Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

И в этом, мы хотим хоть как-то разобраться, может быть как тот дотошный не верящий ни во что физик-практик, разрезая сначала великие молекулы жизни на сами мельчайшие на мельчайшие атомы, а затем сам атом-жизни разрезая на все его составные части, а уж затем, разрывая на самых мощных и невероятно дорогих циклофазотронах и сами эти, составляющие её нашу жизнь атомы и пытаясь её еще разрезать на сверхмощном том коллайдере в европейском Церне, чтобы найти тот не ведомый исходный первичный наш вездесущий бозон Хигса, чтобы познать искони всю нашу жизнь.

– Но никогда мы, – уверен в этом теперь я, – не можем его ни осязать, ни даже представить из тех цифр сложных и многим непонятных сложных с интегралами математических формул, по которым его рассчитывают на сверхмощных суперкомпьютерах, так как всё это за пределами нашего обыденного сознания и оно всё то за пределами всего нашего земного восприятия, так как нет у нас того особого детектора, нет у нас с Вами той особой внутренней антенны, которая могла это осязать и еще, чтобы нам всё то ощущать. А уж всё то что мы именно сейчас не осязаем и, что мы сейчас не ощущаем, мы обоснованно считаем, что его и как бы нет вокруг нас самих.

– А так ли это?

– Может и нас, и наших мыслей кто-то сегодня не осязает и кто-то не ощущает их? А оно ведь есть и именно они ложатся в эти длинные строки и эти многие страницы повести и даже романа о нём об Алексее Ваямретыл, одном и единственном верном и преданном своему хозяину камчатском самурае!

– Может и эти наши волнения, и все наши сегодняшние, и прошлые переживания кому-то покажутся такими еще ничтожными. Как ничтожен для нас самих и этот призрачный, и не ощутимый для всех нас бозон Хигса, который является, – теперь мы знаем это достоверно, – основой всего, в том числе и является он основой меня самого.

– Но если я не буду этого знать, насколько же изменится моя жизнь и изменится ли тогда моё всё мироощущение?

– И насколько изменится всё моё мироощущение если кого-то не будут волновать мои сегодняшние волнения и все мои огорчения?…

– В этом многомиллионном, в этом многомиллиардном миру, нас так много и я, и мои мысли, и сам ход моих ощущений не всегда важен, и не всегда он существенен в жизни другого земного человека, даже живущего рядом на одной улице, даже живущего в одном этом многоквартирном доме…

Часто только слышу я у подъезда или на лестничной клетке:

– Здравствуйте! – и чуть грустный взгляд ответившего на твое приветствие.

– А что за ним за этим взглядом кроется: интерес к тебе как к человеку страдающему, сострадание как к человеку еще и переживающему, или некий даже материальный интерес, чтобы я занял ему немного до его зарплаты ?

Так и наша долгая, и его нашего Алексея Ваямретыла быстрая камчатская жизнь, преданного и верного своему хозяину самурая, сколько её не режь на составные части, сколько тщательно не препарируй её и как не анализируй её, ни на ста, ни на двести, ни на триста, и даже на той тысяче страниц убористого текста или даже в десяти толстых моих томах ведь нельзя её полно нам узнать и сам я это понимаю что не возможно просто её его ту жизнь вместить в этот убористый текст, так как не стоят наши благие поступки и все наши намерения даже одной слезы младенца, кажется давным-давно сказал об этом один восточный мудрец…

– И, как же он был прав!

– И, только теперь я, все мы поняли тщетность своих намерений, отразить, и вновь пройти всеми Ваямретыла Алексея земными тропами, теми тропами, которые не раз вероятно были затоплены теми вешними весенними водами и, еще той чистой водой – нилгикын мымыл, которая вероятно на все 98,3% и составляет водную ту сказочную матрицу всего нашего живого волнующегося и почему-то переживающего тела, и осознаю это я, что именно она составляет та чистая вода – нилгикын мымыл единственную матрицу всей нашей земной жизни…

– И, сколько же той нашей воды и водицы особой телесной, подвержено и сверхсильным магнитным, и высокочастотным, и инфразвуковым, и ультразвуковым излучения, – теперь то спрашивая я, у внимательного читателя своего, – и тем земным рукотворным, и уверен всем космическим лучам и излучениям нисколько, не зависящим от нас самих, и сколько в ту чистую воду – нилгикыл мымыл сегодня попадает пестицидов, ядохимикатов, легких и тяжелых радиоактивных элементов, радиационных отходов, токсинов и биотоксинов, в том числе из пищи, и сколько эта вода поглощает всего, чтобы одновременно самой, и очищаться, и самой чтобы становиться вновь той чистой водой – нилгикын-мымыл, в которой когда-то внове зародится и каждый год, – знаю это я, -зарождается новая, но уже вовсе другая жизнь, как в этих камчатских более ста тысяч рек и речушек, на их нерестилищах каждую весну под влиянием неведомого нам хомминга начинается весной нерест новой красной анадромной рыбы, которая затем стеною возвратиться и через три года, и через пять лет, нагуляв и свою массу, и важный для нас жир, чтобы в той же, нет уже в новой чистой воде – нилгикын-мымыл, повторить тот же свой головокружительный некий спиральный жизненный цикл, но уже на том её новом витке и будем надеяться, что его дочь Диана и его так им любимый и единственный его сын Александр, на новом витке уже их новой жизни, проживут свою до одури насыщенную жизнь и, что их жизненная тропа будет и длиннее чем у их родного отца, и понятно менее извилистой чем у их отца у их родного Алексея Ваямретыла, настоящего камчатского преданного и верного своему хозяину самурая…

Как же мне хочется, что бы когда-то их внезапно и ниоткуда, пришедший хомминг родил такую же, но уже новую камчатскую страстную жизнь, как и все другие здешние наши такие маленькие жизни…

Ведь для одного достаточно может и пятнадцати лет, как любимой Алексеем жене Айне, чтобы затем стать матерью его дочери Дарьи и затем буквально через год вновь в свои юные те её в семнадцать лет стать ей матерью его сына Александра. А вот самому Алексею, в то же самое время понадобилось каких-то девятнадцать лет, а его родному брату Денису ведь и тридцати трех лет не хватило, так как он и сегодня еще не стал на этой камчатской земле отцом.

А, вот старшему и лучшему его другу Диме, которому недавно только двадцать семь лет исполнилось, а он еще не нашел свою единственную и истинно для него суженную, и понятно также ведь он не стал еще ни разу земным отцом, не смог сам замкнуть витки той его сказочной здешней камчатской особой их коряков и нымылан здешних бесконечно и вечно крутящейся спирали, которая обязана, которая должна всегда на земле давать новую жизнь, так как самой природой человека это свыше не нами самими предопределено, свыше ему предначертано нам на необозримых небесах самим нашим Всевышним и Господом Богом наши самим Иисусом Христом нашим.

А, вот брату моему, Ивану уже семьдесят один, но он так за всю свою длинную жизнь ни разу не испытал истинного земного счастья отцовства. Он к большому сожалению не испытал того особого наслаждения и земного удовлетворения от настоящего отцовства, так как сама его судьба и, вероятно высочайшее Провидение так уж для него распорядились и теперь мне одному – самому младшему из троих братьев приходится об его благополучии постоянно беспокоится и, так вот волноваться, ясно всё же понимая, что всё в руках высочайшего Провидения, всё в руках великого и вечного Времени, и нашего не ограниченного никакими земными или даже космическими рамками Пространства.

Для одних, из нас это Вечное Время довольно таки краткое, а для других, наоборот оно неимоверно так долго тянется, что кажется ему не будет никакого и никогда настоящего конца.

– И, почему же вот так, у всех нас складывается и наша судьба, и их беспокойная жизнь на этой планете? – спрашиваю не первый раз я сам себя.

– И, должно ли так быть, что чем богаче и просвещённее мы становимся, тем меньше нас рождается и медленно, но как бы неуклонно, по мнению ученых и демографов, вырождается не так давно весь великий Русский народ? И, при том же, он невероятно быстро рос до этого и так быстро, продолжает расти весь Азиатский мир, весь их особый часто враждебный нам их мусульманский мир хоть и земной, хоть и рядом, но абсолютно и вероятно чуждый нам особый их мир?

– А может всё же это связано с тем, что у них более комфортно, что у них более тепло, что у них больше Солнечного божественного излучения, которое так сильно, как хорошее вино играет в их не то светло-желтой, не то темно-коричневой, не то такой черной, как у самих тех африканских негроидов в их тоже красной крови.

– И, только ли в этом, в цвете кожи всё так это земное завязано? – переспрашиваю я, – Ведь кровушка наша во всех народов она то такая еще красная.

– Вероятно, есть и другие внеземные, или может и довольно таки самые простые и банальные земные причины? – не уставая повторяю свои вопросы я.

– Особенно взять бы те довольно, быстротечные девяностые годы. Взять бы годы тех новых наших российских революционных преобразований, которые нам пришлось всем пережить, а еще, и каждому в отдельности выстрадать их. Ведь в том далеком 1991 году было в России после распада СССР около 150 млн. жителей, а сейчас в 2012 году их только около 143 млн. населения. И, даже довольно существенный нынешний материнский капитал и другие как будто бы эффективные меры наших руководителей всех рангов не дали мгновенного, и явного, видимого увеличения или реального революционного скачка нашего народонаселения, и еще существенного прироста российского народонаселения. Хоть демографы и отмечают, что всё таки наметился положительный тренд, наметилась та положительная демографическая ситуация, и мы этому естественно безмерно радуемся вместе с нашими политиками, которые избрали в принципе правильное направление движения по росту народонаселения Великой России, линию по восстановлению его невероятно талантливой земной популяции.

– И вот кто и, как эти флуктуации, эту мировую воду, её бегущую по морской глади волну легко превращает в ту неведомую водную матрицу, которая отражает в себе весь многогранный и отражает в себе тот многоликий мир и, затем, через какое-то время, но обязательно каждый из нас затем также легко на костре кедрачовом камчатском испаряется, поднимаясь ввысь и мы затем навсегда соединяемся именно своею душою с таким же флюктуирующим Безграничным, Безмерным и Бесконечным Космосом.

– И, где же те не видимые где теперь те не уловимые нами здесь грани?

– Где это наше великое единение с Космосом начинается и, когда оно заканчивается и, где тот невидимый космический корабль, который нас несет по этому безмерному и вечному безмолвию, где рождается она – сама наша жизнь, а затем уж и, начинается настоящая наша страстная борьба, начинаются истинные наши земные страдания, и еще наши частые огорчения, наши такие разочарования, а то и невероятная радость только от того, что ты ведь здесь живешь, что ты еще по-настоящему ощущаешь, что ты также быстро мыслишь, что ты ведь творишь именно всё то, что давно сам замыслил, что давно сам выстрадал и может быть даже что-то по-настоящему красивое или важное для других именно ты созидаешь, именно ты еще хочешь, и каждый день ведь еще и можешь. Ты ясно осознаешь и ты осмысливаешь самого себя и вновь ты понимаешь, что ты сам по своей природе еще такой уникален, что ты такой еще и неповторим, разве только повторяющийся в детях своих?

А, уж затем с годами, мимо нашей воли она эта жизнь наша земная и здесь на Камчатке она легко превращается в кратковременный и мгновенный плазменный наш импульс и всплеск, и уж затем лично для каждого из нас такая вечная темнота и, то бесконечное безмолвие на долгие века, которые сольются, может быть в долгие тысячелетия, и превратятся в неощутимые нами мегапарсеки этих межзвездных колоссальных расстояний, несясь некими нашими лучами или еще и туго натянутыми струнами неведомо куда или, наоборот несущимися не ведомо откуда.

И, какая тогда, и там еще каша сварится, будет ли там музыка настоящего счастья и будет ли этот строгий колокольный прощальный звон, кто из нас ведает сегодня и сейчас, в радости общаясь друг с другом, что-то видя, и может быть, что-то еще как тот провидец что-то и предвидя…

И я в последние годы, как и тот исторический Мономах спрашиваю самого себя: «что же после нас останется и много ли мы с собою заберем тогда?»

Может быть только то, что для души своей мы сделали как, говорил и писал великий, и могущественный Владимир Мономах в своём знаменитом письме к Олегу, так давно не то в ХIII, не то в ХV веке. А, ведь сегодня это для самого для меня не так и существенно. Веком ранее, веком позже. Так как это было сказано им тогда и оно легло на зарубки моей души его то вещее значимое только для меня его проникновенное слово, переданное ко мне историками, а как будто бы это было сказано им сегодня и может быть даже сейчас сказано кем-то из нас.

И, вот Уголев Александр Яковлевич довольно долго думал, и довольно долго анализировал все земные поступки своего подопечного младшего Алексея Ваямретыла и его друга старшего Димы, подробно изучал их два жизненные пути, прежде чем не без напряжения ежедневного труда взяться за своё это остро отточенное гусиное перо, чтобы написать только для Вас дорогой читатель свои воспоминания и, одновременно он спрашивал часто себя:

– Когда же был тот последний всплеск внутренней плазмы Алексея Ваямретыла, когда он его и этот его земной мир покидал?

– И, что же ощущал каждый из них и друг Дима, и сам Алексей, и еще Александр Яковлевич – его старший наставник?

– А, может быть это всё произошло именно тогда, в первых числах ноября 2010 года, когда он, как настоящий храбрый и преданный, усвоивший им привнесенной в его сознание идее преданных своим хозяевам японских самураев, легко умирал далеко в тундре, давно ранее так вот легко, покинутый на этой камчатской земле всеми нами. Покинутый и в одиночестве там в тундре брошенный, и его огорченным теперь родным братом Денисом, и его теперь страдающей матерью Татьяной, а еще и его разочарованными друзьями Николаем Умьялвихиным, Димой Кангиным. Притом, что его скорый уход навсегда и от них, и всех нас ведь не совсем у него и обычный. Всё ведь происходило, не так уж и далеко от села Тиличики, районного центра, что на Камчатском полуострове, которому в 2013-2014 году мы исподволь собираемся отметить 300 лет, воздав в своей памяти сотням и тысячам таких вот, как и Алексей Ваямретыл, и всем здешним нымыланам, и корякам с чукчами и всем олюторам, лауроветланам, и эвенам, и белорусам, и русским, и казахам, и украинцам, и татарам с якутами, и неведомо еще с кем, так как теперь в настоящее время их все первозданные генетические кровушки в бурном историческом вихре настоящей жизни ведь давно воедино слиты в один вместительный бокал нашей трепетной и неповторимой земной камчатской здешней привольной жизни…

Или может быть, этот последний его плазменный всплеск произошел именно тогда и в тот момент, когда Уголев Александр с его друзьями, провожал его 3 марта уже следующего 2011 года в последний его путь, провожал с большим огорчением на тот его последний земной здешний ритуальный погребальный костер, о котором он, будучи еще таким молодым, сам часто мечтал и, часто просил Александра Яковлевича его обязательно только по их древнему обычаю здесь же кремировать, как и ранее на жарких кострах на берегах реки Ветвейваяма кремировали его прадеда, да и его деда, как и кремировали его отца о, котором Уголеву он часто и увлеченно сам рассказывал, гордясь и его наличием, и гордясь одновременно его охотничьими успехами. И интересно, что и сам тот последний его погребальный костер почему-то именно в этот раз так плохо разгорался, так плохо затем он здесь на сопке 444 и горел. Видимо само его желтое плазменное шестисотградусное пламя, противилось его такому раннему противоестественному уходу от всех тех, кто оставался еще здесь на этой камчатской земле буквально покинутый им одним, им таким верным и таким преданным в душе всегда камчатским самураем.

Да ведь, по-настоящему то, он довольно еще молодым уходил от всех их, покидая нас и одновременно превращаясь в космический эфир с которым мы может еще честно, ежесекундно будем затем общаться, будоража свою память, но ведь никогда уже здесь на Земле не свидимся, никогда не ощутим того быстрого запыхавшего учащенного дыхания от его бега по здешней тропе жизни уже без него, без его таких глубоких глаз, без его того особого тепла и такой обескураживающей только его улыбки, которой он вот так теперь улыбается только с цветной фотографии, передающей разве только те неуловимые очертания его земного здешнего камчатского бытия, его насыщенной и такой короткой только его быстрой олюторской жизни.

И, пришлось тогда всей погребальной команде дополнительно вылить не одну канистру маслянистой соляры, чтобы его, оставшееся здесь на земле тело давно уже без его изболевшейся души, покинувшей его тело еще там на реке Култушной, побыстрее соединилось с его личной, и той особой непознанной никем Космической безграничностью, а может не ведомой нам какой-то бесконечной Космической растянутой по Пространству сингулярностью, и той по-настоящему великой Космической Вечностью, когда и смотреть-то на это колеблющееся на ветру желтое пламя уже нисколько тебе самому не хочется, уже и не можется, так как твои глаза за длинную жизнь, видевшие и не такое, так долго теперь и здесь слезяться, нисколько не повинуясь твоей воле, не повинуясь твоему желанию больше уж не плакать, скрывая горечь этой для тебя утраты и, ты сам ведь теперь легко понимаешь, что это сами льются слезы не только памяти о нём, но это еще и слезы за твоего старшего брата Бориса, и за твою любимую мать Ефросинию Ивановну, и за твою нежную и ласковую бабку Надежду Изотовну, и за родных тётю Арину Ивановну, и её сестру за тетю Екатерину Яковлевну, и за дядю Александра Яковлевича, да и за сведенных сними их братьев Алексея Яковлевича, и за Федора Яковлевича, а также за двоюродных братьев Виктора Александровича и Виталия Дмитриевича, и за утонувшую его молодую сестру Тамару Дмитриевну, за племянника Николая Федоровича и еще многих-многих, кто давно на этой твоей Земле с тобой не желая этого распрощался, кто оставшись в твоей памяти навсегда давно покинул этот мир, оставляя может быть только свой глубокий след в твоей цепкой памяти, оставляя в ней, в памяти твоей такую глубокую никогда не удаляемую зарубку. И ты затем по ночам, долго не можешь уснуть, вороша давно ушедшие дни и, минувшие в потоке Времени твои жизненные события, вспоминания всё те дни и деньки, и те особые земные мгновения, когда радость, а иногда и те мгновения волнений, которые они привнесли в твою изболевшуюся земную душу.

И, вероятно, всё же только затем, оставшись в нашей также довольно часто флюктуирующей памяти и, оставшись в тех не видимых нервных клеточках его еще маленького и ничего не понимающего о земной жизни и жизни творца-отца его сына Александра, которые их соединили и это естественно навсегда, делая всех нас и одним племенем, и затем уже тем самым Великим Российским народом, теперь уже не зависимо от того, где ты сам сегодня живешь – далеко ли на этом кем-то, забытом Камчатском полуострове – на этом краю Тихого океана на берегу буты Скрытой, залива Корфа в совсем теперь маленьком но бережно восстановленном после катастрофического землетрясения 21 апреля 2006 года селе Тиличики или может быть ты живешь в самом центре России и в таком плодородном Нечерноземье, здесь вот в самом Липецке или даже, в том же знаменитом героическом нашем Курске, где тогда, когда и тебя не было, была в 1943 такая кровопролитная знаменитая и историческая Курская битва, или может быть ты просто живешь в Тамбове, или почти в миллионном в том же самом Воронеже, или в таком древнем и еще намоленном-славянском Смоленске или ты распластался на землицей этой политой кровью русичей здесь на Куликовом просторном русском поле, а может быть, и живешь ты в маленькой подмосковной затерявшейся где-то в лесу совсем старой деревеньке Жолобово Рузского района, а может быть и в самом таком давно всеми нами намоленном месте, как исторический подмосковный Сергиев Посад – нынешний центр нашего Великого Российского Православия и средоточия всего Русского Христианства, где буквально несколько дней назад я еще 22 января 2012 года где я молился тем его не тленным мощам Сергия Радонежского, величие и земная слава, которого перешагнула в глубину самого Времени многие века, сохранив нетленными его божественные мощи, говоря с нами из того многим из нас далекого не так как сегодня не просвещенного может быть средневековья, чтобы вот так до самой острой боли в сердце и, сегодня тревожить моё изболевшееся за шестьдесят лет сердце, чтобы буквально за живое трогать душу мою, одновременно заставив её так еще нежно трепетать, а может быть, и одновременно спрашивая у меня, что же для души то своей сделал я за эти свои почти шестьдесят-то лет…

И, мне тогда, и именно там в подмосковном Сергиев Посаде подумалось, что ведь надо ведь именно в этом отпуске дописать это, давно начатое эссе о нём, о простом человеке о земном, о человеке таком простом – об Алексее Ваямретыле, истинном верном и преданном своему хозяину самурае, человеке с таким открытым сердцем и еще с такой чистой, открытой для всех нас душой. Что надо, ведь мне всё вспомнить и поделиться с людьми тем, о чём знаю только я, а еще рассказать людям, как же он все эти годы жил, что его так по-настоящему и тревожило здесь на камчатской земле…

– И еще, мне хотелось другим рассказать, да и самого себя испросить почему же всё так и случилось именно тогда!?…

– Чтобы мне самому рассказать именно о нём, о его такой мечущейся и неуспокоенной еще и трепетной душе, которой было так тесно вместе с нами на этой благодатной землице камчатской и на всей нашей громадной Земле, которая способна была вести его и всех нас по этим тропам и узким камчатским, и по широким протоптанным не одним поколением тропам всей громадной и бескрайней Руси еще не один год, давая истинное творческое вдохновение для него и для нашего постоянного неостановимого во времени творчества, и давая всем нам силу, и реальную уверенность, а еще, предоставляя нам возможность, преодолевать все те временные трудности, которые может быть буквально через день, через неделю, а то и через месяц покажутся нам не такими уж и не вероятно фатальными, предстанут перед нашим внимательным взором не такими уж и не преодолимыми, а еще и в памяти нашей легко забудутся, вероятно там легко сотрутся, или заместятся другими сиюминутными проблемами каждодневного нашего бытия и, тогда, находясь в другом временном промежутке, мы поймем и осознаем всю ту их бренность наших бурных эмоций, всю бренность наших временных и пространственных наших кем-то вложенных в нас жизненных стереотипов, кем-то нам может быть навязанных или даже назойливыми средствами массовой информации привнесенных в наше сознание, всех тех, часто не нужных жизненных временных принципов, которым мы так тщетно пытаемся зачастую следовать, как и он пытался следовать тем его по-настоящему самурайским тем японским средневековым заветам и традициям, да и их наставлениям, так ни разу и, не побывав в самой-то прекрасной и той загадочной для всех нас Японии, а только может в детстве несколько раз, прочитав о ней и многое из книг, узнав о ней, что и там, оказывается есть маленькие, такие как и он люди, что и там наверное кипит настоящая их особая островная душевная жизнь, кипят настоящие человеческие страсти, хоть этот народ и умеет скрывать все свои эмоции, показывая нам и свою преданность, и показывая нам свою верность только своему хозяину.

Теперь вот, сидя за своим рабочим столом и, смотря на стоящую на столе в чуть позолоченной рамке его цветную фотографию, я постоянно задаю себе эти вопросы и никак не нахожу на них абсолютных, выверенных, однозначных и по-настоящему правильных ответов. Никак не нахожу я те единственные ответы, которые позволили бы по-настоящему мне понять, позволили бы мне еще полно и осознать нашу всю земную человеческую бренность и нашу земную, когда-то ведь у всех, наступающую земную законченность и полную нашу завершенность, которая ставит уж наверняка и навсегда одну единственную точку в нашей хоть длинной, хоть такой как у него короткой жизни может быть затем, превращая её нашу жизнь в ту невероятно черную дыру, которая легко всосёт за свой горизонт событий всё то, чем мы неистово страдали, о чём так искренне мы при жизни еще и болели, о чём иногда сильно переживали и из-за чего, вероятно не могли сделать или даже изменить и кому-то даже простить, так как всё это в такой момент превращается в ту маленькую, мельчайшую невидимую другими точку, которую вряд ли кто-то и увидит в безмерном Космосе всей нашей многогранной земно кипящей Жизни…

– Почему же он покинул всех нас так рано, и довольно легко покинул свою такую им любимую Айна, и покинул своих сына Александра и дочь Диану?

– Да, почему же?!

– Почему же он покинул нас всех, кто был рядом, кто хотел еще, чтобы он был не один и не два дня рядом с нами сейчас и всегда, покуда мы сами остаемся здесь на Земле?

– И, именно тогда в момент быстрого прощания и того прощального потрескивающими мерзлыми ветвями кедрача ты понимаешь, что может быть наша встреча с ним когда-либо еще хоть один раз, но вновь да и произойдет!

– Но вероятно это случиться уже не здесь на этой Земле, а там далеко в той Космической бесконечности, в той особой космической сингулярности, где может быть встречаются именно те наши бегущие по космическому безбрежию биологические волны и, те многим из нас непонятные нам наши все жизненные флюктуации и арефлексии в которые со временем мы сами все превратимся, несясь затем неизвестно куда, и неизвестно как долго, так как своим земным человеческим разумом понять и осознать, что этот наш Космос, что он ведь вечный, что он одновременно еще и такой бесконечный никому из нас земных жителей никак это не дано.

Это потому вероятно, что наше Богом, созданное Сознание, находясь в зачастую таком утлом теле, имеющем свои конечные размеры как у женщин это с юмором отмечают мужчины это их особые пленительные для них тех мужчин их размеры 90х60х90 см., а у мужчин это их 165 или 175 сантиметров роста, часто, заканчивающиеся кончиками наших пальцев, острыми ногтями на них, или пушистыми волосками, а еще и тем их кончиком носа или краями наших ушей, не позволяют всему твоему мыслящему сознанию понять, и явственно ощутить, что сам великий Космос вечен и вероятно всё таки, и он еще, и бесконечен, в то же самое время, когда мы сами и конечны, и иногда не можем вырасти больше одного метра семидесяти двух сантиметром, как и я, а кто-нибудь выше одного метра, и восьмидесяти сантиметров, и уж третий тот невероятно счастлив, кто имеет рост в два метра или выше, как наши знаменитые артисты Филипп Киркоров или баскетболисты NBA, уехавшие в США в лигу НХЛ, и которых мы можем разве можем видеть только иногда по телевизору, слыша комментарии дикторов и спортивных комментаторов с увлеченным рассказом о всех них.

Но, одновременно мне и хочется, чтобы сегодня рядом со мною были и врач педиатр Володя Шелапугин, и врач хирург Игорь Косыгин, и мой друг электрик Володя Дубров, и тот же мой друг Алексей Ваямретыл, и хорошо мой знакомый Владимир Алексеевич Владимиров, и председатель колхоза им. ХХ партсъезда КПСС Антонов Виктор, и секретарь Олюторского райкома КПСС Губарев Семен Арсеньевич, и мой родной брат Борис Алексеевич и моя любимая мать Ефросиния Ивановна, и не забываемая никогда бабушка Надежда Изотовка и мои тёти Арина Ивановна и Екатерина Яковлевна, и понятно двоюродный брат Виктор Дмитриевич, и его сестра Тамара Дмитриевна, тетя и дядя Анна Александровна Стручалина и Федор Маркович Сущенко, и Ефросиния Евдокимовна и Василий Маркович Сущик и много-много тех страстных лиц, которых сам давно знаешь и, которые так вот совсем неожиданно, так вот, как всегда скоропостижно ушли и навсегда покинули всех нас, чтобы мы здесь в одиночестве еще так страдали и так еще мучились, боролись и еще всегда побеждали. Чтобы мы побеждали, прежде всего, самих себя, так как понимаю, что все проблемы, все горести в нашей душе, в нашем трепетном, в нашем постоянно флюктуирующем сознании, которое интуитивно понимая желание жить, зачастую само себя и губит своими привычками, своими традиционными обычаями и, своими верованиями, которые у одного впитались с молоком матери с самого рождения, а у другого может быть кем-то и когда-то внушены ему, кем-то привнесены в его трепечущееся не находящее настоящего земного пристанища сознание…

И, вот только теперь ты сам понимаешь, только сейчас держа своё отточенное перо в своей правой руке ты сам осознаешь, что понятно лучшим надгробием им всем, лучшим несокрушимым гранитным памятником им всё-таки будет то, что ты когда-либо напишешь о них, как написал о своих встречах с Килпалиным Кириллом Васильевичем, которые твоему творческому редактору Светлане Ивановне Ждановой, показались так сильно навороченными, как у самого и великого М. Достоевского. Теперь вот им всем, и прежде всего Алексею Ваямретылу, истинному верному и преданному своему хозяину самураю земным памятником будет именно то, о чем ты поделишься о нём с другими и, пусть теперь не все помнишь ты истинно достоверно, пусть может не всё ты и доподлинно знаешь из тех его быстротечных мыслей, что были в его бурлящем и зачастую таком взрывном сознании. Пусть, что-то ты, может быть для связности и последовательности сам домыслил, пусть что-либо это только твоя фантазия, но она вероятно, ведь не так уж и далека от нашей земной истины, так как уловить ход наших мыслей, по нашим действиям бывает ох как трудно, а зачастую ведь и практически не возможно. Это вероятно связано с тем, что зачастую наши мысли, все наши замыслы, все наши особые ночные грезы и все наши фантазии существенно разнятся от того, что мы на самом деле днем и делаем, о чём еще мы и с друзьями своими говорим, почему еще может быть и горько мы сами плачем. Часто наша мысль, часто наша эмоция, часто наше поведение и даже наше движение не то, и не так отражаются другими, как это мы сами понимаем, как бы это мы сами хотели видеть или другим хотели бы мы теперь сами объяснить, часто оправдывая или приукрашая саму ту действительность, искажая, как в кривом зеркале сами все земные наши реалии…