионис. Отнюдь!

Достойные в загоне.

Эсхил. А в чести воры?

Дионис. Да не в чести, выходит поневоле так.

Шквал.

………………………

Эсхил. …А в годы мои у гребцов только слышны и были

Благодушные крики над сытным горшком и веселая песня: «Эй, ухнем!»

Дионис. От натуги вдобавок воняли они

                    прямо в рожу соседям по трюму,

У товарищей крали похлебку тишком

                    и плащи у прохожих сдирали.

Хохот.

Но самый пик восторга публики – изысканной, профессиональной:

Дионис. Другой совет подайте мне, пожалуйста,

Про город: где и в чем найдет спасенье он?

Эсхил. Когда страну враждебную своей считать

Не станем, а свою – пределом вражеским…

Обвал.

Какая аллюзия?? Прямой авторский текст. А то, что Аристофан был провидцем, не вина Стукалова или Романцова. В это время советская армия утюжила просторы Афганщины, оказывая братскую интернациональную помощь местному пролетариату и лично товарищу Бабраку Кармалю.

 
Самолёт летит – крылья хлопают,
А в нём Кармаль сидит – водку лопает,
Водку лопает, рожа красная,
Он в Кабул летит – дело ясное!
 

Народ знал, что Бабрак был алкоголиком.

…Утюжила, утюжит, будет утюжить. И не армия, а ограниченный контингент. Всплывшие начальники пользоваться просто русским языком не могут. Только языком глубокого смысла. Не оккупация, а принуждение к миру, не аннексия, а восстановление исторических границ. Банда профессиональных головорезов и мародеров – миротворческие силы. И контингент был очень ограниченный. Только погибших «афганцев» – призывников и профессионалов – в конце концов насчитали около 26 тысяч. Армянское радио спрашивают: «Что такое татаро-монгольское иго?» – «Это временный ввод ограниченного контингента татаро-монгольских войск на территорию Руси». И не утюжит, а оказывает интернациональную помощь. Венгрии, Чехословакии, Анголе, Вьетнаму, Афгану, Грузии, Мозамбику, Украине, далее – везде. Правда, Аристофан этих стран не называл. Всех называть, комедий не хватит. «Почему наши войска послали в Афганистан? – Начали по алфавиту»…

Чудное было время. Народ смеялся. «С кем граничит СССР? – С кем хочет, с тем и граничит!» – смеялись. Замордованная, коммунистами опоганенная, но здоровая, все же, была страна. Нынче же спроси такое про Россию, люто и праведно вознегодуют, тряся бородами и пудовыми крестами на жирных грудях. Хорошо бы, если только бородатые и грудастые, но и утонченные интеллигенты – оппозиционеры и страдальцы туда же, блеснув очками или тюремной стрижкой: «И мы патриоты»… Суверенное, блядь, право. Аполлон Аполлоныч свое дело знает…

…Хотя… Авось и очухаются. Не может же начисто исчезнуть инстинкт самосохранения у великой нации. Ведь проклюнулось из будущего: «”Титаник” присоединил к себе Айсберг. Все в восторге: ”Айсберг наш, Айсберг наш!” Оркестр играет бравурную музыку. Дальнейшее известно»…

Когда-то истинный ленинградец Сергей Довлатов заметил: «Юмор – украшение нации. В самые дикие, самые беспросветные годы не умирала язвительная и горькая, простодушная и затейливая российская шутка. Хочется думать – пока мы способны шутить, мы остаемся великим народом». Времена беспросветные наступили, но что-то (не)затейливой шуткой не пахнет.

«Пиво свежее, остались пирожки с мясом, лимонад, печенье…» Лицо задумчивое, отрешенное, розовое. Глаза с поволокой. А зад… Надо же придумать: «… а праздничное шествие»…

Тени, тени… Генерал-фельдцейхмейстер шотландец Яков Брюс, младший брат Романа Брюса, первого обер-коменданта Санкт-Петербурга, осматривает окраину немецкой слободы. Топко, гибло. Однако вверенному ему Литейному двору необходима лютеранская церковь и школа при ней. Капля в море. Но капля и камень точит. Сам Яков Вилимович знает шесть европейских языков, его личная библиотека насчитывает полторы тысячи томов, сейчас он заканчивает русско-голландский словарь. Им созданный учебник по геометрии – первый в России – уже обязателен в Навигационной школе. Поэтому его не любят – белая ворона – называют чернокнижником, чародеем, масоном. Последнее – верно. Яков Вилимович – первый русский масон. Не любят, но держат. И Петр Лексеич жалует, и сам Яков Вилимович сторонкой держится, не в подозрении, что какой партии благоволит, но, главное, как без него артиллерию наладить и науки вводить… Стоп! Место для кирхи выбрано. Полностью достроенное здание было освящено в Вербное воскресенье 1722 года, Богослужение провел Пастор-на-Неве – Иоганн Леонард Шаттер. Яков Брюс, уже в графское достоинство возведенный в знак Высочайшей благодарности за дипломатическую викторию на Ништадтском конгрессе, был доволен своим выбором. Славная кирха…

…Бал выпускников Анненшуле – школы при Анненкирхе. Играет Преображенского лейб-гвардии полка духовой оркестр. Оркестр недавно вернулся из Франции. Там на Всемирной выставке 1897 года в Париже он был признан лучшим духовым оркестром. Командующий полком Великий князь Константин Константинович доволен своим детищем. Он также присутствует на балу. Директор Анненшуле, знаменитый педагог и администратор Йозеф Кениг, произносит в актовой зале на втором этаже (просторной – потолки в два пролета – гулкой, светлой) приветственное слово. Среди присутствующих выпускников прошлых лет В. В. Струве, П. Ф. Лесгафт, Э. Э. Эйхвальд, А. Ф. Кони, А. К. Беггров. Жаль, одноклассник наш, Николай Николаевич Миклухо-Маклай, не дожил, но он – вместе с нами, господа… Царство теней.

…Тени, тени. Молодые энергичные люди гурьбой устремляются к «Спартаку». Два часа перерыв. Как раз успеют на сеанс. Заодно и сентябрьским бодрящим воздухом подышат. От Дома офицеров до «Спартака» – шагов сто – сто пятьдесят. Удобно! В просторном зале душно, так как процесс открытый, народу допущено чрезмерно. Поэтому работать трудно. Хохотать, свистеть, улюлюкать, аплодировать обвинителю. Заморишься в душегубке. А тут такой подарок судьбы – перерыв. Что там в «Спартаке»? «Искатели счастья». Отлично. Этот Пиня – умора. Уж эти еврейчики. Оп-па. Фильм заменен. Но и «Кубанские казаки» хорошо. Новое кино. Праздничное. Соответствует настроению. Сразу показалось странным, что ещё пускают фильм с арестованным Зюскиным и прочей братией. Ротозеи поплатятся, слов нет! Кубанские пролетели незаметно, и опять в зал. Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР продолжает проведение открытого процесса участников «Ленинградского дела». Через четыре года, в 1954 году, в том же зале работать будет значительно легче. Публику на выездную сессию Военной коллегии почти не допустят. И правильно. Незачем афишировать процесс по делу организаторов «Ленинградского дела»: В. С. Абакумова, А. Г. Леонова и других членов банды Берия. Дышать в зале будет легко. Опять-таки можно сбегать по тонкому декабрьскому снежку в «Спартак», благо, недалеко – шагов сто – сто пятьдесят. Слов нет, хорошо работать в Доме офицеров. Вот если бы все процессы над врагами здесь проводили. А не танцы с концертами!