Соколиный остров

Все это давно уже оплакано в классической литературе, выведены аксиомы, что-то вроде: лишь в честном соревновании быстрого крыла, острого когтя, звериного чутья с метким глазом и сгустком горячей дроби возможен здоровый азарт. Это до банальности знакомо, но сейчас, держа в руках обвисшее маленькое тельце, снова и снова хочется послать кого-то к лешему или просто потереть некстати зачесавшийся глаз.

– Платочек не требуется? – пытается съехидничать Генка, но сам отворачивается и пинает злосчастную удочку.

Впрочем, угрызения совести не помешали нам сварить несчастного куличка вместе с вермишелевым концентратом. Туда же вывалили из литровой банки несколько хороших кусков тушенки, ибо ощипанный куличок оказался до смешного мал. Следует, однако, сказать, что суп получился наваристый и отдаленно пах дичью. Этот острый с горчинкой вкус дикой птицы не спутаешь ни с чем.

Сытые, мы лежим под звездным небом и щуримся на костер. Добела вывяленный солнцем и ветром дубовый сушняк-плавник весело трещит и отстреливается шипящими угольками. После плотной и жирной еды хочется пить, но вставать лень.

– Ген, чайку бы, а? – говорю многозначительно.

– Да, неплохо бы, – поддакивает тот, сразу поглупев и не понимая намеков.

– Я картошку чистил, – замечаю более прозрачно. Генка встает и недовольно шлепает к воде с котелком. Оттуда слышится плеск воды, кряхтение, а потом тишину оскверняет громкое ворчание приятеля.

– Чего там? – лениво спрашиваю.

– Чего-чего. Котелок утонул. Попили чайку! Слышится плеск, а затем в воду обрушивается что-то очень тяжелое, и над рекой кто-то отчетливо и подробно перечисляет чьих-то родственников, присовокупив к ним почему-то пожилого таракана. Мне показалось странным последнее замечание насчет возраста вышеупомянутого насекомого, но я благоразумно промолчал, ожидая, что будет дальше.

Вскоре к костру приплелся совершенно мокрый Генка и принялся выливать из сапог воду.

– Так ты из реки попил? – осведомляюсь невинно.

И тут же увертываюсь от мокрого сапога.

Чай пришлось заваривать в маленьком солдатском котелке, еще зеленеющем заводской эмалью. Напившись душистого фито-отвара из смородиновых прутиков, чаги и сушеного зверобоя, мы, молча, смотрим на пламя костра. Нам не спится.

Ночь дышит горьковатой талой свежестью. Это холодное ее дыхание подбирается со спины. Лицо и колени изнывают от жара раскаленных углей и песка, нагревшегося под кострищем. С реки слышится журчание быстрых неровных струй. Журчание то стихает, то усиливается до бульканья, когда с подпором воды образуются крутящиеся воронки-водовороты. Изредка на плесе гулко хлещет хвостом какая-то крупная рыбина. Но это не щука. Скорее всего, язь или голавль шарахнулся в полусне от плывущего сучкастого бревна.

Тоскливо кричит ночная птица, смолкает, словно прислушиваясь к своему отзвуку на воде, и снова печально кликушествует в ночи. Луна выглянула из-за черного ельника в каком-то красноватом ореоле. Ее нездоровый неоново-бледный свет, дающий резкие тени от одиноких сосен на поляне, унылый крик ночной птицы, монотонное бормотание речных струй наводят какую-то сладкую и бесконечную, как Вселенная, тоску, в которой скрыт давний страх слабого человека перед ночной темнотой, где бесшумно крадется невидимый зверь, враг, подступают болезни. Но Час Быка еще не наступил. Его время перед рассветом. Тогда и всхлипывают в последнем судорожном вздохе отходящие, мечутся в бреду раненые и тяжело больные.

Этот опасный и древний настрой ночи невольно передался нам.

– Генка, не спишь? – спрашиваю, чтобы стряхнуть наваждение.

– Не-е-т, – почему-то встревоженно отвечает приятель. – А что?

– Да так…

Мы, молча, лежим и вслушиваемся в ночные звуки. Наверное, не случайно тревожилось нам. Поблизости кто-то был. Обостренным слухом мы это ощущали все время, но хлопотами с чаем, рубкой дров, громкими разговорами словно бы гнали ЭТО и успокаивали себя одновременно, стыдясь признаться друг другу в обычном страхе. Сейчас, когда мы просто лежали и молчали, присутствие неведомой опасности явственно выдавали какие-то долгие вздохи, хруст сухой ветки, тихие шаги в черноте сырого леса.

Генка неожиданно вскочил и потянулся к топору.

– Ты чего?! – спрашиваю, привстав.

– Белое… Там белое! Оно идет к нам! – каким-то незнакомым металлическим голосом медленно произнес Генка. Его остекленевшие глаза в свете костра стали красными, словно у взбешенного сиамского кота.

Я почувствовал, как в животе что-то оторвалось и стало холодно. Особенный ужас у меня вдруг вызвали красные выкаченные глаза приятеля, его крючковатый нос, чужой голос и вставшие дыбом волосы. Генка медленно отступал к костру, и я, проследив за его взглядом, действительно увидел что-то белесое и бесформенное, надвигающееся на нас. И тут, раскалывая ночь, где-то совсем рядом страшно и протяжно завыл волк. Этот взлетающий к небу звериный вопль неизбывной тоски начинался с низких всхлипывающих звуков и переходил в тонкий вой.

Генка как-то странно подпрыгнул, и мне показалось, что он улетает. Я зачарованно смотрел на него и почему-то ждал, что за его спиной вот-вот откроются перепончатые кожаные крылья. Но Генка просто упал в костер, задымился и, залопотав что-то быстрое и неразборчивое, в один миг очутился на ближайшей сосне. Луна пристально глядела ему вслед.

Я уже устал от этого долгого ужаса и начал думать. Чего-чего, думать-то я умел и всегда гордился своим умением трезво оценивать обстановку.

– Гена, волки не могут сейчас выть. Просто не могут, не сезон, – подчеркнуто спокойно сказал я, обращаясь к приятелю, оседлавшему толстый сук.

– Чего ж ты тогда на дерево-то влез? – дрожащим голосом съязвил Генка.

Тут только я заметил, что сижу на очень тонкой молодой сосне, которая раскачивалась от каждого моего движения, как маятник метронома. В наступившей нехорошей тишине вдруг раздался громкий взрыв смеха, послышались треск и топот чьих-то ног в прибрежных кустах. Вскоре на реке зашлепало весло и с удаляющейся лодки озорно засвистели, а затем в неподвижном воздухе вновь завис волчий вой, только теперь он больше походил на брехливую гнусь скучающей дворняги.

– Эти… Голозадые, которые на стогу кувыркались! – убежденно проговорил с дерева Генка. – Отомстили…

Я полностью согласился с ним и начал сползать с сосны, пачкаясь в вязкой смоле-живице. Из леса медленно наползал сырой белый туман.

Этой ночью мы поклялись с Генкой никогда больше не располагаться на ночлег вблизи селений.

В студеную сумрачную рань, когда, несмотря на озноб, спится особенно сладко, нас разбудил звон голосистого латунного колокольчика. Бежим к воде. Колокольчик раскачивается и трясется от резких ударов. Хватаюсь за леску и сильно подсекаю. Затем начинаю быстро выбирать снасть. На леске упруго и сильно ходит что-то крупное.

– Подсачек, Гена, скорей! Руками не взять! – кричу не своим голосом. Но Генка уже стоит рядом и, примериваясь, хищно шевелит тараканьими усами. У берега заплескалась брусковатая белая рыбина, рыскающая кругами на поводке. Генка кинулся в воду и одним махом, словно лопатой, выкинул ее на ободе подсачека куда-то за спину, подальше. Это был голавль. Красноперый, цвета темного серебра, он тяжело бился на траве, покрываясь капельками росы, а мы стояли и смотрели на него, желанного и красивого. Живая рыба всегда кажется крупнее, но то, что этот голавль никак не легче килограмма, было очевидно.

Налюбовавшись на сильную рыбину, сажаем ее в садок и перезакидываем снасти. Черви на крючках были, конечно же, обсосаны жадной придонной мелочью. Лишь на некоторых крючках висели побелевшие растопырившиеся ерши, заглотавшие насадку чуть ли не до хвоста. Колокольчики зазвенели почти сразу, и мы одновременно с Генкой вываживаем по крупному подъязку. Затем стали попадаться и увесистые плотвицы, иногда сразу на два крючка.

Начало было хорошее. И мы, повеселевшие, уже намеревались остаться здесь еще на одну ночь, а Светлое озеро уходило на второй план. Но, как часто бывает, первая удача оказалась и последней. Едва в туманной дымке проглянуло солнышко, колокольчики замолчали. Причем замолчали мертво. Словно в реке не осталось больше ни рыбешки, и мы выловили последних. Так было бы легче думать, но между тем на плесе время от времени раздавались глухие удары изрядного рыбьего хвоста, а рядом со стволами упавших деревьев, где вода ходила кругом, слышались всплески жирующей мелочи. Это было похоже на издевательство, и мы уходим искать затонувший котелок. Найдя его на отмели, где курица не замочила бы лап, завариваем настоящий цейлонский чай и долго пьем, отдуваясь и прислушиваясь к колокольчикам. Но над водой лишь «цвикали» на все лады утренние птахи, пели петухи в деревне, и надоедливо трещал стартер трактора. Еще раз уверившись в том, что у селений ночевать не годится, начинаем с Генкой укладывать рюкзаки.

Пока мы, полусонные, собирались кое-как, день разгорелся, и пришла почти летняя одуряющая жара. Обратный путь по сырому лиственному мелколесью, в тени которого еще кое-где лежал снег, был даже приятен. Комар-надоеда, видимо, осыпался от утреннего заморозка, и теперь не было слышно ни единого занудливого писка.

Проходя мимо затопленных низин, вспугиваем изредка некрупных щук, неподвижно стоящих у коряг. Их черные спины ничем не отличаются от плавающих палок, и лишь вскипевший бурун и дорожка-стрелка выдают присутствие вялой рыбины. Здесь щуки недавними инистыми зорями со всей рыбьей дремучей страстью терлись в траве, выпуская икру, тут же заливаемую молоками самца. Сейчас они просто отдыхали и грелись на солнышке.

Эти соединяющиеся с рекой мелкие прогреваемые водоемы были сейчас инкубаторами для мальков, резвящихся рядом с отдыхающими «папами» и «мамами», не приближаясь, впрочем, близко к их жадным родительским пастям. Попадались на пути и обычные лужи, в которых, на наш взгляд, кроме лягушек и их икры не могло быть ничего живого. Тем удивительнее было встретить у одной из таких луж двух деревенских хитроватых мужичков с драным бреднем. Поздоровавшись и обменявшись обычными: «Ну как?», «Да есть немного …», мы стоим и с любопытством наблюдаем за развитием событий. Мужички, наконец, решились и принялись раздеваться, обнажая бледные телеса.

Из ленивой перебранки по ходу дела мы узнали, как их зовут. Один из них, низкорослый морщинистый Михаил, надел на ноги старые кеды, плюнул на руки, подтянул выцветшие трусы в горошек и неожиданным басом вдруг прогудел: «Ну, давай, что ли, заходи, Митря!». Его напарник – молодой парень в наколках – пренебрежительно выплюнул окурок, полагая, видимо, так же, как и мы, что здесь кроме тритонов и насморка ничего не водится. Но покорно полез с Михаилом в воду, пахнущую отстоявшимся листом.

Они прошли раз, прошли другой. Рыбы не было, как и ожидалось нами, скептиками. Михаил озадаченно остановился, поскоблил пальцем мохнатый затылок и решительно принялся месить своими худыми жилистыми ногами дно лужи. Замутненная до черноты вода зашипела пузырьками. «Заходи!» – опять прикрикнул Михаил, и они, пыхтя, вновь зачиркали бредешком по илистому дну. Пройдя лужу до конца, ловцы подняли сетку, и в ней вдруг засветились медью почти круглые караси с ладошку. Со второго захода в бредень опять набились караси, причем встречались уже и белые, более узкие, прогонистые. А дальше было совсем необычно. Исхоженная вдоль и поперек мелкая лужа, в которой не должно было остаться ничего живого, вдруг забурлила, и на поверхности показались ошалелые от мути серебристые подъязки. Они перепрыгивали через сетку, но многие оставались и в бредне. В завершение этой удивительной рыбалки стали попадаться небольшие остроглазые щурята, отчаянно работающие жабрами. Казалось, у этой жалкой лужи есть второе потайное дно.

Наглядевшись на то, как люди ловят рыбу, мы идем дальше.

Расстояние до озера было хоть и небольшое, но на раскалённых солнцем буграх веяло жаром, словно в Сахаре. Если чуть свернуть с дороги, спрямляя путь, то под ногами хрустел побелевший и сухой мох.

Светлое озеро

Отец сидел на плоту у самого камыша и уныло дергал окунишек.

– Как успехи, пап?! – кричу с берега.

– Да вон мелочь пузатая теребит, а крупной нет.

– А щучка?

Отец только безнадежно машет рукой.

– Рано, похоже, мы приехали, ребята. Не берёт еще щука. У вас как?

– Да так же…

Мы безрадостно смотрим на озеро, и его красоты теряют для нас всю значимость. Пустое курортное пребывание даже в самых заповедных местах и ловля мелочишки – все это не свойственно охотнику. Должно быть главное занятие, цель, ради которой проходишь многие километры с тяжелым рюкзаком, роняя пот и отмахиваясь от стай комаров. А они в наших лесных болотистых местах люты до остервенения. Догоняют и бегущего, прокалывая одежду, облепляя потные лица, и бьют-бьют, колют саднящее тело бесконечно. Помнится, хватились мы однажды на Большом Мартыне своего приятеля. Рыболов он был так себе и поехал с нами больше за компанию. Мотался он без дела по берегу, смотрел скучно на то, как мы ловили окунишек, удивлялся нашей наивной радости, если попадался красноперый горбач среди колючей мелочи. Откровенно не понимал детского нашего восторга, когда снимали мы с жерлицы пятнистого щуренка и готовы были целовать его, скользкого и зубастого, за то, что он есть, за то, что подарил нам короткие азартные минуты вываживания, пусть несильного сопротивления.

Все был приятель-скептик, а потом исчез без следа. Пришлось нам срочно «сматываться» и искать его вначале окрест озера, а потом и совсем уезжать раньше условленного срока. Пропавший преспокойно сидел дома, а на наши упреки ответил только, что заел его до смерти комар. И добавил, что бежал до шоссе почти все восемь километров бегом, спасаясь от длинноносых. Больше на рыбалку он не ездил.

Но и только добыча рыбы любой ценой и в любых условиях вряд ли может быть тем самым главным делом, ради которого терпишь все рыбацкие невзгоды. Применительно к этому вспоминается один эпизод. Как-то ранним свежим утром стояли мы с отцом на дороге и ждали автобус. Томительно это – стоять и ждать, когда всем своим существом ты уже там, у теплой большой воды, где плещет сильная рыба, падают с криком чайки на воду, выхватывая серебристую уклейку, где плывут белоснежные теплоходы и легкий бриз шелестит листвой на крутых волжских берегах. Лодки в этот раз у нас не было, и мы собрались ловить с плотов. Целые поля этих плотов, собираемые тупоносыми буксирами, тянулись вдоль берегов залива, который до затопления был Ахмыловским озером. Под свежими бревнами всегда стояла крупная рыба, подхватывая тонущих короедов. Готовились мы к этой ловле, а вышло, что рядом с нами остановился проезжающий мимо старенький «Запорожец», и водитель-рыбачок неожиданно предложил составить ему компанию, пообещав серьезную сомовью рыбалку. Это было слишком заманчиво, и мы согласились.

Местом ловли был мост через реку Рутку. Когда-то он действительно был мостом и соединял берега этой небольшой лесной речки. Сейчас он, разрушенный наполовину, высился над неподвижной поверхностью водохранилища среди мертвого догнивающего леса. Говорят, мост этот, ставший ненужным, «участвовал» в съемках какого-то батального фильма и был взорван в процессе этой самой съемки. Мол, из самой Москвы приезжали к нам столичные ловкие киношники, чтобы заснять агонию старого моста.

На месте выяснилось, что ловить, собственно, будет наш водитель, поскольку лодку он нам дать отказался, даже только для того, чтобы мы могли завезти груз донки-«резинки», а сам, уплыв в гниющие коряги, начал протягивать многие метры хищных переметов с живцами-карасиками, привезенными с собой.

Так он баландался среди преющих коряг весь день, снимая со своих поставух снулую рыбу. Мы же, безрезультатно похлестав воду спиннингами, принялись дергать с берега мелкую красноперку и сорожку, проклиная попутчика-краснобая и свою наивность. Единственное, что нам было непонятно: какую такую корысть или интерес имел этот рыбачок, взяв нас с собой? Не лучше ли было ему одному, без постороннего глаза, заниматься своим добычливым промыслом в этих пустынных сейчас местах?

Все стало понятно к вечеру, когда на воду легли сумерки и черные сучкастые деревья, отражаясь в ней, стали похожи на зловещих монстров. Кругом роились комары, и хрипло каркало воронье. Нам до смерти надоело это унылое место и пустая рыбалка. Мы собрались и пошли в сторону высокого соснового берега. Наш попутчик принялся усиленно отговаривать нас. Его интерес стал теперь очевиден. Ему просто было страшно ночевать здесь одному, а уезжать от снастей он также опасался.

Мы пошли прочь, не в силах избавиться от неприятного гадливого впечатления. Вскоре мимо пронесся, не остановившись, знакомый уже «Запорожец», явно поспешая к тем же чистым буграм.

Но вернемся к озеру. Светлое достойно своего названия.

В солнечный день его вода на песчаных отмелях кажется голубой. Она прозрачна и не имеет торфяного отстоя. По всей видимости, это озеро когда-то соединялось с рекой, с ее древним руслом. Оно уступает в площади Большому Мартыну, но его соседа больше. За береговыми мелководьями, заросшими камышом и кувшинками, синеет настоящая серьезная глубина, где, кроме щук и окуней, говорят, водится крупная озерная сорога. Каждая чешуинка такой сороги с монету будет. В светлые воды озера глядит сосновый бор, в котором стыдливо белеют телами юные березки, клонится к воде ольшаник. Под его свисающими ветвями время от времени булькает окунь, хватая первых сонных мух. Где-то раскатывается брачной своей барабанной песней дятел, совмещая сразу два дела – вышелушивая из сосны личинку короеда и громко призывая пугливую самочку, прячущуюся в листве. Но может быть, не столь расчетлив этот барабанщик? И дробные его трели посвящены лишь одной любви?

Берега озера большей частью невысоки. Лишь местами к воде спускается чистый сосновый бугор. Но одна сторона озера имеет сухую широкую поляну, где стоит сейчас какое-то дощатое строение. По словам отца, был здесь в давние годы пионерский лагерь. Это неприятно нам. Сразу исчезло ощущение первопричастности к этой тихой воде и пустынной глухомани вокруг. Выходит, дикую красоту этого озера когда-то насильно окультуривали планировкой пионерских казарм, рвали тишину бессмысленными звуками горна? А в прозрачной воде запросто плескалась загорелая ребятня? И было нетрудно добраться сюда рядовому автобусу, чтобы завезти смену и забрать пустые фляги из-под молока? Исчезла таежная сказка-тайна. Но ненадолго.

Успокаиваешь себя тем, что все в этой жизни временно и непрочно. Под слоем лет спят великие цивилизации и на их пепелищах прорастают другие, которые, возможно, так же исчезнут и все повторится. Это сравнение слишком, наверное, высокопарно. Здесь же о былой суетливой жизни напоминает лишь выбеленный ветрами сарай. А над озером так же первозданно кружит старый ворон, раскинув черные крылья. «Крон-крон», – роняет он печально с высоты, и голос его естественно вплетается в вековечный гул соснового бора. И дни озера идут так же размеренно: в сонной оторопи да шелесте камыша.

Вечером мы с Генкой мастерим жерлицы. Для этого находим сухую ветвистую березу и режем рогатки-рогульки из ее развилок. Наматываем на каждую рогульку леску восьмеркой, зажимаем зубами пластины свинца для огрузки, привязываем застежки с поводками и остро заточенными двойниками.

У отца рогулины выпилены из винипласта. Они более гладкие, обработанные мелкой шкуркой. Это не мешает щуке разматывать леску в то время, когда она, схватив живца, уходит с ним в траву. Здесь она, развернув придавленную рыбешку головой вперед, обычно заглатывает ее и прочно засекается. С отцовских «финских» крючков не сойти ни одной щуке. Разве что, вывернув свои внутренности. Бывает и так. Однажды на наших глазах крупная ямная щука вымахнула из воды в высокой «свечке» и, рванувшись на леске, за счет своего веса сама себя и выпотрошила, оставив на крючке желудок и печень (да не убоится читатель сих жестоких подробностей). А мы стояли с отцом на плоту и беспомощно наблюдали за тем, как золотистая мощная рыбина уходила на дно, сонно шевеля плавниками. Ее было хорошо видно в прозрачной воде. Щука стояла на мелководье среди кувшинок и, казалось, просто отдыхала в теплой воде, подставляя пятнистые бока солнечным лучам. Сильными движениями жаберных крышек она вздымала облачка мути и, похоже, не собиралась умирать.

Мы подплыли ближе. Щука оказалась под самым плотом. Отец разделся и, по-пиратски зажав нож в зубах, нырнул под осклизлые бревна старого плота-«салки». Я, семилетний мальчишка, со страхом наблюдал за этой необычной подводной охотой. Вот отец протянул руку к неподвижной громадной рыбине. И тут – удар! Где вялость и апатия смертельно раненной щуки?! Словно пружина, она развернулась и, отбросив отца, неуклонно пошла в глубину. Здесь-то и пригодился нож. В отчаянном броске отец настиг беглянку и пригвоздил ее ко дну, а затем быстро вынырнул. Ему не хватило воздуха. Со второго захода он все же взял щуку. И весила она, как потом выяснилось, ровно десять килограммов, хотя там, в воде, казалась на вид не меньше пуда. А о «финских» крючках можно сказать, что они довольно примитивны. Это просто остро заточенные усики из пружинной проволоки, даже без засечек на жалах. Отогнутые в виде двойника, они легко проглатываются щукой вместе с живцом, но при обратном движении становятся враспор.

У нас с Генкой жерлицы оснащены обычными двойниками. Впрочем, и не было особой необходимости мастерить наскоро наши рогатки-рогульки. Жерлиц хватило бы на всех. Но почему-то хочется поймать именно «свою» рыбу, выбрав снасть и место, как приглянется душе, чтобы имелись азарт и интерес: кто, мол, кого?

Но и наши новенькие снасти, наживленные бойкими окунишками, столь же уныло провисели на шестах до самой темноты. Щука не брала.

Уху мы варим из мелких окунишек. Но их много и они удивительно вкусны в наваре. Выложенные на клеенку, они на вечерней прохладе быстро остыли и покрылись золотистой нежной пленочкой желе. Мы, лежа у потрескивающего костра, весело шелушим эту колючую рыбешку, облизываем самое вкусное, деликатесное. Далеко, ох далеко ресторанной заливной стерляди до нашего несложного блюда, приправленного сосновым и моховым духом. Скучно выковыривать одинокий кусочек упомянутой стерляди из резинового казенного желе да из-под веток петрушки. Здесь же все попросту, но вкусно неимоверно.

На огонек и, подозреваю, на запах ухи вышли к нам двое городских рыболовов и попросились на ночлег.

– Костра что ли жалко? Ночуйте, да вон уха стынет, налегайте. – Пригласил отец, закуривая папиросу. А потом семечки пощелкаете, – он указал на груду вареных окунишек.

Рыбачки, поблагодарив, откупорили «беленькую» и с устатку опорожнили ее в компании с отцом. А потом взялись за ложки, а вслед за «семечки». И только шелуха полетела!..

Ночью я проснулся от разговора. Рыбаки пили водку и, уже разомлевшие, блестя глазами и, доверительно касаясь друг друга, о чем-то спорили. Кажется, о женщинах. Заметив, что я проснулся, один из них вроде бы смутился: – Вот, балбесы, парню спать не дали! Но тут же забыв обо мне, обратился к другу:

– Вот скажи, какая сейчас любовь? Где ты ее видел? Да я из армии пришел с полным чемоданом Наташкиных писем, а она?! Деньги им надо, а не любовь!

Его товарищ, пригладив волосы, помолчал и негромко заговорил:

– Не знаю… Всякое случается с любовью этой. Помнишь, с тобой в Елошкино ездили? Бывал я потом в тех краях каждый год. Больно уж места привольные. Глухомань, можно сказать.

А рыбачил я на Линевом озерце. Неделю прикармливал рыбу червями, рубленными и замешанными в глину. Так неделю и ждал, не совался с удочками на прикормленное место, чтобы не спугнуть линя. Пускай привыкнет приходить к «столу». Только я начал ловлю, как раз с понедельничка, как повадилась к моей сидке ходить хозяйская девчонка, внучка пастуха Семена, у которого я ночевал на сеновале. Купаться ей тут понравилось!

Отсижу зарю, вытащу двух-трех линей, а она уже рядом вертится. Прямо в платье – бултых в воду! От волн только кувшинки качаются. «Дура! – кричу. – Тебе места мало, что ли, купаться?!» – А она в ответ только улыбается и по-собачьи плещется в пяти метрах от удочек. – «Ведь утоплю, курица!» – кричу – и к ней. А она, так же по-собачьи – от меня, а потом в ивняк шмыгнет, и ищи ее… Да пропади ты! Хотя, по правде сказать, как солнце поднимется, клева можно уже не ждать. С жарой линь куда-то в тенек прятался. Только на заре да в пасмурную погоду и ловил я. Но все равно зло меня брало. Не принимал я ее всерьез. Девчонка и девчонка деревенская!

Однажды в самый полдень она пришла. Я уже выкупался, лежу на луговинке, загораю. Полезла в воду и девчонка. Я не знаю, почему она в платье полоскалась. Может быть, купальника не было. Но когда она из воды вышла, мне и то стыдно стало: она же голая! Ну, совсем… Все дневным солнцем высветило сквозь мокрое платье. Смотрю на нее, она – на меня, не стесняется. Мне бы отвернуться, но не могу. Волосы у ней мокрые, губы полураскрытые, розовые. Смеется глазами, бесстыжая! Лет девчонке не больше семнадцати, а тело у ней созревшее, ждущее ласки. Знаешь ведь, как бывает: у одной все есть – и грудь, и, извиняюсь, задница, а чего-то не так… Крупно все, просто. А у этой, словно у голливудской кошечки, все выверено. «Уйди, – думаю. – Не доводи до крайности, малолетка!». Она, словно поняла, ушла, но все оглядывалась. Идет по лугу, вышагивает среди полуденной духоты и стрекота кузнечиков. Смотрит через плечо лукаво. И откуда у ней, деревенской, только кокетство бралось? Наверное, фильмов про любовь насмотрелась в клубе, а может, женская природа подсказала?

Как-то вечером выпили мы немного с соседским Андрюхой. Возвращаюсь к себе на сеновал, а она стоит на дороге. Задел я ее, и вдруг само собой получилось: дыхание ее услышал, прикосновение волос ощутил – прижал девчонку к себе! Молчит она, только смотрит. Потом сама ко мне припала и шепчет: «Уйдем отсюда, унеси меня!». Я, как болван, и понес ее на сеновал. Помню запах сухой ромашки, губы девчонки, тело ее жаркое, открытое…

Она потом ушла. Ее мать долго во дворе звала. А я лежал, смотрел на звезды и кого-то жалел. То ли себя, оттого, что никогда еще не было со мной вот так и, наверное, больше не будет.

А может быть, девчонку: здесь в глуши, в деревне, кроме придурковатого завклуба, двух-трех парней-матерщинников и запечных сосунков не видывала она никого. Принцы где-то там на «Жигулях» катаются, а ей быть принцессой в коровнике, а потом пьяному мужу-трактористу портянки снимать да детей плодить. И так до скончания века.

Утром я уезжал. Встретились мы с девчонкой случайно, а может быть, и нет… Я уже уходил, рассчитался с хозяевами, а она попалась мне у калитки. «Ну, до свидания, красавица, – говорю вроде бы шутя. – Так мы с тобой и не познакомились». Она стоит и ждет чего-то. У меня, по испорченности что ли, мыслишка гадостная зашевелилась: «А-а, все вы одинаковы, оказывается. И тебе расчет требуется за удовольствие!». Вынимаю из кармана смятые червонцы, сую ей деньги да линя здоровенного впридачу достал из корзины. Она взяла, посмотрела прямо в глаза, да ка-а-к влепит скользким рыбьим бочищем мне по щеке, так что в голове зазвенело, и пошла в дом, бросив деньги и рыбу в пыль.

Так до сих пор и звенит у меня в ушах от той пощечины, вспоминается, – закончил рассказчик.

– Слушай… – его приятель, словно осененный какой-то мыслью, хохотнул. – Да у тебя ведь жена деревенская!

– Деревенская-деревенская… Спать надо! – перебил его товарищ. И деланно усердно засопел в поднятый цигейковый воротник.

Я подбросил в костер несколько сосновых отколышей и тоже улегся, думая над услышанным. Но сон навалился мягко и незаметно.

Встаем с Генкой рано. Отец и пришлые рыбачки еще спят. Не будим их и, ежась от студеного утренника, идем к озеру.

В тихой воде застыли, словно впаянные, хрупкие камыши с неподвижными листочками-стрелками. Они резко очерчены на зеркале озера, в котором уже лежит свет разгорающейся зари. Так же резко и контурно обрисованы ольховые ветви, склонившиеся к воде, мохнатые лапы сосен. Лес еще темен и угрюм, словно невыспавшийся человек. Лишь одинокая сосна, подмытая прибойной волной и покосившаяся в сторону озера, находится на изломе дня и ночи. Одна половина ее светится теплой охрой, другая еще в тени сумрачного сосняка.

С сырых инистых клюквенников крадется низинами туман. Он лениво выползает на озеро, стелется, вьется клубами и вдруг вспыхивает танцующими розовыми протуберанцами-всполохами. Одновременно на старой ольхе, потерявшей свою вершину, загорается радужно крепкая паутина крестовика. На ней дрожат капли росы.

Налетел первый ветерок и сразу все испортил: наклонил, смешал бестолково стройные камышинки, сморщил водное зеркало и разбудил мохнатого паука-крестовика, задев его роскошную паутину цвета радуги. И в ответ на проказы шаловливого утреннего ветерка отозвался глухо старый бор. Так начался день.

Мы стоим с Генкой у плота, на котором лежат наши простые сосновые удилища, слушаем утро и смотрим на озеро. Оно так же безжизненно, как и вчера: нет ни всплесков, ни кругов жирующей мелочи. Но что это?.. Послышалось? Нет, где-то хлестко и сильно ударила крупная рыба. Вот еще раз… И снова тишина. Потом в прибрежном камыше послышалась какая-то возня, прыснула поверху мелкая рыбешка и снова – тяжелый удар, а затем над молодыми лопухами кувшинки взвилась полукольцом небольшая щука, показав на мгновение алые жабры, и рухнула в воду.

– Видел? – толкаю Генку в плечо.

– Не слепой, – отвечает Генка и кидается к плоту.

– Подожди меня! – кричу вслед и возвращаюсь к нашей стоянке. Собираю одноручный спиннинг и лихорадочно ворошу блесны в пластмассовой коробке. Потом хватаю всю коробку и бегу к воде, спотыкаюсь о жилистые корневища, лежащие поверх тропинки. Мы отталкиваемся от берега осклизлым шестом и плывем вдоль полосы кувшинок. Примерившись, посылаю белую колеблющуюся блесенку-самоделку в сторону синеющей ямы. Блесна падает с коротким сочным «бульком» и после паузы возвращается с ямы вдоль лопушника, повинуясь коротким подергиваниям удилища и подмотке катушки. Впустую. Еще заброс…

«Исхлестав» этот участок, плывем дальше. Цепляю вместо белой обманки испытанную юркую «Сенеж» с ободранным заводским покрытием, под которым золотится отшлифованная латунь. После нескольких забросов вдоль той же полосы кувшинок блесну останавливает мягкий толчок, и тут же леска идет в сторону. Генка стоит с подсачеком наготове и всматривается в глубину. Успеваю взглянуть на него и попутно удивиться в который уже раз, как это ловко у него получается шевелить усами. Но тут следует рывок, от которого пальцы срываются с ручки катушки, и та сбрасывает часть лески. Отбивая пальцы, ловлю ручку и снова подвожу рыбину к плоту. Метрах в десяти от нас из воды вдруг взметается короткая пятнистая щука-пружина. На излете она судорожно открывает пасть и трясет головой, пытаясь выбить блесну, которая блестит у нее в самом уголке верхней челюсти. С плеском щука падает обратно, и леска немощной линией стелется по воде.