В начале колонны, как и положено, несли знамена. Штурмовики, да и вообще национал-социалисты не особенно жаловали ни старый имперский черно-бело-красный триколор, ни нынешнее черно-красно-золотое знамя. Они больше любили использовать партийное красное полотнище со свастикой. Оно встречалось в немыслимых количествах и сочетаниях. Если в каком-либо здании проходило собрание нацистов, то чуть ли не все здание снаружи и изнутри было покрыто знаменами и штандартами со свастикой. Открывал парад тучный человек, несущий богатое древко со знаменем, испачканным чем-то бурым и, к тому же, имевшим дыру.
– А что за пятна на свастике?
Франц тоже обратил внимание на бурые следы.
– Скорее всего, это знамя, которое было у штурмовиков во время попытки путча в 23-м году. Тогда несколько нацистов погибли и залили знамя кровью. Теперь оно что-то вроде реликвии для национал-социалистов. Говорят, что в Нюрнберге на ежегодном параде НСДАП Гитлер лично держит его и касается других нацистских знамен…
– Как будто освящает их.
– Именно. Нацисты его даже как-то называют… А, вспомнил – «Знамя крови».
Из машины не было видно, кто принимает парад, но, судя по размаху мероприятия, это был кто-то из местных партийных лидеров. «Интересно, а Гиммлер здесь?» – странный вопрос посетил Хольгера. Он еще не видел своего начальника вживую, только на фотографиях в газетах.
За человеком со «Знаменем крови» шло шесть шеренг знаменосцев, в каждой было, по подсчетам Вюнша, человек по десять. После этого потянулись стройные ряды штурмовиков. Все они были одеты в одинаковые коричневые рубашки, темного цвета брюки и кепи с подбородочным ремнем. На рукавах у всех были красные повязки со свастикой, которые у Хольгера теперь ассоциировались с Хеленой. Он невольно улыбнулся.
Разнообразием парад не отличался: штурмовики текли одинаковыми квадратами, иногда перемежаясь такими же квадратами из юношей или девушек – членов молодежных организаций НСДАП. Все они так сильно походили друг на друга, что в какой-то момент Вюншу показалось, что марширующие, пройдя парадом, просто обходят улицу через дворы, а после этого снова формируют квадрат и проходят парадом заново.
Неожиданно, как это часто бывает на парадах, поток людей кончился. За последними штурмовиками ушел и оркестр. Парад был окончен. Достаточно оперативно был открыт проезд и полицейские смогли продолжить свой путь. Хольгер мысленно похвалил себя и Франца за то, что решили выехать к доктору заранее. У них оставалось примерно полчаса до назначенного Иоханнесом времени.
Доктор, судя по всему, принимал пациентов в том же доме, в котором проживал. Двухэтажное просторное строение, которое можно было даже назвать маленьким особнячком, не содержало на своем фасаде никаких вывесок или табличек, оповещавших о врачебной практике хозяина. Хольгер не обратил бы на это здание внимания, если бы рядом не оказался бывавший здесь ранее Франц.
Дверь открыла женщина возрастом около пятидесяти лет. Несмотря на приближающуюся старость, красота еще не покинула ее лицо, и Вюнш мог себе представить, какое воздействие она оказывала на мужчин лет двадцать назад. Франц, здороваясь, обратился к ней по фамилии Иоханнес, а значит, женщина была либо родственницей, либо, судя по ярко выраженному французскому акценту, супругой доктора.
Небольшая – на два дивана, но богато обставленная приемная, куда их проводила фрау Иоханнес, подтверждала предположение Хольгера о том, что доктор человек далеко не бедный и в постоянном заработке не нуждающийся. До трех часов оставалось всего пять минут и в приемной никого, кроме двух полицейских, не было. Почти ровно в три массивная дубовая дверь кабинета открылась и из него вышла одетая в траур пожилая женщина. Майер и Вюнш поздоровались с ней, но старуха, не сказав ни слова, поспешила удалиться.
– Ааа, юный Майер! Разве уже три?
– Добрый день, доктор Иоханнес. Так точно, три. Это мой коллега, о котором я вам рассказывал в пятницу – оберкомиссар Вюнш.
Иоханнес был лет на пятнадцать старше и на пол головы ниже своей жены. Худой, даже суховатый доктор с неожиданным для Хольгера проворством встал из-за большого рабочего стола и, подойдя к следователям, начал жать им руки. Его рукопожатие было весьма крепким.
– Доктор Манфред Иоханнес, к вашим услугам. Вы принесли?
Доктор обращался к Францу. Майер вопросительно посмотрел на Вюнша и Хольгер кивнул, отдавая общее ведение разговора в руки молодого коллеги.
– Да, принес.
– Позволите ознакомиться?
Франц кивнул, достал из внутреннего кармана пальто свернутые исписанные листы и передал их доктору.
– Вы хотели бы услышать мое мнение сегодня, так?
– Если это возможно.
– Возможно, но потребуется некоторое время. Мария! Мария!
В комнату вошла фрау Иоханнес.
– Мария, дорогая! Прими, пожалуйста, пальто господ полицейских, они задержатся на некоторое время. И еще – напои их чаем, s'il vous plait43! Или вы желаете чего-нибудь покрепче?
Последние слова были обращены к Хольгеру и Францу. Оба отказались от предложения. Между тем фрау Иоханнес, внимательно посмотрев на полицейских, обратилась к доктору:
– Manni, chez toi tout va bien44?
– Oui… то есть да! Дорогая, я же просил не говорить по-французски, если мы не одни – это невежливо!
На лице фрау Иоханнес явственно читалось недоверие. Желая немного разрядить обстановку, Хольгер поднапрягся, вспоминая французский:
– Ne vous inquiétez pas. Je ne vais le sortir de votre mari45.
С трудом, коверкая слова, Вюнш попытался успокоить женщину.
– Nous avons besoin de son aide dans l'enquête46.
Майер подхватил идею Хольгера, но по сравнению с гортанным хрипом Вюнша, его речь звучала легко и действительно успокаивающе. Мария Иоханнес кивнула и, забрав у них верхнюю одежду и шляпы, вышла из кабинета.
– Простите мою супругу. Она до сих пор уверена, что восточнее Нанси разверзается адская бездна.
Франц кивнул и Вюнш поддержал его жест. Доктор принялся за чтение листков Майера, а Хольгер от нечего делать начал пристально осматривать кабинет. Вскоре фрау Иоханнес принесла поднос с тремя чашками чая и удалилась, бросив напоследок опасливый взгляд на Майера и Вюнша.
Доктор, судя по кабинету, был страстным фотографом и путешественником. Часть кабинета напротив входа из приемной была выделена под маленький музей. Хольгер, спросив разрешение Иоханнеса, взял чашку и подошел рассмотреть его поближе. Предметы были, в основном, разнообразной ритуальной направленности: маски, кинжалы, головные уборы, небольшие алтари. Хольгер не был специалистом и не мог сказать, откуда привезена та или иная вещь. Больший интерес в нем вызвали фотографии, висевшие на стене. Вюнш видел доктора с супругой на фоне египетских пирамид и гигантского храма, судя по всему, расположенного тоже где-то в Египте. Как и предполагал Хольгер, в те времена фрау Иоханнес была очень красивой. Чай, которым Вюнш поначалу обжегся, немного остыл и теперь начинал ему нравиться.
На фотографии рядом доктор и его жена были на фоне Парфенона. Мечеть с гигантским куполом в Стамбуле, много фотографий из арабских стран и из Африки. На одной из них были запечатлены носилки с фрау Иоханнес и четверо чернокожих носильщиков. Широкоплечие, высокие, с могучим торсом – Хольгеру доводилось встречаться с такими неграми в бою. Французы с англичанами охотно привлекали к службе в армии туземцев из своих колоний. Германия тоже призывала аборигенов из своих африканских владений, но в совсем иных масштабах и за всю Войну Вюнш видел только одного негра в фельдграу47, а вот сражаться приходилось и против арабов, и против негров, и против индийцев. Ему казалось странным, что почти никто из них не поддавался пропаганде. Они продолжали идти на смерть ради поработивших их стран, будто не видели для себя иного исхода. Хольгеру вдруг стало интересно, распространялись ли на них военные пенсии. «Надо будет узнать, если появится такая возможность».
Несколько фотографий были сделаны в Азии. Внимание Вюнша привлекла фотокарточка, на которой доктор позировал на фоне огромного храма с очень странной архитектурой, окруженного джунглями. Хольгер даже не был уверен, что это место находилось в Азии, а не, например, в Южной Америке.
– Это храм Ангкор-Ват в Камбодже. Там была целая культура, развитая, создавшая мощное государство, а потом деградировавшая и отдавшая свои храмы и города джунглям.
Хольгер так увлекся исследованием фотографий, что не заметил, как доктор подошел и встал рядом.
– Вам доводилось бывать в Юго-Восточной Азии, оберкомиссар Вюнш?
– Нет. Никогда.
– В Голландской Ост-Индии и севернее – среди малайцев и на Филлипинах, есть такое явление как амок. Слышали об этом?
Доктор вернулся за стол и начал набивать трубку. Майер, похоже, так и просидел все это время в кресле напротив стола. Хольгер сел в соседнее.
– Нет, не слышал.
– А вы, Франц?
Майер помотал головой.
– Представьте себе: простой туземец, живущий простой туземной жизнью. Жена, масса детей, сидящие на шее европейцы… Все, как и у нас с вами. Однажды он без всякой видимой причины берет в руки нож и начинает убивать. Он убивает всех, кто встретится ему на пути, а убив, продолжает бежать вперед до полного изнеможения. Жестоко, яростно и абсолютно неожиданно. Его вчерашний день не отличался от сегодняшнего, но вчера он был тишайшим человеком, а сегодня – смертоносный ураган. Вот что такое амок.
– И вы думаете, что с нашим убийцей случилось то же самое?
– И да, и нет. Дело в том, что амок происходит только с туземцами Юго-Восточной Азии. Европейцы или китайцы живущие там ему не подвержены. Однако ваш убийца действовал похожим образом… Впрочем, давайте по порядку: преступник убил хозяина дома одним ударом, а остальным жертвам нанес по несколько ударов, даже младенцу. Он проявил жестокость, если угодно, ненависть по отношению к женщинам и детям, а мужчину просто убил, так как видел в нем непосредственную угрозу. Он боялся этого мужчину, чувствовал свою уязвимость перед ним, а потому избавился от него быстро, а не жестоко. Мне видится, что тот, кто вам нужен, рос в семье с отцом-деспотом или, что тоже вероятно, имеет физический недуг, в связи с которым испытывает чувство собственной неполноценности перед другими мужчинами. Но учтите, что этот недуг может быть неочевиден для всех, кроме убийцы, а то и вовсе выдуман им.
Убийца – человек умный. Несмотря на то, что преступление совершено им спонтанно, на что указывает способ – если бы вы планировали убийство шести человек, то взяли бы огнестрельное оружие, а не «тяжелый, острый предмет» – он смог быстро спланировать и реализовать свой замысел. В пользу его высокого интеллекта говорит и то, что убийца смог пересмотреть свой план, обнаружив в доме младенца и домработницу.
А теперь мы подходим к самому главному – убийца демонстрирует психопатический тип личности…
Доктор прервался, чтобы раскурить потухшую трубку.
– То есть он сумасшедший?
– Не в обывательском смысле. Наоборот, его социальное положение и репутация могут быть весьма высоки, а его повседневное поведение может не давать повода к тому, чтобы считать его неадекватным. Убийца составил и четко реализовал свой план, причем, в очень сжатые сроки. После этого он совершил ряд действий, позволивших ему оставаться незамеченным, как то: дал корм животным, привязал собаку, продумал способ быстро попадать в свое временное жилище и быстро покидать его. Он практически не оставил вам улик, а значит, он либо с самого начала был очень аккуратен, либо потратил время и усилия на заметание следов… Я все это перечисляю, чтобы проиллюстрировать вам следующую мысль: он полностью осознает то, что совершил. Осознавал тогда, осознает и сейчас, если еще жив, конечно.
Но при том, что он полностью осознает совершенные действия, его эмоциональная реакция крайне скудна, то есть, осознавая совершенное, он не чувствует, не переживает это. Или переживает очень мало. Это очень хорошо объясняет его проживание в доме после совершения убийства.
Пожалуй, единственные эмоциональные действия убийцы, это жестокость по отношению к девочке и ее матери. Обратите внимание: он отходит от того способа убийства, которым пользовался в остальных случаях. Мне видится, что жестокость проявленная преступником при убийстве – как вы, Майер, их назвали – «жены хозяина дома», «домработницы» и младенца является симулированной, как бы ненастоящей. Убийца не испытывает гнев, а как бы пытается его испытывать, даже сам не осознавая этого, поэтому жертвы убиты однотипно. А вот в случае с девочкой и «женщиной средних лет» стоит говорить о том, что у убийцы, с его внутренней точки зрения, что-то пошло не так. Не возьмусь выдвигать теории относительно того, что это могло быть…
Если подытожить, то портрет преступника выглядит следующим образом, при этом сразу отмечу, что таким он был на момент совершения убийства, хотя люди такого типа весьма стабильны психически. Тот, кто вам нужен: внушает доверие окружающим, имеет хорошую репутацию, успешен в карьере, семьянин или пользуется успехом у противоположного пола, обладает высоким интеллектом, возможно, выглядит немного черствым и бесчувственным, хотя может обладать и просто спокойным характером, а может – и вот тогда вам будет трудно его найти – подражает человеческим эмоциям настолько хорошо, что полностью скрывает собственную эмоциональную невосприимчивость. Если это так и он действительно полностью скрывает психопатические черты, тогда почти все, что я вам говорю, может быть неправдой – такие люди подстраиваются под среду, не проявляя никаких личных черт. Он может работать сапожником или столяром, а на досуге читать учебники по высшей математике и такая ситуация не будет вызывать в нем никакой реакции, однако, к вашему убийце это вряд ли относится.
Я предполагаю, что этот дом он все же выбрал не случайно, ведь девочка и «женщина средних лет» вызвали в нем эмоциональный отклик. При этом я продолжаю утверждать, что решение о совершении преступления он принял спонтанно или, по крайней мере, за очень короткий срок до совершения. Я это к тому, что он прийти в дом мог, не планируя убивать его обитателей… Да, и еще: он обладает изъяном. Не могу сказать, что это может быть. Что угодно от шрама на лице до импотенции, а возможно, как я раньше уже говорил, изъян и вовсе существует только в его голове.
Пожалуй, это все, что я могу сказать за столь короткий промежуток времени. Возможно, что-то и придет в голову после более продолжительных размышлений, так что зайдите ко мне… в пятницу, например, если вам это будет не затруднительно. Я приму вас вне очереди. У вас наверняка накопились вопросы, так что задавайте.
– Из-за чего он имеет – как вы сказали? – скудную эмоциональную реакцию? – Хольгер начал задавать вопросы первым.
– Вы спрашиваете про эмоциональное восприятие убийцей этого преступления или про механизм складывания у него психопатического типа личности?
– Второе.
– Причины могут быть весьма разнообразны… Возможно, детская травма, например, домашнее насилие. Может быть, это его врожденная черта. Возможно, повреждение головного мозга… В 1848-м году в США рабочему на железной дороге… как же его звали? Дайте-ка вспомнить… Гейдж! Да, точно, Финеас Гейдж! Так вот: Финеасу Гейджу стальной прут пробил голову насквозь, повредив, разумеется, головной мозг. Как ни странно, Гейджу удалось выжить, оправиться от этой травмы и прожить еще двенадцать лет. Его близкие отмечали изменения его поведения и характера, которые вполне можно охарактеризовать как психопатические. Так что травма головы вполне могла оказать влияние на вашего убийцу.
Наиболее вероятно, что преступник пережил психическую травму, которая, если угодно, «выжгла» его эмоциональное восприятие, но когда и при каких обстоятельствах она могла быть получена, я сказать не могу. Может, в раннем детстве, а может за пару лет до убийства.
– Такую травму можно получить на войне?
На этот раз вопрос задал Франц.
– Не просто можно. Подавляющее большинство солдат и офицеров, проходящих через активные боевые действия, испытывают эмоциональное отупение. Великая война дала нам богатый материал для исследования этого вопроса, уж простите мне такую формулировку. Почти все солдаты, независимо от их национальности и принадлежности, вернувшись домой, сталкиваются с адаптационными проблемами разного, в том числе и психического, характера. Большинство из них со временем возвращается в нормальное психоэмоциональное состояние, но, к сожалению, не все.
Это направление психиатрии еще только развивается, мы не до конца понимаем механизмы травмирующего процесса, поэтому ответить наверняка, является ли ваш убийца человеком, чьи психопатические черты вызваны военными переживаниями, я не могу…
Хольгер начинал путаться в терминах, но, в общем и целом, слова доктора были ему понятны. Он вспомнил отрешенные взгляды сослуживцев, уставленные вдаль. Вспомнил он и ощущение полного равнодушия, которое испытывал после боя, и как не чувствовал ни горя, ни печали, ни злобы, когда считал тех, кто погиб за прошедший день. Но, как бы не было тяжело это состояние, со временем оно всегда проходило.
– Он испытывает раскаяние?
– Скорее нет. Скорее всего он понимает, что совершенный им поступок аморален, но проблема в том, что нормы морали для него несущественны, он не опирается на них при принятии решений, а значит и не испытывает стыда или раскаяния от их нарушения…
Установившуюся тишину нарушил Франц:
– Он убивал еще?
– Не могу сказать однозначно. Вполне возможно. Но, если он и убивал, то общих черт, скорее всего, не будет. Ритуал убийства для него не важен, для него важен только результат, поэтому он, если будет совершать убийство, будет совершать его не с целью повторения предыдущего опыта, а с целью максимально эффективного достижения результата.
У Хольгера вопросов больше не было, у Майера, судя по его молчанию, тоже.
– Спасибо вам за помощь, доктор. Не могли бы вы описать то, что вы нам сейчас рассказали и то, что придет вам в голову помимо этого. В пятницу я или Майер заедем к вам и заберем ваш отчет, чтобы подшить к делу. Это очень поможет следствию.
– Конечно, господа. Я всегда готов сотрудничать с полицией, хотя, признаюсь, был изрядно удивлен, когда вы обратились ко мне с такой просьбой. Надеюсь, смогу прийти еще к каким-нибудь выводам за неделю. Жду вас в пятницу.
Перед тем, как распрощаться, Франц задал доктору последний вопрос:
– А амок, упоминаемый вами ранее… В чем его причина?
– Раньше считалось, что он происходит из-за употребления опиума, которое очень распространено в Азии. Однако сейчас эта теория ослабевает – опиум употребляет множество людей самых разных народов, живущих в самых разных уголках Земли, но только у туземцев Юго-Восточной Азии бывает амок. По большому счету, мы не знаем в чем его причина. Скорее всего это характерная черта жителей конкретного региона, наподобие того странного мечтательного желания желать, которое свойственно порой почти каждому немцу.
Вся дорога до управления прошла в молчании.
Глава 19
Шепот в сумерках
– Ты тоже не можешь уснуть?
– Пытаюсь, но ты так ворочаешься, что это абсолютно невозможно.
– Прости…
– Глупости.
– Мне нравится, когда ты кладешь руку мне на плечо, как сейчас…
– На твое плечо так и хочется положить руку.
– Это с Войны?
– Нет, это мой глаз и он у меня от мамы.
– Прости, я не очень хорошо вижу в темноте… Помоги мне. Теперь мы на месте?
– Если ты искала шрам на лице, то да. И да – он с Войны.
– Ты знаешь, когда я только увидела тебя, я поняла, что этот шрам еще с тех пор. Как ты его получил?
– Зацепило щепой отколотой от бруствера.
– А этот недавний?.. Прости, пожалуйста!
– Уф, ничего страшного… Да, этот свежий.
– Ты очень внезапно ворвался в мою жизнь…
– Кто бы говорил о внезапности!
– Я очень мало о тебе знаю. Расскажи о своей жизни, о семье.
– Сейчас?
– Да, представь, что это сказка на ночь.
– После некоторых сказок бывают кошмары.
– Не бойся, я не впечатлительная.
– Ну, хорошо. Я родился в Берлине на короткой улочке под странным названием Воксштрассе. Отец – почтовый служащий. Мать – жена почтового служащего. Это было в 1895-м году в октябре…
– У тебя есть братья и сестры?
– Да. Сестры – две старшие и младшая.
– Бедный…
– Почему бедный?
– Ты был окружен девчонками со всех сторон.
– Да нет, все было не так страшно. Самая старшая – Паула, вышла замуж, когда мне было десять лет, и сразу уехала с мужем в Оснабрюк. Она была почти на одиннадцать лет меня старше и мы не были особенно близки – разный пол, разный возраст, разные интересы… Насколько я знаю, у них все хорошо. Мы с ней переписываемся иногда, шлем открытки на Рождество.
Средняя – Ангела, старше меня на четыре года. С ней я не общаюсь.
– Почему?
– Она и ее муж поступили непорядочно после Войны. Настолько непорядочно, что я до сих пор не могу и вряд ли когда-нибудь смогу их простить.
– А что они сделали?
– Отец умер в 15-м, а мать в начале 18-го. По завещанию матери наш дом оказался разделен между Паулой, Ангелой, мной и Идой – моей младшей сестрой. У Паулы была сложившаяся жизнь, поэтому она передала свою часть Ангеле, Иде тогда было шестнадцать, и она оказалась на попечении Ангелы с мужем, а я был на фронте.
С весны 18-го года я перестал получать письма из дома. До нас, конечно, доходили слухи о волнениях, стачках и нужде на Родине, поэтому я всерьез встревожился. Война кончилась, и я вернулся в родной дом, где очень удивились моему возвращению. Оказывается, в начале марта пришла похоронная телеграмма. Я могу поверить, что телеграмму прислали по ошибке, но вот поверить в то, что не дошло ни одно из отправленных мной писем, выше моих сил.
Похоже, кто-то из моих родных решил наложить руку на мою часть дома, рассчитывая, что с Войны я не вернусь. Иду и Паулу винить не в чем – они узнали о моей «смерти» от Ангелы. А вот она либо сразу все знала, либо поверила своему мужу… ух, мерзкий тип! Крючкотвор, подлиза с вечно потными руками, героически не попавший на фронт из-за зрения… Никогда не видел его в очках! Прости меня. Просто сейчас все вспомнил и вновь злоба взяла…
– Это ты прости, что заставила вспомнить.
– В общем, пусть меня и не гнали, дальше жить с этими людьми под одной крышей я не мог. С тех пор не писал ей и не ездил в тот дом. Мне жаль Иду. Мы были близки, несмотря на разницу в возрасте. Она была умной и сильной – это сочетание делает человека успешным. Кроме того, она играла в шахматы. Но когда я вернулся после Войны от той Иды мало что осталось. Я смотрел на нее и видел Ангелу. Жадность, сварливость, эгоистичность почти заслонили то, что мне в ней нравилось. Я, кстати, видел ее год назад. У нее все неплохо – муж, двое детей, в шахматы она, правда, больше не играет.
– А кто научил играть тебя?
– Отец.
– Ты был близок с ним?
– Наверное, можно так сказать. Я запомнил его уставшим. Трудно быть отцом такой большой семьи, но он блестяще с этим справлялся. Он работал изо дня в день, но всегда находил, пусть и немного, время для игры в шахматы. Паула и Ангела почему-то не играли, может быть не умели, а может, имели другие занятия и отец учил нас с Идой. Бывало по вечерам мы сидели втроем – двое играли, а один смотрел и после партии говорил, в чем была ключевая ошибка проигравшего. Отец умер от сердечного приступа, когда мы держали фронт под Артуа. Я узнал о его смерти только через неделю. Грустная получается сказка…
– Извини, что растревожила это.
– Извиню, если расскажешь о себе.
– Хитрец.
– Именно! Я давно хочу спросить, сколько тебе лет?
– А как ты думаешь?
– Не знаю. С первой нашей встречи думаю о том, сколько же тебе на самом деле лет. Иногда я вроде бы определяю твой возраст, но ты поворачиваешь голову, говоришь что-нибудь или улыбаешься, и все мои определения летят к чертям.
– Ты очень мил, когда мучаешься загадками.
– А ты очень мила, когда уходишь от ответа.
– Сколько ты бы дал мне сейчас?
– Дай-ка подумать… Тридцать два. Я понимаю, что это неверно, но сейчас я вижу тебя такой.
– Интересно…
– Ты опять уходишь от ответа.
– Да, ты прав. Я родилась в Аугсбурге в феврале 13-го года. Отца я не помню – он был гауптманом и погиб в 1916-м. После этого мама перебралась со мной в дом своего отца, где я и выросла. Про моего деда я тебе уже рассказывала. Помнишь, ты еще сказал, что теперь понимаешь логику моей игры. Вы бы, кстати, нашли общий язык. Он был чем-то неуловимо похож на тебя, может быть вечно задумчивым выражением лица? Ему явно нужен был внук, а была только я, поэтому про охват противника с флангов, Ганнибала, бросившего вызов римлянам, и стальные шлемы я знала больше, чем про платья и кукол. Мама пыталась переучить меня, да так до конца и не смогла. Она очень любила моего отца, больше так и не вышла замуж и так и не простила деду… причастности к старой армии, наверное. Обида бывает совсем нелогичной.
Дед умер четыре года назад, а мама до сих пор живет в его доме в Аугсбурге. Для меня с его смертью закончилось детство. Окончив школу, я решила переехать в Мюнхен. Мы с моей подругой Бертой Кнабенбауэр сняли маленькую квартирку на Винтерштрассе, там сейчас и живем.
– Твоя сказка почти в два раза короче моей.
– Да, но надеюсь, что тебя это не смущает, потому что меня точно нет.
– Не смущает…
– Ты очень интересно целуешься. Ты целуешь меня так, будто хочешь напиться воды, утолить жажду, но никак не можешь этого сделать… Почему ты не женился?
– Не знаю. Наверное, просто не встретил женщину, с которой хотел бы провести всю жизнь, а может быть не был готов к тому, что в моей жизни будет кто-то постоянный…
– Ты сегодня почти обыграл меня.
– Неправда, ты опять разорвала один из моих флангов, а я не смог этому помешать.
– Там был один момент, когда ты мог все перевернуть, помнишь, когда я схо…
– Не подсказывай, а то будет нечестно.
– Хорошо.
– Ответь мне на один вопрос: почему столько молодых людей поддерживает национал-социалистов? Нацисты говорят о реванше, о почитании ветеранов, о наведении порядка, и я понимаю ветеранов и простых горожан, сопереживающих им, но чем привлекают нацисты тебя? Неужели все дело в харизме Гитлера?
– И в ней тоже, но не только. Когда мне было одиннадцать, мы с дедушкой и мамой ездили в Мемель. У деда там был знакомый, который пригласил нас в гости. Я видела как литовцы – даже не русские, а именно литовцы – вешали таблички на своем языке на дома, построенные нами. Мемель тогда только перешел под их управление, и немецких надписей было еще очень много. Я помню мальчишек, кидавшихся грязью в безногого ветерана с Железным крестом. Видела надписи: «Убирайтесь, немецкие оккупанты!», написанные по-немецки для доходчивости… Это наш город, Хольгер. Тебе ли не знать, сколько крови мы пролили за нашу страну, и грязная падаль, ни камня не положившая в фундамент наших городов, не имеет права называть нас оккупантами. Страсбург, построенный немцами, принадлежит французам и это еще не худший вариант – французы хотя бы взяли его на поле боя, они хотя бы относятся к нам с уважением.
Мемель, Данциг, Судеты… Это наша земля! Австрия, подарившая славянам и венграм свободу от турок, что получила от них взамен? Предательство! Смуту! Вот что обещает Гитлер – мы вернем то, что принадлежит нам по праву – вот поэтому я с ним. Мы сможем открыто гордиться своим языком, культурой, своей историей. Неужели ты не хочешь этого, неужели ты против него?
– Нет, не против, просто, наверное, я слишком недоверчив к людям.
– Тогда доверься мне!
– Этим и занимаюсь…
– Над чем ты сейчас работаешь?
– Дрянное дело. Много убитых, мало следов. Не к ночи об этом говорить.
– Хорошо, тебе виднее.
– Это не от недоверия к тебе, просто некоторые вещи даже меня пугают.
– Понимаю. Обними меня и засыпай, надеюсь, ты сможешь хотя бы до утра выкинуть то, что тебя пугает из головы.
– Ты ангел.
– Возможно.
– Мне надо завтра съездить в Ингольштадт и еще в одну деревню рядом по работе. Я не знаю, сможем ли мы завтра встретиться… Хелена! Хелена! Хм, спит, ну тогда, значит, спокойной ночи…
Глава 20
Бавария
Пасмурное утро грозило перейти в пасмурный день. Выезд из города был сильно затруднен. Грузовики, запрудившие окраины, ехали на стройку, которая должна была изменить лицо Баварии, да и всей Германии. Где-то там, в скрывавшемся в дождливой дымке далеке, уже работали машины и люди. Рубили лес, долбили скалы, срывали холмы и клали асфальт. Тысячи новых рабочих мест, надежный инструмент и приказ Государства – работать отсюда и до самого горизонта на благо Родины. Новая власть вознамерилась повернуть жизнь целой нации в иное русло и начала с того, что соединяла разные части страны дорогами.
Великая стройка была где-то там, впереди, а на выезде из Мюнхена Хольгер и Франц стояли в длинной череде машин, двигаясь непозволительно медленно. Наконец, стройка осталась позади, и Wanderer Вюнша выехал на уже законченную часть автобана, которая вскоре сменилась старой, еще кайзеровских времен, дорогой.
Поля, окружавшие Мюнхен, перемежались небольшими рощицами. Леса Баварии не производили столь сильного впечатления, как густые и мрачные леса Гессена, Саксонии или родного для Хольгера Бранденбурга. Бавария была страной полей, хотя на юге этого края начинались Альпы. Поля и рощи Баварии нравились Вюншу больше пустошей и болот Шлезвига, среди которых был затерян портовый город Киль. Хольгеру вдруг пришло в голову, что он уже полгода не выезжал из Мюнхена. «Похоже, наконец, начал прикипать к этому городу…»
– Красиво!
Обыкновенно молчаливый Франц отвлек Вюнша от размышлений и обратил его внимание на кленовую рощу с правой стороны от дороги. Деревья были голы и печальны. Старые стволы, помнившие еще Наполеоновскую эпоху, и юные деревца, видевшие лишь Германию после Войны, были равны перед природой. Хольгер, глядя на них, представлял, как они покроются зеленой краской листьев, как напитаются весенним солнцем и вновь оживут. Они уже освобождались от оков зимы, уже появлялись на ветках первые почки неловкие как слова, сказанные робким юношей при знакомстве с первой в его жизни любовью. Могущество их будет недолгим. Придет осень и преобразит живой зеленый в траурный красный и желтый. Ноябрьский ветер сорвет с деревьев последние обрывки их наряда и оставит их на растерзание зимы. Зима в Баварии не жестока – она щадит голых и нищих. А после снова придет весна и все повторится, как повторялось уже много раз.
– Да, красиво.
Голос Вюнша прозвучал хрипло.
До Ингольштадта было около семидесяти километров строго на север, а на северо-запад от Мюнхена и, соответственно, на юго-запад от Ингольштадта, рядом с небольшой речкой и крупным лесом когда-то стояла ферма. Люди, жившие в ней, были необщительны и имели плохую репутацию. А потом кто-то их убил.