Проходящий сквозь стены

– Будем рады, – эхом повторила за ней Леля.

Я открыл заднюю дверцу подмигнувшего мне зелёным огоньком «Волги», послал девушкам на прощание воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, такси сразу тронулось. В салоне почему-то стояла жуткая темень. Резко пахло жасмином.

– Ну, шеф, у тебя ионизатор! – сказал я, шаря в поисках выключателя. – Прямь слеза из глаз. Что, бензин подтекает? Как бы не угореть. Мне к парку Маяковского.

– Хе, – сказал водила. Как-то нехорошо сказал.

– Что значит – «хе»?

– Это значит, – услышал я мурлычущий женский голос, – что сначала авто поедет туда, куда нужно даме.

В мою ногу впились железные пальцы. Из темноты выплыло узкое щучье лицо с блистающими глазами и перламутрово-алыми губами, обрамленное словно бы застывшими языками пламени. Запах жасмина усилился многократно. Меня обдало жаром.

После чего я был сожран.

Глава третья
АЛЕФ, БЕТ, ГИММЕЛЬ

Древние римляне утверждали: «Post Coitum, Animal Triste». «После совокупления животное печально». Мудрый народ, был, конечно, прав. Я чувствовал себя животным. Изгвазданным по уши анималом. И был изрядно печален. Но всё-таки человек – скотина особая. С тонкой нервной организацией. Поэтому был я вдобавок на хорошем взводе.

– Э! Чем это от тебя несёт? – Сулейман брезгливо повёл своим породистым шнобелем. – Ты где вообще был?

Я ответил, где и чем – кратко и ёмко. Мне было уже всё равно.

Он крякнул, побагровел, но каким-то чудом сдержался. Сухо спросил:

– А точнее?

– Коньяк есть? – спросил я.

– Хохловский клопомор.

– Согласен, – сказал я. – Итак, сто пятьдесят клопомора и корку лимона.

– Не наглей, мальчик.

Он сделал пасс мизинцем. Меня ухватило за шкирку и поволокло. Отпустило возле кофейного столика. Чувствуя спиной и особенно тем, что ниже спины его бешеный взгляд, я наплескал полстакана бледно-жёлтого одесского «Борисфена», выхлебал в три глотка, заел подсохшим пересолённым сыром. Ну, пикант, блин. Андеграунд от гастрономии.

– Керосин и мыло, – морщась, сообщил я и, как давеча, икнул.

– Другого не достоин, – презрительно ответствовал Сулейман. – Теперь говори.

– Там была ламия. Понимаете, эта тварь, с которой китайчонок базарил, была ламия!

Разумеется, как мой обличительный тон, так и прокурорская поза не оказали на него желаемого действия. Он равнодушно поинтересовался:

– Так что? Хочешь, чтобы я схватился за голову и закричал «ай беда, не может быть»? Что-с? А? Да не мычи ты!

– А если хочу?

– А облезешь, – удовлетворённо сказал он. – Ну, хорошо. К твоему сведению: добрая… хотя какая ещё доброта? доброты-то там как раз в помине нет… короче говоря, минимум треть трансвеститов – люди-змеи. Ты разве не знал? А кто преимущественно работает на станциях переливания крови – это тебе тоже надо рассказать? А пожарные? Проводники в общих и плацкартных вагонах поездов дальнего следования? Механики на металлургических предприятиях?

Я ошалело хлопал глазами. Пожарные, проводники… ладно. Механики-то тут при чём? У меня отчим – главный механик на «Императрицынском Алюминии». Обыкновенный, вроде, дядька. Да нет, точно обыкновенный. Трубку курит. Стихи пописывает. Вполне приличные, надо отметить, стихи. «Мой личный ангел в облаке промёрзлом не отрывает взгляда от земли: считает он не выпавшие звёзды – он караулит промахи мои…»^[8] А ещё футбол любит, водку, матушку мою… хм. Матушку?.. Хм!

– Всё, нету у меня больше времени заниматься просветительством среди олухов, – отрезал Сулейман, прерывая мои размышления. – Выкладывай. Начни с главного.

Главным я резонно посчитал диалог Джулии и Сю Линя. С него и начал. Дословно. По ролям.

Феноменальная, бритвенной остроты память – это ещё одна фишка, позволяющая мне работать частным детективом. Без неё я, при всей своей неординарности, мало чего стою. Невозможность проносить сквозь стены документы, видео– и аудиозаписи оставляет комбинатору, претендующему на роль классного шпиона, едва ли не единственный путь быть востребованным. Уметь впитывать информацию. Концентрируясь не на толковании или понимании увиденного и услышанного, а лишь на запоминании. Абсолютном. От и до. Без купюр и без искажений. Развитию этой способности я обязан безусловно и исключительно Сулейману. Он бился со мной несколько месяцев, применяя собственную, мучительную для меня (кажется, для него самого тоже) методу и достиг-таки потребного результата. В сущности, я – воплощённый Джонни-мнемоник из одноимённого рассказа Гибсона.

Выслушав меня, а я рассказал ему всё, не скрывая даже своего контакта с Макошевыми отроковицами и рыжеволосой щучкой, шеф пришёл в ярость. Не произнеся ни слова, он схватил мундштук кальяна и с ожесточением к нему присосался. Минут пятнадцать слышалось лишь хлюпающее побулькивание и хрипение в недрах экзотического курительного прибора да сдавленный полустон-полурык ифрита.

Потом он длинно сплюнул прямо на ковер и просипел:

– Ты хорошо разобрал, что узкоглазый сказал подыхая? Повтори ещё раз.

– Чо.

– «Чо» по-китайски – жопа! – взревел Сулейман, решивший, что я тупо его переспрашиваю, вместо того, чтобы чётко и быстро отвечать. Зазвенела упавшая коньячная бутылка. В горле у ифрита страшно клёкотало. Я попятился. Шеф, заметив мой ужас, сделал рукой движение, будто ловил муху. «Борисфен» встал на место. Клёкот утих до еле слышимого побулькивания. Задушевным, но реверберирующим от приглушаемой ярости голосом, он проговорил: – Кончай тормозить, Паша. Какого хрена этот несчастный вякнул перед тем, как окончательно загнулся?

– Чо, – повторил я. И добавил, выстраивая фразу в нарочито казенном стиле: – Именно на это коротенькое слово истратил последние силы удушаемый Сю Линь.

Не знаю, можно ли было из столь ничтожной информации извлечь хоть что-нибудь полезное, но, видно, что-то нашлось. Сулейман погрозил мне кулаком и снова впился в кальян, ожесточённо морща лоб. Минут через пять, когда слушать насморочное похрюкивание экзотического курительного приспособления стало окончательно невмоготу, я осторожно спросил:

– Это война?

Шеф посмотрел сквозь меня затуманенными, абсолютно слепыми глазами.

– Оборотни ночью охотятся. Как понимаешь, не в человечьем обличье. Господин Мяо узнает о гибели племянника только утром, а то и к завтрашнему вечеру. Впрочем, это абсолютно неважно, когда он узнает. Он хоть и зверь наполовину, но ведь не носорог какой-нибудь безмозглый, а лис. Значит, хитрец, умница, дипломат и понимает, что смерть одного человека – тем более человека! – чаще всего не стоит большой кровопролитной свары, в которой погибнут многие. Утверждать не могу, но надеюсь, что он сумеет пустить дело по бескровному пути. Зато, если первыми проведают друзья китайчонка… Люди, понимаешь? Самые жестокие и безрассудные твари на свете, – вот тогда…

* * *

Злодейская роль человечества в судьбах мира – любимый конёк Сулеймана. «Человечество! – восклицает он, вторя Ницше. – Была ли ещё более гнусная карга среди всех старух? Нет, мы не любим человечества». Разглагольствовать об императивной порочности «отродья обезьян» он способен не часами даже – сутками. Фактов, подтверждающих собственную правоту, он приводит кошмарное количество, и фактов по-настоящему впечатляющих. Собственно, красочные и многословные описания ужасов геноцида, совершённого некогда людьми по отношению к не-людям (в подавляющей массе бесплотным элементалям, чья жизнедеятельность основана на колебаниях тонких энергий – одним словом, духам и демонам) составляют львиную долю его рассказов. У него даже термин имеется: «Обуздание». Причем слово это имеет для него то же смысловое наполнение, что для индейцев – конкиста, для африканцев – апартеид, для евреев – холокост. Спорить с ним, опираясь на книжный опыт, бесполезно. Опыт Сулеймана – личный.

Нечеловеческих цивилизаций, уникальных, самобытных и блестящих было в истории Земли – пропасть. Причём существовали они параллельно и, хотя мелкие стычки случались, в основном мирно. Казалось, так будет всегда. Но сроку идиллии было отпущено всего-то сорок сороков благодатных веков. Начало Обуздания было неторопливым, затянутым и пришлось на седьмое тысячелетие до новой эры. Вероломное человечество, воспринимавшееся прежними хозяевами планеты примерно так же, как нами сейчас воспринимаются обезьяны (не человекообразные даже, а мартышки), – то есть с улыбкой, и довольно приязненной, – вместо ответной улыбки однажды ощерилось по-волчьи. После чего вдруг выяснилось, что бороться с расплодившимися приматами уже поздно. Люди – хитростью, обманом, лестью и тому подобными предосудительными способами – выведали тайну жизненной энергии всей этой своры демонических протокультур и принялись планомерно бедняжек уничтожать. Стравливать доверчивых и наивных духов друг с другом, заточать в бутылки под свинцовые печати, приковывать чарами к каменным и деревянным болванам или просто развеивать топорно составленными, но необоримо мощными заклятиями.

В пятом тысячелетии до новой эры случился первый пик Обуздания, в третьем – второй, он же последний. Спохватившееся и существенно уже поредевшее бесовское население бросилось служить людям, осознав, что служение – единственно возможный способ выжить. Отныне и во веки веков. Однако беда состояла в том, что служить неуравновешенным и непоследовательным в своих желаниях млекопитающим оказалось чертовски трудно. В результате к настоящему времени на планете почти не осталось тех, кто считался прежде царями (а вернее, князьками, раз уж были их десятки видов) природы. И, главное, кто остался-то? Коллаборационисты, очеловечившиеся до полной потери самоуважения. Рабы, наподобие Сулеймана, появившиеся на свет в поздние времена, уже под человеческой пятой. (Он – мой раб! ну не демагог ли?) Да выродки-мутанты вроде ламий и оборотней.

Конечно, присутствует ещё довольно обширная популяция чертенят, сородичей Жерарчика, но те вообще не нашего поля ягоды. Беженцы откуда-то извне. Может, с Луны. Может, из полости Земли. Или даже из Преисподней, о коей Данте Алигьери наврал почти всё, каковую Даниил Андреев изрядно приукрасил, и которую сами чертенята не помнят вовсе. Попросту не желают вспоминать, хоть ты их причащай. Настоящие духи-аборигены бесконечно их за это презирают. Сильней они способны презирать разве что самих себя. И если уж накатит на которого раскаянье, то считай – всё, каюк. Сгинет, точно муха от дихлофоса.

Сулейман наш как раз из таковских, совестливых и давно бы уж зачах, но есть у него идея фикс. Мысль, позволяющая жить среди людей. Когда-нибудь придёт на смену человечеству другая цивилизация. Новая, страшная, ещё более беспринципная и беспощадная.

«Надеюсь, не скоро», – заметил как-то раз я, а он мне возразил: «О, не будь так беспечен. Возможно, это случится при твоей жизни. И тогда ты проклянешь матушку за то, что она не избавилась от плода в первый месяц беременности, как проклял свою предтечу я. Или не проклянешь. Если сможешь удовольствоваться ролью лакея. Опять же, подобно мне». – «Позвольте, Сулейман-ага, но кто же претендент на замещение должности восседающего на троне? – в запале съязвил я, оскорбившись намеком на предрасположенность к лакейству. – Не вижу достойных кандидатов. Разве что искусственный интеллект? Разумный компьютер, “Массачусетский кошмар”? Монстр, уничтожить которого можно одним поворотом рубильника? Не боюсь. Ну, не боюсь, и всё». – «Когда Господь хочет наказать зайца, он дает ему храбрость», – заметил Сулейман. Трехтомник афоризмов шеф помнит наизусть.

* * *

Сегодня, впрочем, он был потрясающе краток.

– …Тогда жёлтые братья не остановятся ни перед чем. Примутся громить «Скарапею» и резать по всему городу трансвеститов, гомосексуалистов, просто ярко одетых шлюх. Без разбору, ламия – не ламия. Ш-шайтан, придется попотеть!

Враз почувствовав себя лишним, я спросил:

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Никуда ты не пойдёшь, – не терпящим возражений тоном проговорил Сулейман. – Заночуешь здесь, в приемной. Диван, конечно короток, ну да кресло подставишь. Не кисейная барышня. Всё, исчезни!

Спать хотелось зверски. Приходилось буквально держать веки пальцами, чтобы не закрывались. Я даже не стал раздеваться. Повалился на кушетку и подтянул колени к груди.

– Червлёна масть! – взвыл я через полчаса – изнурительных, бесконечно-долгих полчаса, совершенно ошалев от поворотов с боку на бок, вывихивающего челюсти зевания и тщетных попыток счесть беленьких барашков, сигающих через заборчик. – Что со мной происходит?

Зря я, конечно, завывал. Ничего удивительного во внезапной бессоннице не было. Попробуйте-ка заснуть, когда, стоит зажмуриться, появляются перед вами никакие не барашки – появляется налитое кровью лицо Сю Линя и его бешено дёргающиеся ноги. Когда в ушах звучит отвратительный хруст ломающихся костей. А настороженно шипящий «кто там?» Джулия с бутылкой подползает, подползает, подползает… Когда, наконец, под боком грохочет жуткий голос раздосадованного ифрита, ругающегося на множестве языков (из которых не все человеческие) со множеством разномастных собеседников. Следует также учесть, что собеседники находятся отнюдь не в его кабинете, а телефонной связи, как я уже замечал, Сулейман не признает. Да и глотки у диспутантов как на подбор: не то, что луженые – кевларовые.

К тому же диванчик, действительно, оказался короток. Я придвинул к нему кресло, после чего смог вытянуть ноги, вот только поза при этом всё равно получалась исключительно неудобной. Вдобавок меня посетила догадка, что на диванчике этом преимущественно сидят.

Пыльные оконные портьеры на роль белья не годились однозначно, пришлось воспользоваться писчей бумагой с секретарского стола. Чудного качества лощёные листы под щекой скользили, расползались как живые, и – самое жуткое! – были ароматизированы. Еле заметно пахли жасмином. Тем самым жасмином, что приводил меня с недавнего времени в неукротимую ярость. Воспоминания о круизе, совершённом по ночному городу в компании страстной до безумия щучки были ещё слишком свежи и болезненны. Серьёзно, болезненны.

Комедия, ей-богу.

Мне, однако ж, было не до смеху. Беспощадно растерзав в клочья все запасы чистой бумаги, до которых можно было добраться, я запихнул корзину с обрывками в самый дальний угол и слегка успокоился. Презрев брезгливость (ну, не голыми же задами, в конце-то концов, сюда садятся), лёг и стал размышлять.

Убийство китайца – вот что меня волновало. Никчёмное, полностью бесполезное. Джулии было вполне достаточно его поучить. Прихватить покрепче да растолковать, стуча кончиком хвоста по лбу, что он конкретно не прав, что ему здесь не провинция Ляонин. И прежде чем разевать пасть на большой кусок с чужого стола, следует хотя бы измерить диаметр собственного пищевода. Потому что крупные куски имеют обыкновение вставать у жадных дураков поперек глотки. А, объяснив, снять с него портки, хорошенько выдрать да и отпустить голожопого на все восемь сторон света. Господин Мяо только поблагодарил бы ламий за такую полезную услугу. Вместо этого – очень серьёзный повод для очень серьёзного конфликта. Ergo? Конфликт ламиям не страшен. Возможно даже, он для них желателен. А поскольку люди-змеи о притязаниях Сю Линя были осведомлены давно (в отличие от господина Мяо), то и времени для основательной подготовки к любым действиям противной стороны было у них достаточно. Так что, скорей всего, не шлюх и трансвеститов сейчас на улицах режут, а китайцев душат да лисиц за городом собаками травят.

Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, чем он теперь занят? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдаёт змеям-горынычам господина Мяо. С потрохами сдаёт. И сколь это ни подло, но – правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчинённых.

Ненавижу политику!

Проворочавшись ещё часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.

Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится. И тогда остаётся уповать только на милость божью.

Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне – папа?

Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри всё превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защёлок. Сейф… С сейфом понятно.

Пытаться лезть напролом, как положено комбинатору? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стёкла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за долю секунды превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой^[9], не сотворит чего-либо путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел бы, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.

– Ш-шайтан, – сказал я, имитируя шефов говор. – Как же быть?

Немного погодя мне пришла в голову идея. Голова к тому времени напоминала расколотый глиняный горшок без крышки, наполненный всякой плесневелой дрянью, в которой шныряют мокрицы, поэтому идея в плане разумности была соответствующей. Я решил подглядеть в щёлочку, нельзя ли этаким мышонком шмыгнуть в кабинет шефа и по стеночке, по стеночке добраться до кофейного столика. Мне подумалось, что коньяк, даже самый скверный, может вполне успешно использоваться в роли снотворного.

Тем более остаться его должно почти полбутылки.

Кабинет напоминал развалины сгоревшего дома. Головни, дым, треск и мерцание углей. Посреди этого ужаса закопченной каменной горой царил мой начальник. Высоченный несколько отяжелевший атлет с мрачной, но мужественной и красивой как у человекобыков древнего Шумера внешностью. По его завитой бороде пробегали багровые искры, высокий лоб светился, точно раскаленный чугун, из ушей и ноздрей извергались струи перегретого пара. Он говорил – нарочито медленно, веско, повелительно: слова, казалось, падали в пепел под ногами Сулеймана свежеотлитыми свинцовыми бляшками. Того, к кому он обращался, в темноте за дымом я почти не видел. Однако то, что сумел разглядеть, заставило меня почему-то обмереть от страха. Страх был абсолютным. Пещерным. Детская боязнь темноты и того-кто-сидит-под-кроватью. Повторяю, целиком я этого существа не видел, но впечатление запомнилось надолго. Впечатление о чём-то тонком, коленчатом, подвижном, похожем на геодезический штатив или, может, на гигантское насекомое наподобие палочника. Было это высоким, метра два, матово-чёрным и, как будто, многоглазым. Штук восемь лаково поблёскивающих багровых точек, расположенных в верхней части «штатива» полукругом, вполне могли быть органами зрения.

– На лбу у него увидишь надпись: «Змет», – вещал ифрит, – что значит: истина. Уничтожь первую букву. Сотри, соскобли первую букву, чтобы получилось: «Мет», – смерть, и он обратится в глину. После чего ты разобьешь его тем молотом, что я дал тебе. Черепки с остатками надписи соберёшь и принесёшь мне. Тогда я, быть может, явлю свою милость и отпущу тебя. Но не надейся понапрасну. Помни, я переменчив в решениях, гнев мой на твою измену может вспыхнуть с новой силой. Горе тебе ослушаться меня и горе тебе обмануть меня. А сейчас поспеши. Очень поспеши, раб, пришедший не вовремя и отвлекший меня от важного и насущного.

Чёрный упал ничком, сложился вдвое, точно перочинный нож, потом ещё раз вдвое, и его не стало. Сулейман как-то совсем несолидно дернул согнутой в локте рукой, воскликнул: «Вот так я вас натягиваю, чурок!» и даже подвигал бедрами, будто танцуя рок-н-ролл.

Потом он почувствовал мое присутствие. Медленно выпрямился, расправил напряженные плечи. Замер. «Ой-ой», – подумал я.

– Говори. – Он вполоборота повернул ко мне голову.

– Кто это был?

– Не твоё дело. Паучок Ананси. Я не велел заходить, так?

– Не так, – огрызнулся я. – Было сказано: всё, исчезни. Я и исчез тогда. Сейчас…

– Ладно, – оборвал он меня, коротким рывком завёртывая голову ещё дальше. Одну только голову. Словно сова. – Чего тебе? Коньяку?

Вот же телепат!

– Коньяку. – Я потупился. Видеть его лицо, вывернутое на сто восемьдесят градусов, было невыносимо. Больше всего меня коробило почему-то от зрелища лежащей на плече бороды.

– Бери. – В живот мне ткнулась бутылка, я обеими руками прижал её к себе. – Сыру не осталось.

– Угу, – сказал я. – Насрать. Я есть не хочу. Да и выпить не особо. Заснуть бы.

– Заснёшь, – пообещал Сулейман.

* * *

Растолкал он меня раным-рано. Голова гудела, но скорей от недосыпа. Похмельные мучения меня обычно минуют. До сих пор миновали. Возможно, я просто ни разу не напивался по-настоящему.

– Быстро умывайся и сразу ко мне.

– Кофе будет?

– Обязательно. – Судя по его довольной роже, ночное бодрствование оказалось плодотворным. – Кофе, круассаны, камамбер и рошфор. Всё, что вы, французы, любите на завтрак.

– Да какой я, к лешему, француз.

– И то верно. Тогда – квашеная капуста, гречка и квас.

– Эфенди, – тоскливо сказал я. – За последние двое суток мне удалось проспать в общей сложности часа четыре. Поэтому чувство юмора атрофировалось у меня полностью. Если про кашу и квас – шутка, считайте, что я рассмеялся. Если же серьёзная альтернатива кофе и круассанам, то пусть лучше будут все-таки круассаны. С шоколадным кремом.

– Гы, – довольно сказал Сулейман. – В смысле: бьен^[10].

Слегка посвежевший после холодного умывания, я вошёл в кабинет, неся в опущенной руке остатки «Борисфена». Никаких следов ночных безобразий. На кофейном столике парит огромная джезва, стоит корзиночка с рогаликами, маслёнка, кувшинчик для сливок, розетка с колотым сахаром. Две чашки, два блюдца, две ложечки. На маслёнке – изукрашенный бухарский нож, давний предмет завистливых воздыханий Железного Хромца Убеева. За столиком, сложив ноги по-турецки, восседает радушно жмурящийся Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Расчёсанная шёлкова бородушка – во всю грудь. Кудрявится.

– Садись, дорогой, немножко кушай, пожалуйста.

Я опустился на пушистый, как шуба персидского кота ковёр, поёрзал, устраиваясь, и принялся молча есть. Раз у шефа прорезался акцент, значит, дела наши на мази. Ну и замечательно.

– Зачем ты принёс сюда это жалкое пойло? – он потыкал пальцем в коньяк.

– В кофе накапаю.

– Убери, пожалуйста. Неужели мы лучше не найдём? Вот, посмотри, – он жестом факира сунул руку под халат, – «Камю». Очень неплохой «Камю». Почти твой ровесник. Семнадцать лет выдержки и куча регалий. А вообще-то, к спиртному привыкать не стоит. Даже в малых дозах.

Обе бутылки растаяли в воздухе. Я обречённо вздохнул.

Сулейман налил себе кофе, закатывая от удовольствия глаза, сделал первый крошечный глоток. Пряча усмешку, покосился на меня и пробормотал: «Шарман!»

Я сосредоточенно жевал рогалик.

Когда его чашка опустела (я приканчивал вторую), он несколько раздражённо поинтересовался:

– Э, дорогой, разве тебе совсем не интересно, чем старый ифрит занимался, пока ты там храпел во всю Ивановскую?

– Помнится, не моё это дело.

– Ах, ах, какой обидчивый юноша, да?

– Нет, эфенди, – сказал я. – Просто мне действительно не хочется знать подробностей. По вашему лицу вижу, что порядок полнейший, всё в ажуре. А какими путями сия радость была достигнута… – Я мотнул головой. – Да вы ведь и сами не скажете.

– Всего, конечно, не скажу, – посерьёзнел он. – Но кое-что тебе знать следует. Алеф, то бишь первое. Этой ночью погиб не только Сю Линь, но и его дядюшка.

– Ого!

– Несчастный случай. Господин Мяо, пребывая в лисьей шкуре, мышковал на своих излюбленных угодьях где-то в районе Синих Столбов. Угодья охраняются как целомудрие султанской невесты – мышь не проскользнёт, да? – но всех случайностей не предусмотришь. В одной норке вместо хозяйки-норушки пряталась змея. Прямо в морду ему вцепилась, очень крепко. Как капкан. Зубы разжать долго не могли, пришлось сначала голову ей оторвать. Будь это обычная гадюка, старичка бы спасли, факт. А то оказалась, понимаешь, фер-де-ланс. Южноамериканская змейка, да. Даже я про такую раньше не слышал. Китайцы – тем более. Пока серпентолога разыскали, пока привезли, то да сё – господин Мяо уже отходить начал. Паралич дыхания. Ну, возились, натурально, до последнего, шурум-бурум всякий делали. Трубки в горло толкали, электричеством били. Колдовали немножко. Противоядие заказали в Боготе. – Он поймал мою руку с булочкой, посмотрел на часы. – Угу, курьер, должно быть, уже на подлёте. Да только зачем оно теперь, противоядие? Таксидермист им хороший нужен. Чучело красиво набить. Потому что Мяо сейчас не похож ни на зверя, ни на человека. «Нечто» какое-то с антарктической станции.

– Развелось нынче любителей опасной экзотики, – покивал я, отметив с удивлением, что Сул, оказывается, и кино посматривает. – Помните, третьего дня аллигатора в канализации поймали? Не следят толком за питомцами, сволочи.

– Сечёшь. Слушай дальше. После смерти господина Мяо власть в китайской общине перекочевала к господину Хуану. Ты должен его помнить, он был у нас вчера вместе с Мяо. Крепкий такой, духовитый, усики ниточкой. Так вот, ему Сю Линь, грубо говоря, в яшмовый жезл не упёрся. Тем более, сейчас, когда и патриарха хоронить надо и дела принимать, ну и так далее. Поэтому можно считать, что с этой стороны у нас всё гладенько.

– А деньги нам господин Мяо уплатил авансом? – спросил я невинно.

– Естественно. Теперь Бет или два. Друзья китайчонка. Так вышло, что именно этой ночью наша отважная милиция наконец-то взялась за нелегальных мигрантов. Шерстить начали с китайских общаг. Подавляющее большинство жильцов, как понимаешь, оказались без виз и прописок. О том, чтобы выдворить из города и страны всех, речь даже не заходила – это ж умотаться, сколько денег потребуется! Но два десятка самых отъявленных нарушителей все-таки посадили на самолёт.

Я предупредительно поддёрнул рукав, показывая ему часы:

– Сейчас они, должно быть, на подлёте к Хабаровску?

– Вряд ли, – холодно проговорил он. – На Пекинском рейсе сверхзвуковых самолетов нету. И третье.

– Гиммель, – подсказал я, уже откровенно резвясь.

– Если желаешь, – его голос вдруг наполнился тёплым молоком и мёдом. – Так вот, гиммель. Третье, последнее, оно же главное. Ты расшалился, Павлуша. Твоё поведение становится всё более отвратительным. Грубишь беспрерывно. Приказы начал нарушать. Я, конечно, добр нечеловечески, отходчив нечеловечески и воистину ангельски терпелив. Но любому терпению когда-то приходит предел. Берегись. Видит небо, – тихо и оттого по-настоящему грозно сказал он, вздымая руки к потолку (мне показалось на мгновение, что не стало над нами ещё одного этажа, чердака и крыши, а нависло над нами огромное низкое небо, которое всё видит и всё запоминает), – ещё чуть-чуть, Паша, и я отдам тебя ламиями. Их до крайности заинтересовал вопрос, был ли Убеев прошлой ночью единственным нашим агентом в «Скарапее». Моё «клянусь, да» почему-то совсем их не убедило.

Он плеснул себе кофе и опустил к чашке глаза.

– Сулейман-ага, – потерянно пробормотал я. – Уважаемый! – Он обжёг меня коротким взглядом, полным печали и гнева. Подумал, что я продолжаю язвить. – Я это… Господи, да не высыпаюсь я, вот и всё! Мне же необходимо много спать, иначе надорвусь. Ведь не железный я, не каменный. Даже не дух. Человек. Всего лишь.

– Паша, – мягко сказал он. – Я всё понимаю. Пойми и ты. Надо потерпеть. Ты молодой, сильный, выносливый, ты справишься. А отдохнёшь, когда окончательно отвяжемся от аспидов и с Софьей закончим. Обещаю. Но сейчас по-другому просто нельзя. На кон поставлено слишком многое. Ну, по рукам?

Я кивнул и ожесточённо принялся намазывать на круассан масло.

* * *

Разговор с шефом здорово выбил меня из колеи. Настолько, что, встретив Жерарчика, я вместо ставшего уже привычным приветственного пинка совершил небывалое: машинально подхватил его на руки, погладил и сунул за пазуху. Бес притих в полном недоумении.

– Когда мы должны быть у Софьи?

– В десять.

– Правильно, в десять, – задумчиво сказал я. – Сейчас половина седьмого. А я уже больше часа на ногах.

– В такую рань? С ума сойти! – сочувственно пискнул кобелёк.

– Ты прав, – согласился я. – Это невообразимо. Зато, с другой стороны, времени впереди навалом. Поэтому я немедля иду домой. Мне срочно требуется принять душ и переодеться. Представляешь, я спал в одежде!

– С ума сойти! – снова воскликнул Жерар.

– Только я тебя умоляю, не нужно делать этого прямо сейчас, – попросил я и неожиданно для себя добавил: – Хочешь пойти со мной?

– А можно? – скромно спросил бес.

– Пожалуй, – признал я, прислушавшись к собственным чувствам. Мне действительно не хотелось сейчас оставаться одному. И мне действительно было приятно тепло его маленького лохматого тельца. Я повторил: – Пожалуй, да. Но обещай, mon enfant^[11], что будешь смирным. Особенно на язык.

– Яволь, сагиб! Замётано, – с вспыхнувшим энтузиазмом тявкнул он и задвигал хвостом. – Я буду смирней немой от рождения курицы, несомой на заклание. Я буду как в рот воды набравшая рыба. Я прикушу язык и ни за что, ни за что не разину пасть, ибо уста мои затворены печатью молчания. Кстати, Паша, это мне только чудится или от тебя на самом деле неописуемо, совершенно охренительно пахнет бабой?

* * *

Полностью восстать из руин мне, к сожалению, так и не удалось. Ни бравурная громкая музыка (я запустил «Легендарные марши третьего рейха»), ни переодевание в свежую одежду, ни даже контрастный душ не возвратили душевного равновесия. Жерар добросовестно пытался развеселить меня анекдотами и забавными историями из своей долгой жизни. Врал он при этом, по-моему, безбожно. Но добился того лишь, что выдав: «А ещё был случай. Одна довольно именитая поэтесса, моя тогдашняя хозяйка, а шёл, сколько помню, год 1965-ый, дожив до весьма уже преклонных лет полной затворницей, вдруг страстно взалкала чувственной любви. И непременно с чистым впечатлительным юношей…», – был послан по известному адресу. С множеством мелких уточняющих маршрут подробностей.