Колхозник Филя

Глава 7.

– Тоже невеселая история… пустили в расход итальяшку…   пусть первые не лезут!.. – сказал задумчиво как бы сам себе Семен.

– Не надо было бежать, – гляди, тоже живой остался бы… в таких случаях, сам знаешь, никто сюсюкаться не будет! – ответил агроном тоном, будто держал речь на партсобрании.

Михальчук усмехнулся, как учитель математики смотрит на старшеклассника, который забыл таблицу умножения.

– Петрович, ну ты же вроде как умный и грамотный человек, с высшим образованием, – а такое говоришь, как дитё, – ей, богу!.. ну, ты сам посуди: какой резон ему был куда-то бежать, – если его и так домой отправляли?!.. И куда бы он побежал – пленный?.. Я сам, как ты знаешь, был в плену в Германии, – куда ты и как побежишь?.. Если бы эта его Италия… – Семен начертил палкой Европу, словно горбатую дряхлую старуху, склонившуюся своим носом к Гибралтару, вывел Каспийское и Черное моря, а также как мог, процарапал Дон и Волгу. – Если бы его Италия была на том берегу Дона, – Семен ткнул палкой туда, где могла быть в этом случае Италия, – был бы какой-то смысл. Да и через Европу – глупая затея, – там войсками нашими все напичкано было. Куда? – через Кавказский хребет и дальше через Турцию?.. он тебе что, – Суворов, – снежные хребты преодолевать?.. Не смеши, Петрович…

– Ну, Семён, – он же какой – ни какой, – а солдат, обученный, – мог и добраться…

– Да, хватит тебе, Петрович, ей – Богу!.. Я в могилу этой версии о побеге сейчас же вобью вот этот осиновый кол! – Семен поднял с земли валявшуюся рядом с корягой осиновую палку. – Итальянский солдат тоже прекрасно знает: в степи от автоматной очереди из «ППШ» далеко не убежишь, – будь ты хоть трижды проворней кенгуру. А если кто утверждает обратное – да, не вопрос, Петрович! – давай в той же балке проведём эксперимент: стрелять буду я… Филя – что, был сумасшедший?..

– Да, нет, конечно, – не дурак, – раз на движке работал, обслуживал… масло, там, менял…

– В голове, Петрович, масло надо иметь…

Агроном безобидно засмеялся.

– Ну, ты – шутник, Семён. Хотя, если разобраться, – и правда: вряд ли убежишь.

– Не похоже, чтоб это была задумка конвоира, – продолжал Семен. – Он бы сам ни за что не решился. Сам знаешь, такая самодеятельность, – без ведома НКВД застрелить вверенного пленного, – вряд ли сошла бы ему с рук. Могли самого хлопнуть за невыполнение задания и самоуправство.

– Так ты считаешь, с ним просто не захотели возиться?

– А что – не так?.. смотри: его одного доставь в Рябовку, потом куда там… – в Филоново? – в Филоново; оттуда – в Сталинград… А в Сталинграде – надо думать, что с ним дальше делать: он же пленный был, – но, в то же время, всю войну в лагере каком-то, ведь, не содержался, – как бы на вольных хлебах, на свободе. Поэтому, скорее всего, решили, что пристрелить – да и все дела, никакой тебе с ним мороки.

Агроном, конечно, все это понимал, но как член партии не мог открыто соглашаться с трактористом по такому щекотливому, с политическим оттенком вопросу, – мало ли чего…

А Михальчук продолжал:

– Ты ж гляди: за… – сколько там?.. – Семен начал считать в уме Филин срок в Гремячем: за два с лишним года этот итальянский пленный вплотную притерся к нашим людям. Другими словами, наши колхозники…

– Да, тихо, Семен!.. что ты говоришь?!.. – агроном тревожно закрутил головой, как бы опасаясь, что кто-то их подслушивает. – Нас же с тобой пересажают!..

– Да никто нас уже за эти слова не «пересажает», – зауспокойся, Петрович!.. ты, вот, видишь, и сейчас даже «затюканный», – а времена-то уже другие, слава Богу!.. Еще при Хрущеве-кукурузнике стало попроще… Так, вот, – продолжал Семен, – на чем ты там меня перебил?.. – а!.. – наши колхозники тех времен через Филю могли как-то войти в контакт с западным миром. А любой такой контакт для Советской власти, – Семен понизил голос, перешел на шепот, взял агронома за локоть, и сам подозрительно огляделся вокруг, – как ни крути, приближал бы её к её же неминуемой гибели, – ферштеен?.. – Семен подмигнул одним глазом, и поднял вверх указательный палец. – Ты сам раскинь мозгами: после войны заграничная переписка колхозников из Сталинградской области – с бывшим военнопленным из страны – союзницы Гитлера… потом, Филя же своими глазами видел, докуда коллективизация довела нашу деревню; он же все это рассказал бы там, у себя. И чтоб работавшие за палочки гремяченские колхозники, купавшихся только в мутном пруду, – поехали в капиталистическую Италию плескаться в Средиземном море?.. Петрович, да кто бы этого допустил?.. Тот Филя был заранее обречен, просто он об этом не знал. Он был обречен на погибель ещё тогда, когда был возвращён к жизни этой Феклой… Да и вообще… «товарищи» в те года и в подобных случаях, – не хуже меня знаешь, – всегда предпочитали перестраховаться – как бы чего не вышло… А в конце – концов, Филя был солдатом вражеской армии, который пришел к нам с оружием в руках и с целью уничтожить СССР, – вот тебе и весь сказ!.. Поделом. С врагами иначе – нельзя.

– Так… осталось у нас тут чего или нет?.. – агроном заботливо пошарил рукой возле коряги, вытащил недопитую бутылку. – О! – еще грамм по 50 есть… Ну, – давай!.. – выпили. На поляне продолжалось шумное веселье, про них, казалось, даже забыли.

– Семен, – продолжил агроном, закусывая, – а что ты там про «Хрущева-кукурузника» говоришь?.. Не одобряешь?..

– Подожди, – дай, – прожую… Да, чего одобрять, – замучил он своей кукурузой, – не помнишь, что ли?.. – с некоторой неприязнью ответил Михальчук, вытираясь тыльной стороной ладони. – Жрать уже людям было нечего, – что, не так?..

– Да, так-то оно – так, – да не совсем… я, так, наоборот, считаю, что Хрущеву за кукурузу в каждом колхозе надо памятники ставить!..

– Ой, – не смеши, Петрович!.. – Семен замотал головой, будто отбивался от назойливых ос.

– Да ты сам немного мозгами покумекай!.. – зашелся агроном. – Привыкли хаять, не думая: «дурак»… «кукуруза за полярным кругом»… Забыли, елки – палки, как до этой самой кукурузы каждую зиму скотина благим матом выла от голода – гнилую солому на корм ей с крыш коровников порой снимали!.. Он кукурузой спас Союз от краха. Кукуруза дает много качественного зерна, хоть для людей, хоть на фураж, – раз; как техническая культур – два; неприхотливая и урожайность отличная – три; при этом попутно объемная и питательная зеленая масса на корм скоту – четыре!.. Если бы не силос, – что бы с нашей скотиной стало?.. Поэтому, тут не Хрущев дурак, а те, кто его дураком за это называют. Он в этом вопросе делал все правильно!.. – агроном решительно махнул рукой. – Я если за что и осудил был тут Хрущева, так это не за то, что он везде кукурузу внедрял, – а за то, что он её внедрял недостаточно активно, и слишком мало требовал за это с партийцев… Ладно, Семен, – нам, вон, махают уже, – пошли!.. – и агроном с трактористом, собрав остатки трапезы на коряге, пошли воссоединяться с гуляющим коллективом.

Глава 8

Много воды утекло с тех пор, и много дорог изъезжено. Спустя годы Владимир Петрович остался верен себе, и не гнушался порой выпить тройного одеколона. Зоя несколько раз порывалась с ним развестись, но все не решалась, жалела его, что он без нее пропадет. На 55-м году жизни Владимир Петрович умер в больнице от рака желудка. Колька, став взрослым, сдержал данное в 10-летнем возрасте Ломакину обещание, и в части спиртного был весьма воздержан; кроме этого, так и не стал курильщиком.

Что касается Зои, и после смерти мужа она не расставалась со своей любовью далекой юности – кино. В присутствии домашних иногда картинно падала на диван и, закрыв глаза, стонала: «Да, что же это вы такое говорите, – а?!.. воды… воды…» Будучи раз этому свидетелем, Колька (тогда уже Николай Владимирович) не выдержал, и в сердцах, но беззлобно, ответил: «Мать, артистка ты – никудышняя…» Зоя затаила творческую обиду. И это сказали ей?..

Она пережила мужа на 18 лет.

Вы хотите сказать, – неужели, она отошла в мир иной, не попытавшись что-нибудь сыграть на прощание?.. – Конечно, нет. Устраивайтесь поудобнее.

За 2 дня до своей кончины угасающая на глазах Зоя, которая к тому времени уже две недели не вставала с постели, сказала дочери (она жила с ней и присматривала):

– Плохая что-то я совсем… позвони Кольке, пусть завтра обязательно приедет… я ему что-то хочу сказать… как придет, посади его вот тут, на стуле, – прямо возле кровати, чтобы я его хорошо видела, – а сама на минутку отойди в другую комнату… «Мне еще никто такого не говорил, что я – плохая артистка… посмотрим – посмотрим… что ты в этом понимаешь?..» – думала Зоя, глядя в потолок.

На другой день Николай приехал со своей женой. Лена (дочка), как и договаривались, посадила их у изголовья больной матери, которая лежала на спине, накрытая с руками и по шею чистым разноцветным верблюжьим одеялом. Зоя не разговаривала, только поворачивала головой на приподнятой подушке. В какой – то момент Лена тактично отошла, вроде как создавая тем самым интимный момент; Николай понял, что это они так условились с матерью.

Зоя, конечно, узнала сына, но все время почему-то молчала;  Николай от этого недоумевал, вопросительно поглядывая на Лену, которая, отвернувшись и сложив руки на груди, ходила туда-сюда в соседней комнате.

И вдруг в какой-то момент Николай почувствовал взгляд матери, – его чуть не передернуло, – он увидел то, чего никогда в жизни ему не приходилось видеть: Зоя, повернув слегка голову, словно гипнотизируя, пристально смотрела прямо ему в глаза своими неповторимыми зелеными глазами в коричневую крапинку, излучающими удивительный, неотразимый поток кажущейся любви и ласки… ее взор как бы тянул к себе, приказывая: «Придвинься ко мне поближе, обними меня на прощание…» Колька едва не дрогнул… однако, чем дольше в его глаза смотрели глаза матери, тем больше видел он в них фальши. Ему вдруг пришло озарение… озарение, от которого ему стало обидно и больно. В эту секунду он понял, что мать смотрит на него так не потому, что очень его любит и хочет по-человечески, по-матерински обняться с ним на прощание, – но лишь для того, чтобы он поддался на соблазн ее удивительных глаз, которые, как она считала, своей игрой никогда в жизни ее не подводили; и она умерла бы тогда с блаженной мыслью: «А ты, глупенький, сказал, что я – плохая артистка…»

Николай с едва заметной горестной улыбкой смотрел на мать, и, с трудом сдерживая комок в горле, мысленно говорил ей: «Так, значит, ты позвала меня для этого?..»

В голове Николая промелькнула было гуманная мысль: а, может, подыграть?.. Но, в тот же миг, какой-то голос свыше его одернул, что этого не следует делать ни в коем случае, ибо такое противоречило бы Божественным заповедям, было бы чем-то сродни лицемерному потаканию дьяволу, – что, в свою очередь, для готовящейся отойти в небеса души могло бы навредить перед лицом Бога…

– Мама! – нарушив затянувшееся молчание, нежным голосом обратилась к Зое дочь, – Так, вот же, – Коля приехал, – ты же говорила, что хочешь ему что-то сказать…

Зоя, тут же сбросив за ненадобностью маску любви и ласки, в ответ не сказала ни слова, но суровым взглядом попросила пить. Лена приподняла ей голову, и дала воды. Зоя сделал несколько глотков, с обиженным видом отвернулась от Николая, и, глядя в потолок, тем самым дала знать: все, аудиенция окончена… Николай и его жена попрощались с Зоей, и вышли на улицу. Провожавшая их Лена с недоумением выдавила: «Коля, она мне говорила, что хочет тебе что-то сказать…»

Через сутки Лена позвонила Николаю, и сообщила, что их мать тихо умерла.

Да, чуть не забыл. Еще когда Николаю было 23 года, он случайно оказался на гастролях какого-то экстрасенса, ставившего различные психологические опыты. В зале собралось более 300 человек публики разных возрастов и профессий, примерно поровну мужчин и женщин, Николай сидел где-то в середине. Перед началом представления экстрасенс со сцены внимательно оглядел зал, и сказал в микрофон: «Молодой человек, я прошу Вас покинуть зал на время моего выступления… да – да, – я Вас имею ввиду, – в белой сорочке с коротким рукавом и галстуке…» – к великому удивлению Кольки, экстрасенс показал рукой именно на него.