Снова бежал, пока не показалось, что теперь никто не преследует. И только тогда в голову полезли мысли. Вот же мудак! Даже не проверил! Может, он ещё не из этих. Может, он просил о помощи, а я… уф. Папа бы не обрадовался, узнав об этом. Да ещё и без пистолета остался. Может, вернуться? В этот раз можно сделать все по уму.
Нет, так не пойдет. Обратно возвращаться – время терять. мне некогда. И вообще, лучше с этим не связываться. Даже если младший сержант был тогда ещё жив, то теперь не очень. И наша новая встреча с ним будет ошибкой.
Такой я всё-таки урод.
Но нет, нет. В самом деле, соберись. Это уже в прошлом. Ульяна учит меня не обращать внимания на всякие мелочи, на которых я порой зацикливаюсь. Ух, как он меня за руку схватил. Да, конечно, парню уже не помочь. Плюнь, насрать на него. Тут повсюду трупы. А мне, кажется, повезло. Меня вон как тяпнули. Болит, конечно. Но ничего. Только немеют кончики пальцев. Замерзают как будто. А рана горячая, воспалённая. Понятное дело!
Но он так в меня вцепился. Как утопающий за соломинку. Как будто вот я пришёл, и помощь со мной подоспела. Хватит думать. Просто испугался, переволновался. Навыдумывал всякого. Он, может, уже тогда и был из этих, а я развел сантименты. Нельзя отвлекаться и рисковать попусту. меня ждет человек, который действительно мне важен.
Эта мысль вернула душевное равновесие, хотя всё равно, как можно быть таким лохом? Пистолета жалко…
Звонок телефона. Ульяна.
– Ну где ты там? Нашёлся? Я очень волнуюсь.
– Да. Иду. Как ты? У тебя там… безопасно?
– Безопасно. Зайчик… Я видела всё это в окно. Я видела, что из здания вышли только трое наших. И на них кто-то набросился. Как будто охранники. Я не понимаю. Они разбежались кто куда. Так страшно…
– Не бойся, малыш мой. Главное, чтобы у тебя там было безопасно. Не привлекай внимания. Я скоро буду.
– Приходи скорее. Пожалуйста-пожалуйста. Тут очень страшно.
– Бегу.
Хочу что-то сказать ей, чтобы она не потеряла самообладания, чтобы не запаниковала. Но не могу придумать. Голова не соображает.
Я шёл вперёд. Кажется, даже в самом деле, постепенно сориентировался на местности. Но боевая злость сменилась усталостью. Всё труднее было поддерживать себя в тонусе. Я вроде бы шёл и шёл. Кучки людей и нелюдей встречались мне всё реже, и были всё малочисленнее. Как в конце вечеринки, когда часть гостей ушла, а оставшиеся рассортировались на группки по интересам. И ни те, ни другие не обращали на меня внимания. Совсем не заметил, как энергичный шаг мой подменился на тоскливое перетаптывание. Только кое-как волочил ноги. Но оно и понятно. Уже не было сил переставлять их вперёд одну за одной. День, кажется, клонился к оранжево-лиловому закату. А может, это в глазах потемнело. Мне было душно и жарко. Наверно, из-за полыхавших тут и там пожаров. И вместе с тем, майский ветерок, который изредка удавалось словить моей коже, вызывал отвратительный озноб. Трудно было переходить через дороги, огибать столпившиеся автомобили. Рана, хоть и давно перестала кровоточить, всё сильнее пылала и пульсировала как фурункул, готовый самовольно лопнуть. Невольно вспоминалось ощущение зубов внутри моей плоти. Этот сумасшедший ублюдок, наверно, занёс туда инфекцию. И теперь придётся делать уколы. Помните, как в детстве всех пугали сорока уколами в живот?
Думал о моей девочке. О том, как ей там сейчас страшно. И о том, что я так далеко и не могу в эту минуту защитить её. Но, как только доберусь до неё, всё обретёт смысл, сразу станет понятно, что делать, и мне будет не так тревожно. Потому что тогда она будет в безопасности. Пытался убедить себя, что там, у неё на работе, где-то, где она засела и спряталась, пусть бы это был даже металлический шкаф для документов, ей ничего не угрожает. Надо просто чуть-чуть подольше подождать меня. И тогда всё будет хорошо. Глядя на то, что творится на улицах, я понимал, что шкаф для документов – это, в самом деле, отличное, безопасное место. И уж точно там есть металлический шкаф. Это ж офис.
Тошнило. Обед забыл в холодильнике ж. Не ел сегодня ничего. Зато голова больше совсем не кружилась. Прям сильно тошнило. И было тяжело дышать, потому что боялся, что, если дышать слишком сильно, то блевану. А ещё болели глазные мышцы.
Ну и ничего. Это как грипп. Нужно быть хозяином своему организму. Надо крепко держать себя в руках. Переболею. Переболею как раз на даче. Будет трудно, но это ничего. Какое большое небо. И какой глубокий голубой цвет. Сейчас я умру. Вот сейчас.
Нет. Нельзя. Не могу оставить Ульяну одну.
Думал о ней, ярко представлял себе, как мы прячемся на даче. И так ловко у меня это получалось, словно видел это воочию. И в какой-то момент потерял связь с реальностью. К реальности вернуло шевеление в кармане и резкий, непрекращающийся раздражающий звук.
Полез в карман, но пальцы почти не слушались. Ладонь, которая была словно и не совсем моя, словно я её отсидел, и к ней не вернулась чувствительность. Пришлось сосредоточиться на каждом движении, чтобы вытащить телефон из кармана. Не смог разобрать, что написано на экране. Вроде бы и понимал, что имя моей любимой девушки, но весьма смутно припоминал, как её зовут. А прочитать не мог вовсе. Если бы не знал, что мне наверняка было известно её имя, ни за что бы не смог прочесть. Неловко нажал зелёную кнопку, чуть не выронив телефон из руки.
В аппарате послышался её голос. Она звала меня по имени. Ещё и ещё раз. И я понимал, что должен ответить. Но, вот странное дело, никак не мог собраться с мыслями, чтобы что-то сказать. Все подходящие слова, да что там, ВСЕ слова, оказывается, упорхнули из головы, как мотыльки из дырявого котелка. Имеют ли значение все нежные чувства к любимому человеку, если ты умираешь? Почувствует ли их адресат? Ещё один Очередной Глобальный Вопрос. Тут есть, над чем поразмыслить. Жаль, нам его уже не обсудить. Я догадался изобразить голосом что-то похожее на речь, но вряд ли получилось что-то толковое. Мычал в трубку. Она всё звала и звала, а я никак не мог сосредоточиться. Боль там, где из меня вырвали кусок мяса, стала такой красной и убаюкивающе тёплой. Как мама. Было проще сосредоточиться на этой красноте. Потому что боль – это понятно. Но ещё некоторое время слышал этот голос. Было очень грустно слышать его, поэтому кто-то ответил голосом. Тоже как-то грустно. Я? Это я так мычал сейчас? Грусть поглотила окончательно. С головой захлестнула. Крик исчез. Наверно, в какой-то момент телефон выпал из руки.
Бывает так, что мы делаем всё, что можем. Бывает, что мы делаем больше, чем, как нам казалось, мы могли сделать. Но иногда оказывается, что этого всё равно недостаточно. И мы оказываемся бессильны.
Зато идти – это несложно. И неторопливо. На что это похоже?
Насколько человек может быть разочарован? Насколько одинок? О, понятие «одиночество в толпе» приобретает новые серые краски в этом состоянии. Не смешно даже. Это ещё и ощущение предательства. Тоски. Отчаяния. Обида, разъедающая останки души, как негашёная известь разъедает расчленённый труп. Горько. Больше, чем нормальный человек готов себе представить, больше, чем вы морально готовы увидеть со стороны. Бесконечное, уродливое состояние. Как можно себя ещё чувствовать?
Лишён всего. Не знаю, насколько мёртв, но достаточно, чтобы ничего не понимать. И достаточно мобилен, чтобы идти, спотыкаясь.
Припомните, как плохо вы себя чувствуете, когда у вас намертво заложен нос. У всей жизни нет запаха, и устаёшь от такого бодрствования, но и спать с заложенным носом – одно мучение. То же самое. Только не ограничивается отсутствием запаха. И вкуса нет. И всё вокруг одновременно раздражающее и какое-то нейтральное, безразличное наощупь. Глаза режет солнечный луч, отражённый окном рядом стоящего автомобиля. А ещё там, в отражении в стекле что-то движется и смотрит. Смотрит! Удар кулаком рассыпает смотрящего и солнечные лучи. Но никакого удовлетворения нет. И самой жизни нет. И нет бодрствования, и нет сна. И невозможно думать. Потому что сознания тоже нет. Мутные крохотные сгустки, ублюдочные такие недоделанные мысли, плавают в темноте и пустоте под черепом, как ошмётки мясного белка в бульоне. Но попробуй за них ухватиться (было б чем!), они растворяются, ускользают, оставляя только досаду и мимолётное раздражение. Впрочем, раздражение тоже лучше, чем ничего. Тогда хотя бы толкнёшь кого-нибудь, так же тоскливо бредущего, попавшего в поле зрения. Или дёрнешь за ошмёток кожи. Боли он не чувствует. Вряд ли получится ловко дёрнуть. Пальцы не слушаются. А если ему больше повезёт, он может сильно толкнуть в ответ. Споткнёшься, упадёшь. Потом вставать. Вставать трудно. Постоянно падаешь, невозможно удержаться. Иногда есть желание. Бросаться на живых. Стать такими, как они. Хотя бы ненадолго. И ненависть к такой несправедливости. Живые такие яркие. Они могут кричать. У них кровь хлещет. Такая красная, такая яркая. Такая солёная и горячая. Вкусная. Если бы существовали фонтаны свежей горячей крови, чтобы нежиться в ней, как при жизни зимним вечером в душе, придя с работы. И ванны свежих внутренностей. Чтобы прижиматься к ним и чувствовать всю эту ласку и любовь, которая в них…
Да только вот бредёшь дальше и даже на такие мечты никак нельзя собрать мысли в кучку.
И на ту, в телефоне которая, набросился бы. Не задумываясь. Если бы встретил её живой. Потому что вообще. Почему она должна быть живой, а я нет? Тоже хочу. Были вместе. А теперь только она. Это обидно. Очень обидно. Ведь одиноко же. Плакал бы. Если бы мог сосредоточиться на этой мысли. Можно было бы помечтать, как отобрал бы её жизнь, взял бы себе, чтобы тоже хоть чуть-чуть побыть живым, чтобы не было холодно и склизко внутри и снаружи. Постоянно. Или наоборот, как-то жарко. Непонятно.
Наверное, протух. Весь протух. Какая теперь вонь в городе стоит, небось. Вонища. Да только плевать. Всем плевать. Как одиноко. Тоскливо. Можно стонать, стонать и стонать подолгу на одной удобной ноте. Бывает такое. Чтоб выгнать изнутри то, что мешает. Стравить тоску как пар. Долго стонать. Чтобы было не так тоскливо. Но всё равно тоска. Ничуть не легче.
Тогда был май. Сейчас… осень? Поздняя.
Задумчивый мертвец сидит задницей на мокром асфальте, раскинув в стороны колени, как панда, и сосет ярко-красный шарф. Смотрю на него. На шарфе нет ни пятна крови, но его цвет такой сочный, такой яркий, что манит высосать эту яркость. Завидую, что у него есть такой шарф. Отобрал бы, но не хочу сейчас идти. Интересно смотреть. Даже не то что бы интересно. Просто смотрю.
Гротескное сходство мертвеца с пандой усиливает круглый пивной живот, висящий из-под футболки между раскинутых ног.
Неловкими пальцами он собирает ткань в пригоршню и отправляет ее в рот. Его щеки надуты, а брови сосредоточенно сдвинуты. Его губы и подбородок блестят от слюны, а в уголках рта вдобавок ещё и запеклась пена. Вот это да. Он, очевидно, недавно. У него ещё есть слюна. Это даже круто как-то.
Когда красная ткань оказывается во рту, мертвец переводит взгляд куда-то вперёд, делая сосательные и жевательные движения. А брови его по-прежнему сдвинуты. Теперь он как будто силится различить вкус. Этот красный вкус, такой сочный и привлекательный. Как боль, как кровь, брызнувшая из раны. Чтоб брызнула прямо на глаза. Удивительно, должно быть, но я почти что-то чувствую, глядя на его выражение лица. Что-то такое, что можно было бы условно сравнить с чувством радости, солидарности как будто. Если бы радость и солидарность были сгустками бульона, плавающими в темноте. Ага?
Он выглядит так, словно почти что знает, какого вкуса ждёт. Но всё тщетно. В какой-то момент ткань вываливается изо рта, а мертвец не сразу это замечает.
Мне надоедает. Снова тоскливо. Я как-то потерял нить вообще всего этого. Снова смотрю на мертвеца с красным шарфом. Но он уже такой унылый. Шарф скучный.
Проходит сколько-то времени. Смена дня и ночи уже не имеет никакого значения. Да, ночью видно хуже. Проще споткнуться и выбить себе зубы об асфальт. Но кого это волнует. Боли не почувствуешь. И даже если кто-то будет рядом, смеяться не будут. Всем плевать. Да, может, потом будет неудобно жрать, зато не будет мыслей, чтобы сфокусироваться на этом обстоятельстве. Не обязательно жрать живых людей. Их теперь мало-мало. Теперь никакой отрады не осталось. Да и кто сказал, что их жрут ради пищи? Это только ради жизни, ради души, ради того, что у нас отняли. Да какая разница… Для пищи можно время от времени забредать в магазины или в дома какие-нибудь. Или на улице подбирать. Запихивать в рот тухлятину всякую. Челюсти движутся, как-то спокойнее становится. Ну почти-почти как в жизни бывало, когда еду ешь. Какие-то процессы что-то там вызывают. Не знаю. Потом, бывает, раздуешься изнутри. А газы выходят, и легче сразу. Это, наверно, хорошо.
Вы бы удивились, узнав насколько быстро гниёт одежда.
А в лунные ночи можно на луну смотреть. Смотреть всю ночь. Она чистая, свежая, такая прохладная. И яркая в полнолуние. И стоишь, и смотришь. А чего смотришь – непонятно. Как будто она могла бы темноту в башке своим светом разогнать. Хрен там. У кого с шеей плохо, да кто совсем обветшал, бывает, башка прямо в это время и отваливается, и падает замертво. Счастливчик или бедолага? Наверно, можно было бы даже поразмышлять над этим, но мне так плевать на всё, что идите все в жопу. Мне так плохо. Очень плохо.
Зато вот луна, да, можно сосредоточиться. Она круглая.
Да, проходит время, и я встречаю её. Не луну. Нет, я не помню, как зовут. И не знал, во что она была одета в последний день своей жизни. Помните, тот поцеловал её в мае перед уходом на работу, когда она ещё спала. Обычно узнавал, во что она оделась на работу, только когда она возвращалась вечером домой, где уже сидел, играя на приставке в игру, допустим, про зомби. И так бывало почти каждый день. А зачем все эти воспоминания? Не надо уже. Откуда?