Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей

4. У француза Шевалье в Камергерском

У месье Ипполита Шевалье – Уголок Парижа в сердце Первопрестольной – Культовое место Москвы – Сам Гедеонов здесь обедал – Театральные вкусы эпохи – Приятного аппетита! – «Пулярды, прошпигованные и надушенные трюфелем» – Любимая гостиница Льва Толстого и Стивы Облонского – Трения с женой – «Декабристы» и «Казаки» – Торжественный обед с Фетом и другими – Доходный дом – Приют для художника Анатолия Зверева

Трудно узнать в этом утлом домишке, съежившемся напротив шехтелевского МХТа, когда-то «лучшую гостиницу Москвы». А ведь именно так отрекомендовал ее Лев Толстой в одном из своих произведений. И кто только не был постояльцем гостиницы Ипполита Шевалье: и известные всей России люди, и выдуманные писателями персонажи… И все они приходили и приезжали в этот старый московский переулок, переживший за свою долгую жизнь эпопею переименований. Егорьевским его нарекли в XVII веке по ближайшему монастырю (память о монастыре живет в названии современного Георгиевского переулка). Затем переулок стал Спасским, в честь храма Спаса Преображения. Ну а далее – череда имен: Газетный (или Старогазетный), Квасной, Одоевский (усадьба Одоевских стояла на месте нынешнего МХТ). Когда же он стал Камергерским? В 1886 году, по чину (а не по фамилии, согласно московским обычаям) придворного камергера Василия Стрешнева – усадьба Стрешневых стояла здесь издавна. А в 1923 году по переулку «проехался» Художественный театр и он стал проездом Художественного театра. И лишь в 1992 году, когда в Москве уже было два Художественных театра, переулок вновь стал Камергерским.

Известно, что еще в конце XVII века землею здесь владел ближайший соратник и собутыльник Петра I, имевший право входить к нему в любое время и без доклада, «князь-кесарь» Федор Ромодановский. Петр шутливо именовал его генералиссимусом и королем, прилюдно оказывал ему царские почести, ломая перед ним шапку, подавая тем самым пример своим подданным. Усадьба Ромодановского была обнесена деревянным частоколом, выходившим в современный переулок. Через полвека после смерти «князя-кесаря» владение отошло к князю Сергею Трубецкому, заново отстроившему усадьбу, впрочем выгоревшую в 1812 году во время оккупации Москвы французскими войсками.

Московским французам, согласно приказу московского же главнокомандующего графа Ростопчина, незадолго до нашествия оккупантов было велено оставить свои дома и катиться из города подобру-поздорову, пока живы. Но уже лет через пять после окончания войны многие из них вернулись, причем в уцелевшую московскую недвижимость, которую им милостиво возвратили. Французы стали торговать, вновь пооткрывали свои лавки, служили домашними воспитателями и учителями, а также занялись гостиничным бизнесом.

В бывшей усадьбе Трубецких затеял свое гостиничное дело и Ипполит Шевалье. Гостиница вскоре стала популярной, превратившись по современным меркам в пятизвездочный отель. Она и прославила переулок задолго до театра. После Шевалье владельцем гостиницы стал другой француз – Шеврие, о чем в «Указателе г. Москвы» 1866 года упомянуто: «Шеврие, бывшая Шевалье, в Газетном пер., дом Шевалье. Номеров 25, цена – от 1 до 15 руб. в сутки, стол – 1,50 руб.». Иностранцы по достоинству оценили уровень ее сервиса, один из соотечественников Шевалье, поэт Теофиль Готье, писал в январе 1860 года: «После нескольких минут езды неведомо куда извозчики, очевидно, считая, что достаточно далеко отъехали, повернулись на своих сиденьях и спросили у нас, куда мы едем. Я назвал гостиницу “Шеврие” на Старогазетной улице, и они принялись погонять, теперь уже к определенной цели. Во время езды я жадно смотрел направо и налево, не видя, впрочем, ничего особенного. Москва состоит из концентрических зон, из коих внешняя – самая современная и наименее интересная. Кремль, когда- то бывший всем городом, представляет собою сердце и мозг его. Над домами, не особенно отличавшимися от санкт-петербургских, то и дело круглились лазурные, в золотых звездах купола или покрытые оловом луковицеобразные маковки. Церковь в стиле рококо взметнула свой фасад, окрашенный в ярко-красный цвет, на всех выступах удивительно контрастировавший со снежными шапками. Иной раз в глаза бросалась какая-нибудь часовня, окрашенная в голубой цвет Марии-Луизы (вторая жена Наполеона Бонапарта Мария-Луиза любила цвет морской волны. – А.В.), который зима там и сям оковала серебром. Вопрос о полихромии в архитектуре, так еще яростно оспариваемый у нас, давным-давно решен в России: здесь золотят, серебрят, красят здания во все цвета без особой заботы о так называемом хорошем вкусе и строгости стиля, о которых кричат псевдоклассики. Ведь совершенно очевидно, что греки наносили различную окраску на свои здания, даже на статуи. На Западе архитектура обречена на белесо-серые, нейтрально-желтые и грязно-белые тона. Здешняя же архитектура более чем что-либо другое веселит глаз.

Магазинные вывески, словно золотая вязь украшений, выставляли напоказ красивые буквы русского алфавита, похожие на греческие, которые по примеру куфических букв можно использовать на декоративных фризах. Для неграмотных или иностранцев был дан перевод при помощи наивных изображений предметов, которые продавались в лавках. Вскоре я прибыл в гостиницу, где в большом, мощенном деревом дворе под навесами стояла самая разнообразная каретная техника: сани, тройки, тарантасы, дрожки, кибитки, почтовые кареты, ландо, шарабаны, летние и зимние кареты, ибо в России никто не ходит, и, если слуга посылается за папиросами, он берет сани, чтобы проехать ту сотню шагов, которая отделяет дом от табачной лавки. Мне дали комнаты, уставленные роскошной мебелью, с зеркалами, с обоями в крупных узорах наподобие больших парижских гостиниц. Ни малейшей черточки местного колорита, зато всевозможные красоты современного комфорта. Как бы ни были вы романтичны, вы легко поддаетесь удобствам: цивилизация покоряет самые бунтующие против ее изнеживающего влияния натуры. Из типично русского был лишь диван, обитый зеленой кожей, на котором так сладко спать, свернувшись калачиком под шубой.

Повесив свою тяжелую дорожную одежду на вешалку и умывшись, прежде чем кидаться в город, я подумал, что неплохо было бы позавтракать заранее, чтобы голод не отвлекал меня потом от созерцания города и не принудил возвратиться в гостиницу из недр каких-нибудь фантастически удаленных от нее кварталов. Мне подали еду в устроенном как зимний сад и уставленном экзотическими растениями зале с окнами. Довольно странное ощущение – откушать в Москве в разгар зимы бифштекс с печеным картофелем в миниатюрной чаще леса. Официант, ожидавший моих заказов, стоя в нескольких шагах от столика, хоть и был одет в черный костюм и белый галстук, но цвет его лица был желт, скулы выдавались, маленький приплюснутый нос тоже обнаруживал его монгольское происхождение, напоминавшее мне о том, что, несмотря на свой вид официанта из английского кафе, он, вероятно, родился вблизи границ Китая». Официантами в Москве были касимовские татары, они конкурировали с ярославскими уроженцами в этом вопросе. Один из таких и прислуживал французу.

Гостиница на рубеже веков

Захаживали сюда и московские жители – перекусить в гостиничном ресторане, например, после театрального представления в расположенных неподалеку императорских театрах. Драматург Островский здесь обедал, философ Чаадаев ужинал, поэт Некрасов пил минеральную воду… Вместе с тем мемуары москвичей той эпохи позволяют нам сделать вывод, что жить или обедать у Шевалье (или Шеврие) было не всем по карману. Это была одна из самых дорогих гостиниц города. Вот, к примеру, воспоминания Елизаветы Алексеевны Драшусовой, относящиеся к середине века. Она пишет о поэтессе Каролине Павловой и ее муже, литераторе Николае Павлове, который был сослан в Пермь по приказу генерал-губернатора Арсения Закревского за картежную игру и хранение запрещенных цензурой книг. На самом же деле, узнав о наличии у супруга второй семьи с ребенком, Павлова сама явилась к Закревскому жаловаться.

Как только не оценивали Закревского! Нет, наверное, таких отрицательных эпитетов, которыми бы не наградили его москвичи. Деспот, самодур, Арсеник I, Чурбан-паша и так далее. Как не вспомнить и об остроте князя А.С. Меншикова, пошутившего в присутствии царя, что Москва после назначения Закревского находится теперь «в досадном положении» и по праву может называться «великомученицей». Мучил Москву, естественно, Закревский. К писателям он относился с подозрением, причем и к славянофилам, и к западникам.

К этому человеку и отправили доброхоты Каролину Павлову жаловаться на своего непутевого мужа. А Закревский уже имел зуб на Павлова, сочинившего на него острую эпиграмму, быстро ставшую популярной в Москве. И когда появилась возможность Павлова урезонить, Арсений Андреевич не преминул этим воспользоваться. Люди, пославшие Каролину к Закревскому, знали, как тот любит вмешиваться во внутрисемейные дела. Жаловаться к нему ходили и недовольные жены, и мужья-рогоносцы. Арсений Андреевич, как правило, немедля принимал меры. Драшусова пишет: «Все восстали на бедную Каролину Карловну, забросали ее камнями, а Павлова никто не подумал обвинять за его подлые поступки. За то, что он разорил жену и сына, напротив, о нем жалели, как о какой-то жертве!! Общественное мнение всегда готово позорить женщину – и всегда наполнено снисхождения на проступок мущины!! Между тем прекрасные имения г-жи Павловой, дом, экипажи продавали с молотка, говорят, для уплаты долгов, наделанных г-ном Павловым. У него была, кажется, полная доверенность от жены, и он, говорят, с своим умом и оборотливостью очень хорошо управлял. Но карты и женщины сгубили его, и он расстроил состояние.

(…) Через год или полтора кто-то из приятелей Павлова выхлопотал ему позволение возвратиться, и он снова явился в Москве, снова показывался в обществе, разъезжал в карете, обедал у Шевалье (самой дорогой гостинице) как ни в чем не бывало. Мне всегда казалось непостижимым, как отъявленные негодяи бесстыдством своим, не имея ни копейки денег, находят какие-то таинственные средства, издерживаемые много, и жить роскошно! Не доказывает ли это, что в обществе нашем много еще простофиль, которых можно надувать!»

У Шевалье случались поразительные встречи. Будущий писатель Дмитрий Григорович в феврале 1842 года, будучи на пути в Петербург, заехал в Москву, остановившись в этой гостинице. С приятелем он обедал в ресторане: «Недалеко от меня, за отдельным столом, сидел пожилой господин. Он неожиданно обратился ко мне и с бесцеремонностью старых людей, беседующих с юношами, принялся расспрашивать, где я так хорошо научился говорить по-французски; когда я сказал ему, он приступил к дальнейшим расспросам и кончил, убеждая меня, что молодому человеку нельзя жить без дела, что необходимо начать служить где-нибудь. “Я охотно запишу вас в мою канцелярию, – проговорил он в заключение. – Приедете в Петербург, спросите канцелярию директора императорских театров и явитесь ко мне”. Этот обязательный старик был не кто другой, как А.М. Гедеонов, приезжавший в Москву, чтобы принять под свое управление казенные московские театры. Недели две спустя я возвратился в Петербург и поступил в канцелярию Гедеонова. Я тотчас же написал об этом матушке, утаив только слово театр и в общих чертах сообщая о поступлении на службу. Ответ был самый ласковый и благоприятный; в нем извещалось, между прочим, о возобновлении ежемесячной присылки денег».

Прямо скажем – Григоровичу несказанно повезло встретить в Москве директора императорских театров Гедеонова за соседним столом. По-французски он действительно говорил лучше, чем на русском языке, ибо мать его была француженкой, дочерью погибшего на гильотине во время террора роялиста. Воспитание ему дали соответствующее, он даже учился во французском пансионе «Монигетти» в Москве. Гедеонову такой сотрудник был очень кстати, поскольку немало актрис императорского театра были француженками.

Что мы знаем сегодня об Александре Михайловиче Гедеонове – гурмане, любителе жизни во всей ее многогранности, кроме того, что он был завсегдатаем ресторана? Прежде всего, приходят на ум слова Натана Эйдельмана из книги «Твой девятнадцатый век»: «Александр Гедеонов, печально знаменитый директор императорских театров». А вот более подробный портрет из анналов советского искусствоведения: директор императорских театров, реакционный чиновник, душитель всего светлого и либерального, препятствовал постановке опер Глинки, «Ревизора» Гоголя и многому чему прогрессивному. Вряд ли такая отштампованная характеристика является правдоподобной, ведь по сравнению с директорами советских театров, в недавние времена так лихо закручивавших гайки и доводивших режиссеров до инфаркта, а то и до шереметьевской таможни, Гедеонов был просто «ягненком».

Да и происхождения он был более знатного, чем его пролетарские хулители. Его старинный русский дворянский род принадлежал к смоленской шляхте и находился в родстве с Апраксиными. Известен и родоначальник рода – смолянин Хрисанф Тимофеевич Гедеонов, убитый в 1700 году. Отец Гедеонова, которого он рано лишился, дослужился до чина полковника, а затем на гражданской службе до действительного статского советника. Но сыну суждено было достичь более высокого положения в обществе и на службе, чем отцу.

Когда вспоминают о Гедеонове, то нередко забывают упомянуть о том, что он двадцати лет от роду достойно участвовал в Отечественной войне 1812 года. Обычно принято об этом говорить в связи с декабристами. А вот когда дело касается тех, кто не вышел в 1825 году на Сенатскую площадь – тут участие в боях с французскими оккупантами подается как незначительный эпизод, не требующий особого заострения. Обидно. Да, Гедеонов принадлежал к той части российского дворянства, которая не была обеспокоена необходимостью срочного конституционного переустройства России. Но это не значит, что он был плохим гражданином своей страны.

В 1804 году тринадцатилетний Саша Гедеонов, получивший домашнее воспитание, был записан на службу юнкером в Главный московский архив Министерства иностранных дел, что стоял на Воздвиженке – где теперь Российская государственная библиотека. В 1805 году Гедеонов был определен на военную службу, в свиту Его Императорского Величества «по квартирмейстерской части колонновожатым». Через пять лет, в 1810 году, Александра произвели в подпоручики и перевели в Кавалергардский полк. Прослужив в Кавалергардском полку полтора года, Гедеонов в июне 1811 года был переведен в Ямбургский драгунский полк капитаном и с этим полком вступил в Отечественную войну. Со своим полком Гедеонов храбро сражался в Клястицком и Полоцком сражениях, был отмечен начальством.

В марте 1813 года Гедеонова перевели в Казанский драгунский полк, который входил в состав корпуса, блокировавшего Данциг. Во время осады кавалергард Гедеонов неоднократно отличался, в особенности смелой атакой на мызу Шальмюль, где едва не захватил командовавшего французскими войсками генерала Раппа, но был тяжело контужен. 23 февраля 1816 года Гедеонов был уволен с военной службы по прошению «за ранами, с чином майора и с мундиром».

Отставка Гедеонова длилась около года, после чего он получил назначение на гражданскую службу: в апреле 1817 года его определили в экспедицию Кремлевского строения в число смотрителей. На новом поприще он быстро достиг высокого служебного положения. Первыми успехами новоиспеченный чиновник Гедеонов, по всей вероятности, был обязан родственным связям, а дальнейшим продвижением по службе – расположению своего непосредственного начальника князя Николая Юсупова, очень ему покровительствовавшего и награждавшего его, по мнению некоторых, не в меру заслуг. Впрочем, не расположенный к Гедеонову Александр Булгаков находил, что Александр был полезен придворному ведомству тем, что «знал Москву и все лица хорошо».

В январе 1818 года Гедеонов назначен «присутствующим» в экспедиции Кремлевского строения и оставался в этой должности до августа 1831 года, когда экспедиция была преобразована в Московскую дворцовую контору. Гедеонов был женат на урожденной Наталье Павловне Шишкиной, от которой у него родилось трое детей: Сергей, умерший в раннем детстве, Михаил и Степан. Жена Гедеонова хорошо пела, обладала красивым сопрано.

Помимо своих прямых обязанностей на государственной службе Гедеонову приходилось исполнять и некоторые другие на него возлагавшиеся поручения. Эти поручения в дальнейшем, вероятно, определили основное его призвание. Дело в том, что дедом Гедеонова был С.С. Апраксин, державший в своем доме на Знаменке частный театр; об апраксинском театре рассказывается в другой книге автора^[5]. И в 1822 году Гедеонов стал директором итальянской оперы, находившейся в доме своего деда. Обязанности директора театра были на него возложены еще и потому, что он был известен в свете как большой театрал и даже сам подвизался на сцене в качестве любителя, что было тогда весьма в моде.

Впрочем, управление оперой кончилось не совсем удачно, так как любовь Гедеонова к театру переросла в нечто большее – в страсть к одной из подчиненных директору актрис, к тому же замужней. Произошел скандал, чуть не дошедший до дуэли. Что же до увлечения Гедеонова молоденькими актрисами, то это было вполне распространенным явлением, и не только среди директоров театров. «Почетных граждан кулис» во все времена было в избытке за этими самыми кулисами.

В 1828 году Гедеонов уже заседал в Комитете по сооружению в Москве храма Христа Спасителя, где он занимался управлением имениями, купленными в казну для храма.

Кроме пожалованных орденов и наград, за время своей пятнадцатилетней службы в Москве Александр Михайлович получил чин действительного статского советника, придворные звания камергера и церемониймейстера и денежную награду в пять тысяч рублей. Позднее, в 1846 году, ему был пожалован чин действительного тайного советника.

В мае 1833 года Гедеонов переменил поприще своей деятельности и был назначен директором Императорских петербургских театров. В течение четверти века стоял он во главе петербургской театральной дирекции, а с 1842 года распространил свою власть и на московские театры – тогда-то он и встретился с Григоровичем у Шевалье. Гедеонов сразу проявил на новой должности большую активность, результат которой не заставил себя долго ждать. Должность директора театров, до назначения Гедеонова стоявшая сравнительно невысоко на придворной иерархической лестнице, при нем обрела большой вес: в январе 1835 года велено было считать директора «в числе вторых чинов двора и носить ему придворный мундир», а в августе 1847 года – считать его уже «в числе первых чинов двора и определить ему жалованье, положенное президенту придворной конторы». Что и говорить, для достижения таких высот одной любви к театру было мало. Тут требовались и умение угодить начальству, и хорошее знание придворной психологии, а иногда и откровенный подхалимаж.

Почти сразу после назначения директором проявились и предпринимательские качества Гедеонова. Первым, на что он обратил внимание, было сокращение расходов на содержание театров и поднятие театральных сборов. Желая поднять сборы, Гедеонов обратил внимание на все подведомственные ему театры в равной степени. Поставленных целей удалось достичь быстро: и расходы на артистов уменьшили, и сборы подняли. И уже в марте 1836 года Гедеонову было объявлено «совершенное высокомонаршее благоволение за немаловажное сбережение в суммах по расходам дирекции на 1835 год».

Первые годы директорства Гедеонова были отмечены проявлением расположения к нему со стороны артистов. Многие из них отзывались о нем как об «очаровательном человеке, приветливом и простом». Прежние директора приучили артистов к другому отношению. А Гедеонов, напротив, стал бывать в театрах ежедневно, отмечал успехи молодых артистов (и артисток), поощрял их морально и материально.

Он обратил внимание на бесправное положение актеров и истребовал артистам 1-го разряда потомственное почетное гражданство за 20-летнюю службу. При нем стали выплачивать пенсии вдовам и сиротам артистов. В благодарность за это однажды (это было в первые годы его директорства) актеры поднесли Гедеонову изящный серебряный позолоченный кубок, а тронутый этим директор пригласил их к себе на обед.

«При всех своих недостатках и слабостях, – вспоминал о Гедеонове известный актер Василий Каратыгин, – он был действительно человеком доброй души, существенного зла он, конечно, никому из артистов не сделал, но мог бы сделать много доброго русскому театру, если б не увлекался своим чрезмерным самолюбием и умел укрощать свой строптивый и упрямый характер; самое его мягкосердечие было иногда некстати и заставляло его оказывать снисхождение людям, которые этого не заслуживали… Как бы то ни было, но большая часть артистов, служивших при нем, и особенно театральных чиновников с благодарностью о нем вспоминают».

А вот совершенно противоположное мнение о Гедеонове из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: «…приведенные несколько в порядок прежним директором князем Гагариным хозяйственные дела дирекции Гедеонов далеко не улучшил, дефицит увеличил и расходование отпускаемых театрам средств не упорядочил. К интересам искусства, так же как и предшественник его, относился холодно, заботливостью и даже простой вежливостью к артистам не отличался: говорил всем, даже артисткам, “ты” и постоянно делал наоборот тому, о чем они ходатайствовали. Блестящий подбор талантливых исполнителей и высокий уровень театров за время его управления ничем ему обязан не был».

Что и говорить, характеристика убийственная. Истина, вероятно, находится где-то посередине. В пику словарю приведем здесь слова Фаддея Булгарина из его «Воспоминаний»: «Нынешний директор всех императорских театров, действительный тайный советник Александр Михайлович Гедеонов, который так усердно и искренно покровительствует русской драматургии». Конечно, Булгарин – тот еще авторитет, но все-таки современник!

С годами отношения директора с артистами приобрели более формальный характер. Постепенно интерес Гедеонова к театру стал пропадать. Один из петербургских театралов писал по этому поводу: «Нельзя сказать, чтобы он относился ко всем одинаково и умел ценить действительные таланты. Многие из первостепенных артистов не без основания жаловались на притеснения с его стороны; известный балетмейстер Дидло должен был выйти в отставку вследствие недоразумений с директором».

По поводу его любовных похождений ходили анекдоты. Один из них мы приводим со слов актера Михаила Щепкина: директор императорских театров Гедеонов в надежде добыть очередной орден посулил по оплошности одну и ту же воспитанницу в любовницы двум тузам, а когда спохватился, то исправил ошибку и услужил ею третьему, из еще более высокопоставленных, по протекции которого и удостоился желанной награды.

При Гедеонове большое развитие получила русская опера, до него находящаяся на театральных задворках. Он отделил оперную труппу Александринки от драматической, разрешил ставить оперы иностранных композиторов на русском языке. Первым таким опытом на русской сцене была постановка оперы Мейербера «Роберт-Дьявол». Вслед за этим в 1835 году поставлены были оперы Россини, Обера, Герольда.

А вскоре после этого, в ноябре 1836 года, в Петербурге была поставлена «Жизнь за царя» Михаила Глинки. Появление Ивана Сусанина на русской сцене не прошло гладко – Гедеонов потребовал от Глинки кое-что смягчить, так сказать, «округлить острые углы», что вызвало протест автора, вылившийся в нелестные отзывы о директоре. Гедеонов с большим упорством препятствовал принятию новой оперы к постановке. По-видимому, стремясь оградить себя от любых неожиданностей, он отдал ее на суд капельмейстеру театра Кавосу, который к тому же являлся автором оперы на тот же сюжет. Однако Кавос дал произведению Глинки самый положительный отзыв и снял с репертуара свою собственную оперу. Таким образом, «Жизнь за царя» была принята к постановке, но Гедеонов поставил условие: Глинка не должен требовать за оперу вознаграждения. Именно под впечатлением «постановочного процесса» своей оперы Глинка и сказал историческую фразу, кочующую с того времени по всякого рода изданиям: «Дело известное, что искусство для Гедеонова не существует».

А ведь Глинка и Гедеонов были родственниками. Двоюродный брат директора Николай Дмитриевич Гедеонов был женат на сестре композитора Наталье Ивановне. А сын Гедеонова Михаил был другом Глинки.

Власть Гедеонова распространялась на театры обеих столиц. Он мог назначать актеров на те или иные роли, снимать пьесы с постановки, увольнять режиссеров и так далее и тому подобное. Отношение к нему авторов пьес было неоднозначным. Характерным примером является история с постановкой на театральной сцене Александринки пьесы Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского». Драматург написал роли под конкретных актеров. Роль Расплюева он отдал артисту Мартынову, а Гедеонов захотел, чтобы Расплюева играл актер Бурдин. Будучи в Москве, Сухово-Кобылин явился к Гедеонову, чтобы «разобраться». Запись в дневнике драматурга от 9 апреля 1856 года свидетельствует:

«Встал рано – отправился к графу Закревскому, потом к Гедеонову. Имел с ним большой и долгий разговор и спор. Роль Расплюева он отдал Бурдину:

– Почему же?

– А а хочу Мартынова наказать за то, что меня не послушал при выборе пьесы для своего бенефиса – взял какую-то дрянь и прочее…

– Ну, так он уже наказан.

– Нет, этого мало.

– Да, это его дело.

– Нисколько: дирекция столько же должна заботиться об обычных представлениях, как и о бенефисах, чтобы все было отлично. – Почему же хотите Вы, отдавая роль Бурдину, рисковать еще успехом представлений?

– Нисколько! Бурдин исполнит эту роль хорошо.

– Да я ее писал для Мартынова.

– Я ему ее не дам, – и прочее».

Еще через несколько дней Сухово-Кобылин пишет в своем дневнике: «Путаница страшная – все советуют идти к министру… Знакомство с Мартыновым. Он желает играть. Все зависит от каприза директора Гедеонова».

И наконец, последняя запись от 22 апреля 1856 года: «Это никогда не кончится, думал я – и решился идти к Гедеонову. В 9 часов явился к нему. Письмо мое передано уже было ему министром. Он был взбешен – вздумал сказать мне дерзость. Я побледнел и подошел к нему с худыми намерениями – он оробел, просил извинения, стал мягок и сговорчив, и, наконец, дело устроилось. Роль отдана Мартынову…»

Дневниковые записи драматурга передают высокий накал, которого достигли отношения между автором «Свадьбы Кречинского» и театральным директором. Казалось бы, мелочь – кому играть роль. Сухово-Кобылина можно понять – во все времена авторы хотели, чтобы смысл ими написанного был максимально точно передан при инсценировке. Но вот Гедеонов – как он в этом случае похож на своих советских коллег-бюрократов! Разве что партийным билетом не угрожал… Правда, напоминает он нам и еще одного современного персонажа – спонсора, с набитыми деньгами карманами, живущего по правилу: кто платит, тот и заказывает музыку.

Чем объяснить такое отношение Гедеонова к исполнению своих обязанностей? Как свидетельствует один из близких к театральному сообществу тех лет очевидцев, «в 1850-х годах Александр Михайлович всецело был поглощен поздней страстью к одной из артисток французского театра и большую часть времени проводил за кулисами этого театра. Уже в то время, в сущности, он уже только номинально стоял во главе театрального ведомства. Ему дали дослужить до юбилея, и 25 мая 1858 года он был уволен от должности с пожалованием в обер-гофмейстеры».

Современники также отмечали, что к концу своей службы Гедеонов совершенно охладел к драме и опере и все внимание обратил на балет, а в последние годы на французский театр.

Балет достиг высокой степени процветания, и Петербург в этом отношении превзошел все европейские столицы. Так как балет пополнялся воспитанницами Театрального училища, то Гедеонов обращал большое внимание на это учебное заведение и относился к его питомицам как добрый, чадолюбивый отец. При приеме поступающих в училище он обращал внимание на то, чтобы они были миловидны. «Если не будет талантлива, – говаривал он, – то чтобы мебель была красивая на сцене».

И если в начале своей директорской карьеры Гедеонов характеризовался (в основном со стороны) как «глубокий знаток театра, изучивший сцену всесторонне и добросовестно», то затем о нем отзывались примерно в следующем ключе: «Он чутко угадывал вкусы большинства публики, посещавшей театры, и умел ей угодить выбором пьес, но был далек от понимания истинного искусства. И если при нем поставлены были и “Ревизор”, и оперы Глинки, то не он явился инициатором их постановки. Воспитанный на французской литературе, он плохо знал русскую литературу, по-русски писал неправильно и ничего не читал, кроме театральных рецензий в “Северной пчеле”. У него были две страсти – карты и женщины».

Последние годы своей жизни Александр Михайлович провел большей частью в Париже, куда он последовал за французской артисткой, упомянутой ранее, и здесь же скончался в апреле 1867 года. Погребен на кладбище Пер-Лашез. Интересно, что и младший сын его, Степан Александрович Гедеонов, также служил директором императорских театров в 1867–1875 годах, как бы получив эту должность в наследство от отца. Но о Гедеонове-сыне пишут только хорошее. И он также обедал у Шевалье.

А как было не обедать-то? Вот мнение еще одного гурмана: «Ежели вы идете для того, чтоб только наесться, а не кушаете для того, чтобы с удовлетворением аппетита наслаждаться лакомством, – то не ходите к Шевалье: для вас будут сносны и жесткие рубленые котлеты Шевалдышева, и ботвиньи с крепко посоленной рыбой Егорова, даже немного ржавая ветчина, подающаяся в галерее Александровского сада. Ежели же вы с первою ложкою супа можете достойно оценить художника повара; ежели хотя немного передержанный кусок бифштекса оставляет в вас неприятное впечатление; ежели вы до того тонкий знаток, что по белизне мяса можете отличить то место, где летал до роковой дроби предлагаемый вам зажаренный рябчик; ежели вы не ошибетесь во вкусе животрепещущей стерляди от заснувшей назад тому десять минут, – то ступайте, ради вашего удовольствия, ступайте к Шевалье, и ежели хотите совершенно насладиться приятным обедом, то пригласите с собой человек пять товарищей, накануне закажите обед, предоставив составление карты самому ресторатору, и не поскупитесь заплатить по шести рублей серебром с персоны. О, тогда вас так накормят, что вы долго, долго не забудете этого праздника вашего желудка». Карта от Шевалье содержала следующие изысканные блюда. Закуска: сыр из Бри, сардины, язык из оленя. А вот и сам обед: суп раковый с двумя сортами пирожков, расстегаи с вязигой и фаршем, слоеные витушки с кнелью; говяжье филе с густым соусом, пюре из каштанов, из сельдерея, петрушки и капусты браунколь; пулярды, прошпигованные и надушенные трюфелем; цветная капуста, поданная по-польски с распущенным сливочным маслом и сухарями; жареные бекасы с салатом из сердечек маринованных артишоков, приготовленных в прованском масле и дижонской горчице. А фирменным кушаньем Шевалье был Провансаль из судака – рыбное блюдо с майонезом, морковкой, укропом и специями. Сюда специально ходили, дабы отведать этот разносол.