В первой комнате, в правом от входа углу, были умывальник, неказистый шкаф со всякой кухонной утварью, от которого вечно пахло плесенью, и зимой под ним водились мыши. Дальше, у окна, – обеденный стол, табуретки; затем в углу, вдоль стены поперек – железная кровать, на которой вместе спали оба сына; слева от входа в дальнем углу – грубка и кухонный стол.

Из этой комнаты, посередине между кроватью и печкой, был дверной проем во вторую комнату, которая была значительно больше первой. В ней справа от входа в углу стояла железная кровать, где спала их маленькая дочка; дальше – диван, старомодный, но новый английский шкаф со стеклянной дверцей по всей высоте, в углу на тумбочке – радиола, рядом – этажерка с фигурными стойками; следом между окнами – комод, на который младший сын пролил чернила; и затем, в углу, вторая кровать, на которой спали Владимир Петрович с Зоей; там же, ближе к двери, – шифоньер; посередине комнаты – круглый стол и четыре основательных деревянных стула с высокими спинками.

Всю эту мебель, за исключением железных кроватей, для них из дерева смастерил своими руками отец Владимира Петровича, – Петр Гаврилович, мастер – самоучка, который без натуги мог сработать все, что твоей душе угодно: хоть прялку, хоть бочку, хоть шифоньер, – да хоть чёрта на колесиках, – лишь скажи, с рогами или без. Особенно красив был комод, украшенный на лицевой стороне выточенными на токарном станке и покрытыми черным лаком замысловатыми фигурами в старинном стиле.

В двух комнатах, одна из которых фактически представляла собой миниатюрную кухню, – им, впятером, было, конечно, тесновато; и это подогревало внутрисемейные страсти.

Другая половина дома почти все время и невесть отчего пустовала, но Владимир Петрович никак не мог добиться, чтобы колхоз дал ему в пользование весь этот дом целиком, – это что его жена Зоя (о ней речь пойдет ниже) методично и беспощадно пилила.

Летом Владимир Петрович ездил по полям на казенном мотоцикле «ИЖ-56» без коляски. Но иногда председатель, если был в хорошем настроении (а это, правда, случалось крайне редко), доверял ему вечно находящийся в ремонте белый автомобиль «Москвич».

Так, вот, Владимир Петрович мог запросто в жаркий рабочий день, – объехав гектары и найдя ход дел удовлетворительным, – смотаться на своем железном коне в приграничный поселок Манино соседней Воронежской области, – опрокинуть в местном злачном заведении кружечку-другую пива.

Иной раз он ради конспирации, дабы отвести ненужные подозрения и запутать недоброжелателей, – позволял себе такие вояжи в противоположном направлении – за 40 километров в Урюпинск, где на прохладном берегу Хопра, под сенью плачущих ив, – в отличие от Манино, – к янтарному «Жигулевскому» частенько предлагали не брынзу, а отваренных с укропом раков.

Оттуда он привозил услышанные за пивным столиком новые байки, которые потом вечерами обожал пересказывать дома семье у керосиновой лампы в моменты непредвиденного отключения электроэнергии. Например, как «этой весной» в станице Усть-Бузулукской на Хопре рулевой парома в процессе причаливания к берегу, когда народ от нетерпения отследить швартовку по обыкновению сбился в ее фокусе плотной кучей, раздраженно крикнул из рубки по громкоговорителю какому-то невзрачному гражданину в сером плаще и шляпе, закрывшему обзор: «Эй, ты, … [весьма нелитературный термин ] в шляпе, – отойди от кнехтов!!!..» Каково же было всеобщее удивление, когда обернувшийся на окрик явился 1-м секретарем райкома партии Михеевым… Грубияна приказано было уволить, однако после длительных поисков замены выяснилось, что закрывать вакансию паромщика решительно некем, народно-хозяйственные грузоперевозки оказались под угрозой срыва, – поэтому он, не будучи прощенным, так и остался крутить штурвал до следующего половодья. А эти его слова, глубоко укоренившись в местном фольклоре, на долгие годы стали расхожей фразой; случись вам теперь зайти в этой станице в ремонтную мастерскую или на молочно – товарную ферму, непременно услышите промеж работников: «…отойди от кнехтов!..» Дабы не остаться в долгу и не прослыть бирюком, Владимир Петрович охотно рассказывал новым знакомцам свои истории, – чаще всего вот эти. Однажды в каком-то хуторе или станице некий хорошо известный в местных кругах субъект неопределенного рода занятий и образа жизни по кличке «Бравый» случайно набрел в пыльных кленовых кустах на троих знакомых, только что начавших разливать по стаканам водку. – Налейте, братцы, – говорит, – все пересохло, трубы горят, невмоготу. – Нет, – отвечают друзья, – иди себе с богом, нам и самим мало. «Бравый» не сдается, начинает взывать к гуманизму христианской морали. А те как бы ради шутки: – Хрен с тобой, нальем, – но с одним уговором: видишь, – вон, земляная жаба сидит?.. – Вижу, – говорит, – тут она, под веткой. – Ну, так если голову ей откусишь, – немедля 50 грамм и получишь. «Бравый», конечно, не мог промотать такого шанса: молниеносным аспидом вцепился в пупырчатую жабу, и твердой рукой поднес ее к своим небритым щекам. Амфибия доверчиво вперила в него свои огромные желто-агатовые зенки… но тут вдруг раздался хруст костей… собутыльники, будто обыватели на Болотной площади в момент казни Емельяна Пугачева, в ужасе с выдохом дернули головами вниз и в сторону, – и обезглавленный труп раврака, брыкнув напоследок миниатюрными ластами, полетел в одну сторону, а выплюнутая голова – в другую… – Наливай!.. – нарушил тягостное молчание «Бравый», и по-хозяйски протянулся за стаканом…

Конечно, наиболее дальновидные читатели, – а к таковым можно причислить любого, кто имел крепкого терпения дочитать до сего места, – наверняка не поверят, чтоб такой колоритный персонаж как "Бравый" не оставил после себя других неразрывно связанных с его образом сюжетов, – и будут правы. Потому, если бы мы попросили Владимира Петровича (а для пущей гарантии налили ему хотя бы 50 грамм), – он, наверняка, охотно рассказал бы еще, – к примеру, такое (в подлинности сего решительно нет никаких сомнений; если же на предыдущие хроники есть надежные свидетели, то в этом случае, скажу вам по секрету, в архивах существует даже надлежащее медицинское заключение, – на которое, в силу строгой врачебной тайны мы, к сожалению, не можем сослаться в конкретном виде; однако, обо всем – по порядку). То ли в Великий четверг, то ли в Страстную пятницу, – за давностию лет точно сказать затруднительно, – но бесспорно одно: напился «Бравый» опять до поросячего визгу. По-над плетнями, через колдобины, спотыкаясь и падая, – добрался с грехом пополам до своего жилища. Тем временем, жена его убирала скотину. – А ну, – говорит ей, – сейчас же подай что-либо на ужин – мру с голоду!.. – В хате в печи – чугунок со щами! жри – не подавись, скотина пьяная!.. навязался ты на мою голову, когда только сдохнешь?!.. – коротко, но с чувством ответила супруга. «Бравый» с равнодушной покорностью выслушал эти откровенные пожелания своей половины, и для начала решил сосредоточиться на поисках выключателя. «Знаю, – говорит, – что он вот тут был, – за дверью… лап – лап, – нету!.. пропал, хоть ты тресни!..» Нащупал в потемках рогач, осторожно так, – как сапер мину, – подцепил чугунок: «кабы не расплескать!..» А жена там же, в печи, но в другом чугуне, варила помои свиньям: последних дней смывки с грязных кастрюль и тарелок, куриные кишки вперемешку с рыбьими внутренностями, что со сковородки отодрала пригоревшее недельной давности, забродившие простокваша, красноглазые головы селёдки, гнилые яблоки, яичная скорлупа, картофельные очистки, отруби, – вполне обычный для такого назначения склад. «Бравый», не мудрено, чугунки-то перепутал: вместо щей налили себе полную чашку помоев. Для аппетиту стрючочек красного перцу размял, сметанкой забелил… – всю чашку навернул, косточки обсосал: «Да, и ядрёные же щи!..» – и лег, довольный, спать. Ночью стал его чуточку желудок беспокоить… короче, две недели в больнице повалялся, – отошёл. Снова – как огурчик…

Одним словом, Владимир Петрович всегда старался сочетать приятное с полезным, и никогда не упускал случая воспользоваться преимуществами разъездного характера своей работы.

Как-то летним днем его жена Зоя копалась в палисаднике со своими любимыми алыми гладиолусами, когда услышала приближающийся знакомый рокот мотоцикла: «Ну, на обед… пойду щи разогревать» – подумала она, и, вытирая платком с лица пот, направилась было в чулан к керогазу. Каково же было ее удивление, когда, обернувшись, увидела – её ждет необычный сюрприз: Владимир Петрович явился не один – за его спиной на широком сиденье мотоцикла в игривом легоньком платье раскованно сидела местная школьная учительница немецкого языка Вера Семеновна Зубкова, – статная, но незамужняя дама лет 30-ти с хвостиком…

– Здравствуйте, Зоя Даниловна!.. – с мягкой учтивостью обратилась к ней интеллигентная пассажирка, не слезая с тарахтящего мотоцикла и держась одной рукой за её мужа. – Знаете, мне давно интересна профессия агронома… Вы не возражаете, если я в этих целях проедусь с Владимиром Петровичем по полям?..

Зоя от такой смелости на мгновение растерялась, – хотя сама по натуре была не из робкого десятка, и за словом в карман никогда не лезла.

– Да-да, конечно… – машинально выдавила она из себя с кислой улыбкой. – Что ж… поезжайте… – последнее слово далось ей с трудом, и как бы с многозначительным ироничным оттенком (Зоя обожала ироничные оттенки).

Тут же полными оборотами радостно взревел железный конь, – Владимир Петрович, пожертвовав вкусным обедом, не мешкая, – пока жена не опомнилась, – дал газу, и, круто развернув, погнал так, что с него чуть не слетела шляпа (ее одной рукой заботливо поправила Вера Семеновна).

Ошеломленной Зое, постепенно приходящей в себя и начинающей сознавать, насколько дерзко и ловко провели её вокруг пальца, оставалось лишь тоскливо наблюдать вослед убегающему мотоциклу, как края недлинного ситцевого платья учительницы восторженно трепетали на ветру, обнажая ее крутые коленки…

Без водки жизнь для Владимира Петровича, казалось, теряла всякий смысл. Например, по выходным, если он с утра был дома без желанного виновкушения, – не находил себе места, из рук у него все валилось, глаза бегали, лицо корчилось печатью страдальческих гримас. И в такие трагические эпизоды на него, – словно плачущего на паперти Божьего храма, – без искреннего сочувствия и глубочайшего скорбления души смотреть было невозможно.

– Зоя, дай «троячок», – полечиться… – начинал он жалобно канючить у жены денег.

Она, зная наперед эти разорительные для семейного бюджета потребности, ему, как правило, отказывала, – и тогда он добивался своего не мытьем, так катаньем.

С лукавой улыбкой вырывал из школьной тетрадки листок бумаги, доставал авторучку, и синими чернилами, своим изящным каллиграфическим почерком, писал записку продавщице магазина продовольственных товаров, с которой давно и предусмотрительно наладил тесный неформальный контакт: «Нина, до зарплаты – 1 «Московской» (гордость сельского интеллигента не позволяла ему прямо сказать «дай»); а в конце, после даты, – словно генерал-губернатор, – ставил свою эффектную подпись, натренированную еще со студенческой поры. Затем он звал, как наиболее ответственного, младшего сына-школьника Кольку, заговорщически подмигнув, совал ему в руки заветную петицию, для надлежащей конспирации снабжал кирзовой хозяйственной сумкой, и, – напутственно похлопав по тщедушному плечу, – отправлял малолетнего гонца за вожделенной бутылкой водки.

Выпив граненый стакан, – криво поморщившись, словно его принуждали к чему-то непотребному, и закусив чем придется, – на короткое время Владимир Петрович снова как бы принимал человеческий облик: его лицо разглаживалось, глаза наполнялись смыслом, и теперь в нем невозможно было найти какого-либо изъяну.

После второго он впадал в мягкую сентиментальность, давал волю чувствам, и в нем даже как бы просыпалось что-то человеческое. То есть, при нем обнаруживался какой-то непонятный изгиб души. Вытирая с внешних уголков своих глаз белый налет, всякий раз появлявшийся там, когда Владимир Петрович был под парами, – он заботливо интересовался у сыновей (чего с ним никогда не случалось в минуты трезвости), не хуже ли других они одеты, кто у них лучший ученик в классе, – а потом в сотый раз принимался наставлять: младшему после школы надлежит поступить в военно – финансовое училище, а старшему – в военное автомобильное. Хотя, скорее это было не истинной заботой о детях, а всего лишь словоблудием пьяного отца.

Ну, а вишенкой на этом торте хмельного куража был третий стакан.

Владимир Петрович шаткой походкой направлялся к стоявшей в углу комнаты радиоле «Sakta», поднимал, роняя 2-3 раза, крышку, ставил, царапая иглой поверхность, любимую пластинку на 45 оборотов с фокстротом «Липси», – и пускался в бесшабашный пляс: будто лыжник, энергично работая локтями и украшая эти танцевальные движения неуклюжим топотом своих толстых ног…

Повидавшие жизнь давно заметили, – пусть это звучит и чересчур категорично, – что люди в их манерах после крепкой выпивки делятся на 2 сорта: 1) ложатся спать; 2) становятся дураками.

К счастью для его семьи (если только здесь уместно говорить о «счастье»), Владимир Петрович никогда не буянил; если был сильно пьян, его быстро клонило ко сну, и он мгновенно засыпал, осеняя пространство редким по зычности храпом, – будто по стиральной доске кто-то водит напильником. При этом, – что необычно, – его дыхание замирало почти на минуту, словно он нырял в бездну, – затем, как бы очнувшись, он начинал жадно и тяжело дышать, через некоторое время успокаивался, – а потом снова и снова так продолжалось до тех пор, пока не протрезвеет и не проснется.

Сыновья по ночам, не в состоянии от этого уснуть, даже со страхом прислушивались – жив он или мертв, вынырнет или нет, и мысленно считали, сколько же секунд максимально их отец может лежать бездыханным.

Несколько раз он, будучи еле можаху, попадал в переделки, едва не стоившие ему жизни, – что вряд ли сочтешь удивительным. К примеру, в ту же весну обнаружилось, что Владимиру Петровичу «на выход» нечего, собственно говоря, надеть: как-то незаметно поизносился до неприличия. С трудом выкроив из скудного семейного бюджета необходимую сумму, ему на радость всей семьи справили новый румынский костюм элегантного фасона. Обновить этот цивильный прикид было решено 9 мая, на праздничный митинг в день Победы. С утра его жена Зоя, любуясь на мужа в белой рубашке и новом костюме, повязала ему серый в красную полоску галстук, нежно подала шляпу, на прощание поцеловала, – и уверенный в себе Владимир Петрович, как это всегда чувствует себя человек в добротном модном платье, широкой поступью отправился на торжественное мероприятие.

Когда вернулся на обед, то мимоходом сказал жене, что после работы задержится: узким мужским составом правления колхоза они решили отметить праздник, выехав на «козлике» (ГАЗ-69) в Круглый лес, что в километре от села.

Эти небольшие заросли дуба, березы и осины были примечательны тем, что располагались на бугре в небольшом округлом провале, а живописности этому урочищу добавлял сравнительно большой пруд как бы в форме груши Дули. Он глубоко вдавался своим долгим «хвостиком» прямо в середину леса, где теперь местами виднелись белые цветущие кусты боярышника, словно зима забыла там кучи снега. Причем, один берег у истока водоема был достаточно крутой и высокий, и с него к воде свисали ветви редких божественных лип.

Уже начало вечереть, – но Владимир Петрович домой все не возвращался. Стемнело. На улице – хоть глаз выколи, несмотря, что небо было звездным, – а педантичная Луна ни за что не хотела выползать на свою орбиту раньше, чем под утро, – у нее, видите ли, строгое вселенское расписание. Зоя, уложив детей, легла спать сама, но все крутилась с правого бока на левый да обратно, и не могла никак уснуть, ибо в ее голове роилась всякая чертовщина. То ей мерещилось, будто колхозные собутыльники изувечили мужа в пьяной драке, то чудилось, что ихний старый «козел» опрокинулся вверх резиновыми копытами и полетел, отбросив все три карданных вала, в глубокий овраг…

Владимир Петрович вернулся за полночь, немножко задержавшись в чулане, и лег в кровать весь какой-то липкий как после дождя, не говоря уже о том, что, конечно, был в крепком кураже, и, что необычно, – весьма немногословным.

Поскольку состояние мужа показалось ей очень подозрительным, а сам он мама-папа выговорить не мог, Зоя встала и вышла в чулан, – где босыми ногами сразу натолкнулась в темноте на что-то мягкое и влажное. Она включила свет, и тут же в страхе отпрянула назад, гулко стукнувшись затылком о полузакрытую дверь комнаты… Перед ней на полу лежала безобразная куча какого-то грязного мокрого тряпья, в котором она с гневным ужасом начала признавать то, что еще утром было новым импортным костюмом…

Как потом, виновато – смущенно улыбаясь, рассказал сам Владимир Петрович, с ним приключилось вот что. В какой-то момент выездного банкета, когда вместе с закадычной подружкой тишиною на землю опустилась густая темнота, а сверчки тут же наперебой стали выводить задушевные рулады, затеял он освежиться лесной прогулкой. Недолго думая, направил свои нетвердые стопы туда, куда глядели слипавшиеся глаза, утратившие к тому часу всякий контакт с разумом. Вдруг, хватаясь для равновесия левою рукою за ветки, увидел он по правую руку и как бы далеко внизу – таинственные звезды… В тот же миг, сорвавшись, кубарем полетел в своем новом темно-синем скафандре прямо в объятия этого загадочного космоса, – который хоть и подарил некие ощущения невесомости, но в конечном итоге оказался ни чем иным как тем самым прудом в форме Дули. Тем не менее, эта внезапно свалившаяся на Владимира Петровича опасность придала ему духу и даже частицу давно невостребованного мужества. Будучи отличным пловцом, – где саженками, где брассом, – конечно же, временами демократично отдыхая на спине, – он, вспугнув напоследок стаю пролетных уток, пересек – таки коварную водную преграду; на четвереньках, то и дело путаясь в галстуке, скверно поминая черта и призывая всех святых, выбрался на противоположный берег, где тут же пал ниц, дабы отдышаться. Хоть он и не был зоотехником, но по специфическому запаху под носом понял, что сюда на водопой приходили коровы. Поскольку вода была еще достаточно студеной, и к той минуте не к месту начал дуть бодрящий ночной бриз, – весь мокрый, без шляпы, покрытый мерзким скользким илом, – он достаточно быстро начал вновь обретать крупицы разума. А когда, оставляя за собой длинный мокрый след, он с опущенными руками взошел на плотину, – где немного обтёк, – по белеющим справа цементным блокам нового коровника и манящим огням села внизу окончательно сориентировал свой дальнейший маршрут.