Можно ли использовать сказку дома?
Сказку просто необходимо использовать, дети должны слушать сказки каждый день, чтобы засыпать с образами, пришедшими из сказки. Так их души обретают душевность.
Можно ли использовать сказку как-то иначе? Вот этот вопрос сложнее. Все зависит от человека, который собрался это делать, от его чутья. И тут необходимо определиться с тем, что понимать под сказкой и под ее использованием.
Сказка как жанр создавалась для сказывания о путешествиях души. И это очень точный инструмент. Его легко испортить. Иначе говоря, если вы используете сказку не точно, не как разговор о душе и ее мире, она перестает быть сказкой, даже если вы так называете то, что рассказываете. Вреда от этого немного, но и польза будет не та.
Однако это не плохо. Все, что построено по образцу сказки, работает на ту цель, которую ставил перед собой тот, кто сказывает. Можно, как это делали советские педагоги, подать как сказку привитие навыков пионера, и навыки будут прививаться. Вот душа при этом останется, как у строителя социализма.
Если только вы не хотели оказать именно то воздействие, которое оказывает ваша работа с ребенком, то сказка тут неуместна. Вы можете создавать игры, вы можете рассказывать ребенку поучительные истории или показывать мультфильмы, но не называйте это сказками, чтобы не обманывать его.
Какое воздействие может оказать настоящая сказка, понимают не многие. А вот какое воздействие они хотят оказать на детей, люди знают гораздо лучше.
Для желательного воздействия может подойти любой фантазийный рассказ, любая игра или притча. Сказка слишком громоздка, чтобы оказывать малые воздействия. Она рассчитана на то, чтобы менять душу целиком, создавая Человека с большой буквы.
Нужно ли это вам? Нужно ли тратить столько сил и времени, сколько вкладывали древние в свои инициации? А сказка – это именно следы инициаций, то есть посвящений детей во взрослых членов общества. Но того общества, которое еще не отказалось от души.
У каждого родителя есть какой-то жизненный опыт, в силу которого он чувствует себя всецело умнее своего ребенка. Кроме того, просто по праву старшинства и родительства, он ощущает власть над ребенком, а потому тот должен быть таким, каким хочет видеть его родитель. По крайней мере, родитель постарается этого добиться.
Что в итоге? То, что вы и наблюдаете вокруг. Все умные, добрые, заботливые? Тогда откуда столько ненависти в социальных сетях, в чатах ваших детей, в школе? В общем, что вложили, то и имеем. При этом любой писатель знает, как написать сказку для детей, любой психолог – как создать для них развивающую игру, а любой воспитатель – что прививать как воспитание. Да и учителя хорошо знают, чему учить детей. Вот только сердятся, когда дети учатся не у них, а в гаджетах.
Если мы хотим иметь уют в семье и хорошие отношения с ребенком, достаточно просто любить его и пытаться понять, чем он живет. Если вы это понимаете, совсем не сложно придумать «сказку» или сказочную игру, которая помогает ребенку преодолеть страхи, развивать какие-то личные качества, даже понять, к какой цели стремиться, и какие способности ему понадобятся, чтобы победить.
К сожалению, мы даже такое усилие делаем неохотно. Мы хотим жить сами и не хотим вкладываться в детей. Это потому, что мы больше не боимся будущего. Мы знаем, что можем погибнуть лично, но не исчезнем как вид, племя или община. Человечество выживет в любом случае, а потому можно о нем не думать, а заниматься собой.
Дети – будущее человечества, к тому же, их слишком много. Значит, всегда можно будет найти достаточное число нужных людей на каждое освобождающееся место.
Выживание ребенка больше не дело общества, это его личное дело, что ярко видно в России. Хуже того: общество резко разделилось на верхний и нижний мир. Мест в Верхнем мире мало, и постоянно идет борьба за то, чтобы выдавить оттуда лишних из числа уже поднявшихся. Поэтому впускать туда новичков никто не заинтересован.
С одной стороны, попасть в верхний мир прямо соответствует тому, что описывает сказка, как битву героя за то, чтобы стать царем. С другой, герою древности об этом говорили, как о его задаче, а вот современному ребенку мало кто скажет, потому что общество утратило эту культуру.
Если мы хотим использовать сказку в жизни, мы должны осознать, что есть сказка о том, как стать царем, по сравнению с твоим сегодняшним состоянием. И что значит, стать царем в сегодняшнем мире. А для этого тебе мало быть добрым или вежливым, тебе, как учит сказка, надо стать охотником за силой, преодолеть множество препятствий и раскрыть особые способности. Какие? Зависит от пути вверх, который ты изберешь.
Сказка о том, как добиться царского положения в мире, где тебя никто не ждет. Просто потому, что ты имеешь для этого внутреннюю силу. Сказки сказкотерапии, как советские мультфильмы про подлого труса Кота Леопольда, направлены на развитие способностей, удобных для тех, кто сверху, и не мешающих уживаться с теми, кто внизу. Так же и большинство тех историй, что придумывают психологи.
Мы непроизвольно принимаем их как культуру, которую и должны транслировать детям. Мы учим детей, как выживать и уживаться. А сказка учила, как побеждать, раскрывая свои способности. И если нужно – особые, чудесные! Сказка рождается во времена героического эпоса и по своей сути является героическим жанром. Человек, впитавший в себя сказочное мировоззрение с детства, был неудобен советской педагогике именно тем, что он знает себя, как душу, а душа бессмертна, и потому человек, воспитанной сказкой, не ведает страха!
У сказки и сказкотерапии совсем разные цели и пути.
Но вы можете использовать дома то, что больше подойдет для ваших представлений о хорошей жизни вашего ребенка. Хорошо бы только ваши представления об этой жизни были представлениями о той жизни, которая ждет его.
Сказка на взгляд психолога
Прекрасный петербургский филолог А. И. Зайцев в небольшой статье «К вопросу о происхождении волшебной сказки» сделал важнейшее предположение, что сказка вовсе не существует «вечно», в том смысле, в каком «вечно» существует миф. Она возникает позже мифа, как и эпос, и возникает в каком-то одном месте в Средней Азии или Средиземноморье.
«Географическое распространение волшебной сказки указывает на то, что родину ее мы можем искать в Европе, Северной Африке или Азии (Кроме Дальнего Востока), ибо в остальные районы земного шара она проникла сравнительно недавно».
Когда это могло произойти? Вопрос, вызывавший множество споров, поскольку кто-то возводил волшебную сказку, подобно Проппу, к неопределенной «дописьменной эпохе», кто-то, как фон Сидов, к праиндоевропейцам, кто-то даже к доиндоевропейской матриархальной культуре или к эпохе неолита… Но есть и противоположная тенденция – видеть возникновение сказки в Возрождении.
Исследуя доступные нам древние тексты, Зайцев вводит временные рамки, в которые могла возникнуть сказка. С одной стороны:
«Во всяком случае, во всей доступной нам письменности древнего мира нет никаких следов существования волшебной сказки в III, во II или начале I тыс. до н. э. Новые публикации текстов, прежде всего клинописных, приносят нам памятники различных жанров, в том числе и с явной фольклорной основой, но не волшебную сказку» (т. ж. с. 87–8).
С другой стороны:
«Однако неоспоримым фактом остается использование римским писателем II в. н. э. Апулеем во вставном рассказе об Амуре и Психее романа «Метаморфозы» типичной волшебной сказки» (т. ж. с. 87).
Таким образом, Зайцев постепенно сводит поиск к середине первого тысячелетия до нашей эры, ко времени, которое Карл Ясперс назвал «осевым»:
«Исследователи прошлого человечества давно уже обратили внимание на поразительные перемены, происшедшие в идеологии ряда народов от греков до китайцев в середине I тыс. до н. э.» (т. ж. с. 89).
Зайцев связывает эти перемены с распространением железа, появляющегося на рубеже первого тысячелетия до н. э., а значит, с ростом надежды преодолеть все сложности, с которыми сталкивается человек. Именно этим он объясняет ту особенность сказки, что она всегда завершается благополучно.
Гипотеза, что сказка возникает, как и важнейшие учения той поры, подобно греческой философии, зороастризму, буддизму, конфуцианству и даосизму, заставляет нас предполагать, что у сказки был создатель. Не в смысле рассказчика, вроде аэда, но именно создатель самого жанра.
Чем характерен этот жанр?
Определяя важнейшие черты сказки, Зайцев исходит из двух подходов. С одной стороны, он, безусловно, разделяет взгляды В. Я. Проппа на то, как строится сказка из обязательной последовательности типологически сходных шагов. Эти шаги были определены Проппом в 1928-м году в «Морфологии волшебной сказки», а затем уточнены в «Исторических корнях волшебной сказки».
Второй подход был высказан в 1929 году голландско-немецким языковедом Андре Иоллесом в «Простых формах» (Einfache Formen).
Я совершенно разделяю взгляды Проппа на то, что сказка возникает как инициационный текст и, по сути, описывает то, что проходит посвящаемый во время молодежной инициации, как путь преобразований и обретения состояния, дающего право стать членом общества и завести семью.
Но в данном случае я бы хотел остановиться на взглядах Иоллеса, поскольку они дают большой простор для психологического объяснения пути посвящения. В изложении Зайцева мысли Иоллеса выглядят так:
«В основе предложенной им общей теории фольклорных жанров лежат как-то связанные с романтической традицией довольно неопределенные представления о формировании фольклора из речевой деятельности. Эти идеи сразу вызвали критические замечания и являются неприемлемыми уже в силу того, что они едва ли могут быть сформулированы в поддающейся научной проверке форме.
Однако его конкретные характеристики ряда фольклорных жанров и в том числе сказки (Иоллес имеет в виду волшебную сказку), улавливают, как нам кажется, конституирующие признаки и могут в этом смысле считаться основополагающими» (т. ж. с. 84).
В сущности, Зайцев добавляет взгляды Иоллеса к базовой теории Проппа. И добавляет именно психологическую часть его взглядов:
«В отношении волшебной сказки вместо давно сделанного наблюдения об оптимизме этого жанра Иоллес говорит гораздо точнее, что в сказках все происходит, как это, по нашему ощущению (Empfinden), должно было бы происходить в мире: сказка противостоит в этом смысле действительности.
В сказке этот принцип проводится с поразительной последовательностью. Торжествуют чаще всего обиженные: младший брат или падчерица, герой, преследуемый не только «вредителем», но и ложным героем. Все препятствия оказываются легко преодолимыми для подлинного героя, с которым может внутренне идентифицировать себя любой слушатель.
Замечательное свойство сказки, которое подчеркивает Макс Люти: злодеи часто жестоко наказываются, но описывается это в такой форме, что никогда не вызывает у слушателя отрицательных эмоций» (т. ж.).
Сам Зайцев, определяя время возникновения сказки, связывал ее появление с культурным переворотом в Греции, «отвергающим мир орфизма», когда появлялись новые религиозные взгляды. Мы прекрасно знаем, что период греческой классики завершается к первым векам до нашей эры, так называемым, эллинизмом, во время которого появляются новые культы. Самым древним из них, безусловно, был культ Орфея. Затем приходит культ Митры, который продержится до четвертого века нашей эры, уступив место христианству.
Но христианство тоже относится к числу новых культов. И если мы вчитаемся в описание сказки, мы можем разглядеть, что основной миф христианства, который и захватил души людей, чрезвычайно похож на сказку по своим действенным чертам: верующим обещано, что за веру воздастся добром, что зло будет наказано, а мир будет принадлежать слабым, нищим духом и обиженным…
Исследователи давно установили, что большую часть культовой, церковной практики ранние христиане позаимствовали у митраизма. Вплоть до рождения бога 25 декабря. Даже иконография Митры была положена в основу иконографии Христа, как и победа его над змеем знакома каждому по образу Георгия-победоносца. Сходство христианства и митраизма было настолько сильным, что ранние христианские теологи, к примеру, Иустин или Тертулиан, усматривали в митраизме сатанинскую имитацию и подделку.
Гораздо меньше известно, что в той же мере иконописный Христос похож на Орфея. При беглом взгляде на картину, где менады убивают Орфея, невольно узнаешь побивание какого-нибудь христианского святого или распятие самого Христа. Однако внешнее сходство не главное.
Орфизм был полурелигиозным-полуфилософским учением о равенстве всех людей, независимо от сословий. Орфизм говорил о том, что в человеке есть низшее – титаническое начало, и высшее – духовное. И он должен очиститься от скверны в аскезе, то есть в упражнениях, и достичь близости с богами. Орфей запрещал проливать кровь, животные приходили слушать его игру на лире, подобно тому, как приходили они слушать проповеди христианских святых.
Чтобы услышать его пение, скалы и деревья сдвигались с мест… Что называется, если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «Перейди отсюда туда», – и она перейдет! Орфизм передал христианству гораздо больше внутренних черт, чем Митраизм. И это, в первую очередь, мировоззренческие установки и вера в некую сказку. В какую?
Зайцев упоминает Апулеевскую сказку об «Амуре и Психее». То есть о душе и боге любви. Суть сказки в том, что сын Афродиты Эрот, или на римский манер – Амур, влюбляется в младшую дочь царя одной прекрасной страны. Психея была столь прекрасна, что сама Афродита стала ревновать к ее красоте и послала сына, чтобы он влюбил ее в какого-нибудь урода. Но судьба судила иначе…
Жениться на Психее он не мог, но отгонял от нее всех женихов. Старшие сестры вышли замуж, а прекрасная Психея оставалась одна, и никто не мог понять, в чем причина. Устав ждать, родители обратились к оракулу, и он велел отвести ее в лес на вершину горы и там оставить. Родители подчинились и ушли в слезах, думая, что обрекли дочку на смерть…
Однако ветры подхватили ее на краю обрыва и отнесли в прекрасный замок, где по ночам к ней стал являться ее муж. Однако было условие: никогда не смотреть на него при свете.
Однажды сестры приехали к Психее в гости и по ее рассказам поняли, что она замужем за богом. Но из зависти наговорили ей, что муж у нее дракон, который пожрет ее вместе с ребенком. По их совету она берет бритву, масляную лампу и рассматривает спящего Амура. И обнаруживает не дракона, но прекрасного бога.
Однако рука ее дрожит, и она обливает мужа раскаленным маслом. От возмущения, что жена нарушила клятву верности, Амур улетает, и для Психеи начинается долгий путь возвращения любви, подобный русским сказкам о Финисте – Ясном соколе.
Девушке приходится прийти к Афродите, и та выступает для нее, как типичная сказочная Бабаяга, которая мучает девочку тяжелыми заданиями. И самое трудное из них – ради любви спуститься в Аид и вынести оттуда безделушку – стеклянный ларец. Очевидно, что суть не в ларце, а в способности души пройти любые испытания и развить такую внутреннюю силу, что даже боги смерти, звери и скалы отступают перед ней.
В итоге возлюбленные воссоединяются, а Зевс делает Психею бессмертной.
Это и есть высший идеал Орфизма, как мистического пути очищения души. Поэтому, хоть Зайцев и говорит, что сказка рождается во время того культурного переворота, которым преодолевается орфизм, сам миф об Орфее полностью сопоставим со сказкой об Амуре и Психее. Только в обратном, мужском варианте.