Чуть ниже поверхности

Я мог выбирать, но не хотел, я лишь смотрел по сторонам и шел дальше.

Волны форм пытающихся быть реальностью, разбивались о железный занавес закрытых век. Разлетались лишь брызги рисующие фрагменты или ощущения от них, соединяющие порой несоединимое, они смешивали свои краски со смыслами, одушевленное с неодушевленным, так, что искры порою пронзали и сам занавес, подкрадываясь к самому центру нестерпимо-жгучим, словно факел, желанием открыть глаза и бежать сквозь все преграды, обнимать каждый штрих незнакомого города, который был в тот момент ею, а в следующий, он уже менял лица, как дерзкий юноша-поэт меняет своих муз.

Но занавес становился всё свинцовее и серее, погружая героя в его излюбленный “сон на карусели”.

Дороги разбегались во все стороны словно потоки из раны, мокрый узел с песком трещал затягиваясь все туже, то что мы встретились именно здесь было предсказано, выверено той странной логикой, складывающей гештальты и истории, связывающей ни о чем не подозревающие лоскуты в крепкие капроновые нити, неумолимо приводящие сюда.

Мы могли не смотреть друг на друга, лиц могло не быть вовсе или они могли быть другими, или меняться со скоростью тающих сигарет или глотков вина, мы были здесь, присутствовали в этот момент в этом странном зеркале, словно отражение в проехавшем мимо автомобиле, где мы были всегда вместе, узнавая свое время каждый раз, и каждый раз глядя сквозь иголочное ушко видели там огромный клубок нашей истории, мы могли даже не разматывать его и не вытягивать наружу, мы просто знали, что здесь так было всегда.

Кажется, сейчас мы одновременно проявились из нашего локального псевдо-небытия. Еще кофе. В руках и в центре груди появился знакомый холодок и дрожь, словно неощутимые вибрации времени ставшие вдруг видимыми, как сигнал для лисицы о надвигающемся пожаре, как условный стук в окно “здесь-сейчас-да!”, “тук-тук-да!”.

Мы танцуем, Nouvelle Vague, внутри даже не музыка, а звенящая тишина, миры, которые раньше лишь пересекались как глаза в проносящемся потоке толпы, вдруг научились сосуществовать, взаимопроникать и радоваться один другому, и, хоть и оставались недоступными в своей полноте, словно мир кошек и мир людей, но соединились теперь неразрывно.

Даже когда мы покинем это место максимальной концентрации, выпутавшись из тугого узла, добежав до безопасной опушки леса, то обнаружим себя одним плотным полотном, одной гремучей смесью ничтожащей окружающее ничто, отрицая отрицание.

Всё видимое разлетается как искусственный снег с карусели после съемок сцены, медленно и мягко кружит облако, в котором так и остались стоять позабывшие роль актеры, время вновь начало движение, но уже в их собственном направлении или рассеянии, готовясь к долготе и протяженности дороги, но не от будущего к прошлому, а от настоящего к другому настоящему.

Я поднял глаза от кофе, закручивающегося воронкой, и сквозь пену и дым разглядел буквы: “ПОРА, ОНА ЖДЕТ!”.

(03.08.09 – 11.08.09)

Цифры

Заполнять свое время Историей – привычка или уже ритуал, даже обычный вечер наедине с собой, без ожиданий и мыслей, погружая минуты в клубы дыма от сигарет на кухне, самой простой историей, как если бы кто-то сейчас описал цвет обоев и пола, светотень предметов в перемешку со шлейфом ассоциаций – ах всё это подсознание – и всё это омертвевшее нагромождение, разрозненное и разряженное, оно приобрело бы узорную вязь и безусловную весомость и смысл! Кажется об этом писал еще Сартр, но раз это не формула и не закон тяготения, то можно это освежить и в своей памяти – лишним ведь не будет.

Но увы, среди сегодняшних гостей не было того самого художника, того отражающего двойника, очаровывающего строй и ход вещей и секунд, и никакое актерство не в счет, даже самое безобидное – а изобразите что-нибудь из раннего, ах, какой он милый, и этот максимализм и ритм, а про Испанию, ах!…

Тут скорее бы подошел карандаш, или нет – лучше тушь, которая как под печатью канцелярского делопроизводителя ложится безкомпромиссно и безапеляционно, не оставляя ни малейшего выбора, сомнения или пространства для полета, словно точка в конце слова, и следующего слова, и снова точка. ТОЧКА.

Тогда бы волшебный стробоскоп просто нарезал бы нужное количество картинок по формату, сложил бы их в стопку на столе, а я, пересчитав их, мог бы с чистой совестью идти спать, спасибо за вечер, да, приходите ещё, нет уж, теперь вы к нам… И ни одного ни загнутого уголка, ни жирного пятна от пальцев или капли пролитого вина, ни малейшей ниточки, за которую можно было ухватить ушедший вечер, и потянув, найти тот самый узелок не дающий покоя.

Объявили следующую станцию, главное не заснуть в эти несколько минут, как случилось как-то, и не проехать мимо. Двери распахнулись, тишина на 5 секунд такая же, что и была здесь до нас и поезда, потом привычный грохот и лязг, электричка исчезла, оставив меня на перроне, снова тихо. Привокзальное кафе, а вернее единственный на весь поселок ларечек с четырьмя столиками, горячим кофе из пакетика и водкой, да и вокзала-то нет, лишь вечно закрытый вагончик с билетами – поставили месяц назад зачем-то, да замурованная, словно образец древнего зодчества избушка начальника – прямо, минималистический музей под открытым небом. Стаканчик кофе и пирожок, деревянные лавки, молчаливые посетители смотрят что-то в рябящем телевизорчике, очередные страшные новости из ниоткуда, из того, несуществующего мира, я допил и вышел – мне еще работать весь день. Нужно просто провалиться в событие.

День прошел как и положено, без рефлексии и лишних мыслей. Вышел – выдохнул. Гул и огни завода остались где-то за дорогой. Снова темно, морозно, заснеженный полустанок, почему-то звенят последние позывные шлагбаума, как если бы моя электричка уже ушла, странно, ведь еще 5 минут, подхожу к расписанию, нахожу свою цифру 50, но она исправлена черным маркероми на 45. Шлагбаум утих, и вместе с этим прощальным звуком стремительно наплывала иная картина мира, всего 5 минут моя электричка удаляется от меня с постоянной размеренной скоростью, я всего в часе езды от города, но о нем здесь больше не напоминает ничего, и связь с ним только что уехала прямо из-под моего носа.

Пресловутая цивилизация, как мы бежим от нее порой – как от главного врага! А ведь мы сделали всего только один шаг от глухой дикости, от непролазной топи бессознательного первоначального хаоса и безнадежно дикого не-человеческого состояния. И это просто маленький шажок вперед, и его так просто вдруг ненароком случайно или по-пьяни сделать в обратную сторону.

Наверно если б не тутошний завод, это место давно бы стерли с карты и забыли: несколько почерневших деревянных домов, руины заброшенных советских строек, все оставлено навеки, застыло во времени, брошенные декорации никому не нужного фильма, и ни одного актера, тут бывают только грибники, да иногда приезжие поломники за экстримом. Теперь тут я, и я уже никуда не спешу. Снова подозрительная тишина…

Я стою и не знаю на какой стороне от занавеса я нахожусь, наверно тут в этот момент не было ни одной из них, и занавес заменили лишь сухие цифры, написанные чьим-то маркером на доске расписания, они как утраченная последняя надежда, последняя связь с "большой землей".

Снова рябящий телевизор, кажется, те же посетители и также тихо бурчат о своем или молчат, присаживаюсь к краю стола, в моем стакане уже не кофе, а обжигающая горло водка – мне ведь не даром подарены полтора часа. Утром я будто что-то тут забыл или не успел что-то понять. Я уставился как и все в телевизор, теперь из него слышалось только тихое шипение и только сплошная рябь, больше не было ничего, ни там, ни тут, нигде.

Может я единственный, кто это заметил, а все остальные продолжали верить в потусторонний мир и тщетно пытаться убежать из своего посюстороннего через это мерцающее окошко? Я допил и быстро вышел на морозный воздух.

Если бы кто-то смог описать все это, нашел бы себе фантастическую, царскую позицию наблюдателя, зрителя, рассказал бы об этом утре, дне и вечере, то текст бы как вакуум всосал в себя читателя или слушателя, об этом только и мечтающего, заставил бы слышать эту тишину, чувствовать заброшенность и ужас бытия – все как у классиков – и как ополоумевший декадент-экзистенциалист упиваться этим кофе в ларечке, как единственным источником истины для обмельчавшего современного мира, обследовать с теплого дивана неведомую планету, где тебе еще предстоит выжить, отработать очередной день и если цифры снова не подведут, вернуться обратно на следующей электричке.

(07.03.10)

Туман

Утренний яд, бывший когда-то хмелем, рассеивался с каждым горячим глотком, чтобы в следующий момент снова сгуститься как молочный утренний туман, что сначала кажется непроходимой стеной, но с каждым шагом впускает в себя, как мудрость впускала Сократа в его круги познания. Он приоткрывал лишь место для следующего шага в неизбежность фатума, где еще через шаг вновь разворачивалась бездна непознаваемого хаоса.

Рядом с вокзалом люди другие. Они все подозрительные – об этом тут так и твердят отовсюду – они все опасны, ведь в уме любого обязательно промелькивает: "каждый может оказаться вооруженным маньяком или террористом опасным для общества!". Здесь люди проходят важный тест, проверку на неприметность, обычность, трезвость и простоту – ох, как тяжело он иногда дается! Но не смотря на внешнюю строгость, здесь самое место и вольному философствованию. Конечность человеческой жизни, пространство и время, открывающаяся напряженность пребывания сознания в каждом мгновении, придающая безмерный смысл каждому вздрагиванию секундной стрелки на больших вокзальных часах, трагизм, лежащий отпечатком на безжалостном лице расписания. И вот когда ты, находясь в этом подвешенном, свободном от всей мирской суеты пограничном состоянии уже готов к открытию, и ранимая душа вот-вот отправится в медитативный трип через незнакомые станции в другое состояние, у тебя непременно кто-то строго спрашивает плату за проезд…

Я опоздал. Кто посмел бросить вызов фатуму?! – лицо исказилось яростью, трещины на серых стенах в миг прекратили шепот и возню, все стали по стойке смирно, стрелка забуксовала на месте, делая шаг вперед и тут же возвращаясь назад. Кто ты, небрежно проспавший свое время?! Кто теперь заплатит за пустое место ушедшее в небытие? – гневный голос сотряс воздух.

– Чьи глаза способны заглянуть за порог тумана? (и был ли тот поезд вообще? – я ведь не могу теперь этого проверить…) – мои слова зазвучали столь нелепо в пустом пространстве, я один посреди высокого зала перед табло расписания в воцарившейся немой паузе, я чувствую несколько десятков глаз, вперившихся в мое ничтожное существо.

– А что вы удивляетесь, молодой человек, мы мастера уже третий день ждем, чтобы эти часы отремонтировать, а то они на 9-00 всегда застревают, да и ходят как им вздумается, то быстрее, то медленнее. Он вот тоже, как наверное и вы, где-то в тумане запропал, – из ниоткуда вдруг вынырнуло сначала только большое круглое лицо тетки с красно-напамаженными сморщенными губами, потом и громоздкая фигура в непонятных, будто карнавальных погонах и со свистком на шее, как носят школьные физкультурники.

– А кому же тогда верить, позвольте спосить?.. – попробовал я нарушить паузу.

– Конечно, голосу! Вы что глухой?

– Пока нет, спасибо за беспокойство, хотя какая теперь разница – я опоздал на свой поезд.

– Вы так можете и на следующий опоздать. Слушайте голос!..

Тетка исчезла так же внезапно, как и появилась.

Пожалуй нужно раздобыть еще чашку кофе и растянуть на полтора часа ожидания до следующего движения руки, бросающей шарик на эту рулетку. И следить, скрестив пальцы и затаив дыхание, как он кружится замедляясь – чтоб только выпал на меня в этот раз! Ведь с вокзала нет другого выхода, только сесть в промозглый вагон, покатиться по холодным рельсам и продолжить скромно пробираться сквозь туман, не пытаясь больше расширять круг познания, дабы не расширить и без того необъятный круг незнания.

(15.02.08)

Метаморфозы

1. Метаморфозы-с

2. Шар

3. Инструкция

4. Куб

5. Шары

6. О том как

7. Сенсация

8. Рюмки

9. Можно, всего лишь снимок? Just One Shot

10. Рассказ "Да или Нет?"

Метаморфозы-с

Страннейшая, признаться, история вышла с Патрикеем Афанасичем. Одним утром его разбудили очень непривычные ощущения и неприятный шум. Шум был вроде как не вокруг и не из окна, как если будят тебя по утру шумный сосед или извозчик, а вроде как изнутри, если так еще можно было выразиться. Ведь проснувшись окончательно, Патрикей Афанасич обнаружил себя в совсем неприличном состоянии: он был не телесным, полным, с радикулитом и служебными обязанностями существом, коим привык себя воспринимать и мыслить, а неким невнятным звуком. Да, да – звуком!

Он совершеннейшим образом не мог теперь понять, как ему дальше существовать и двигаться, ведь то, с помощью чего должны передвигаться двуногие прямоходячие, решительно не обнаруживалось в том, что было наличествующим у него нынче. А все имеющееся разительно отличалось от всего доселе ему знакомого, и не напоминало ему даже отдаленно о чем-то человеческом. Пространство ему теперь было чуждо и необязательно, был возможен только отсчет времени, и он с тоской поглядел на часы.

То есть, об обыкновенном походе в контору на службу придеться забыть, а уж объяснение, сложившееся сразу в его голове было до безобразия нелепо: мол, превратился с утра не весть во что, вследствии чего ходить разучился совершенно. О! А они в ответ: "Звуковая кашица, говорите, уважаемейший? Ну так и чудесно, ведь для приема посетителей вам ничего больше и не надо! Если так разобраться, то вы и до того были, так сказать, не многим отличны, да, да, кашица! Звуковая, причем!".

– Позвольте, не кашица, а сгусток, это как-то благороднее! – парировал он мысленно.

Патрикей Афанасьевич заволновался, нужно было во что бы то ни стало идти в контору, ведь было уже полдевятого! Но тут мысли о том, кто или что же он теперь, превратились в более страшный вопрос – а был ли он вообще раньше кем-то иным, и если да, то кем или, даже хуже – чем? – а потом, вообще, было ли какое-то раньше?..

Ну рассудить видимо нужно так – если у меня есть работа, значимость и уважение в обществе, значит был, был, и точка! Не могли же они ценить всю мою жизнь во мне какой-то там звук?! Кстати, а может я помер ненароком? Так, что я ел на ужин, не отравился ли чем? Ну уж нет, рассуждать-то я могу, голова ясная, ммм…. простите, головы никакой нет, ну разумение-то осталось, значит не помер, да и всякой заоблачной мишуры вроде нет вокруг, о которой пишут в страшных религиозных брошюрках, значит, живой – как есть!

В крайнем сметении и отчаянии, близком к панике, он попытался сдвинуться с места или как-то измениться хотя бы, чтобы все-таки отправиться выполнять свой служебный долг. Ничего не получалось – "кашица, да и только – натуральная!" – подумал он с горечью. К тому же звук, который он издавал, вернее, которым он собственно являлся, был настолько неблагозвучен и невыносим – он более походил на бурчание где-то внутри живота – что он пришел в совершенное бешенство. Надо хотя бы научиться менять высоту тона или, если получится, сбуркиваться и сбулькиваться в членораздельные слова, например:

– Добрый день, чего желалось бы, сидите-сидите, заявления не принимаю более, обед, что вы, что вы, Петр Филимонович, для вас все что угодно, заверьте-с росписью-с и печатью-с. Великолепно-с! Метаморфозы-с.

Полегчало вроде, ну так уже можно как-то жить, вот только б научиться перемещаться по улицам. Но тут вдруг снова страшная мысль поразила его больное нечто: ведь если он звук, то стоит только ему выйти или вылететь на улицу, где как известно, звуков множество – как то, что теперь является им, может стать и вовсе не им, а скажем, машинным выхлопом или руганью дворника, или еще того хуже, свистком городового. Последнее его напугало более всего. Ну представить только, придешь в контору, и на тебе, вместо отрепетированных фраз, свист! Позорище какое! Но чем все это было по сравнению с тем, что он мог просто раствориться, затихнуть и, соответственно, исчезнуть с лица земли, а лучше сказать, из ее ушей.

– Но с другой стороны, может и лучше в таком бедственном состоянии затихнуть навсегда и исчезнуть?…

– Ах, прослезился, если б смог! Ну хотя бы побурчу еще!

Стоп, а если меня кто-нибудь услышит, это ведь могут и в холуи забрать или в циркачи, не приведи господи, да еще и переврут небось! Нет уж, я не только останусь тут, но и урчать буду тихо и исключительно, так сказать, для собственного душевного равновесия. И прощай, карьера.

(19.04.2005)

Шар

В эту душную июльскую ночь ей особенно долго не удавалось уснуть, ее беспокоил шар. Он скользил по безнадежно-бесконечной невидимой поверхности, быстро вращаясь, хотя вращения видно не было – он отблескивал совершенно одинаково со всех сторон, ведь у него и не было сторон, кроме одной – вращение лишь ощущалось ею изнутри.

Она попыталась мысленно управлять им, остановить его, или теперь уже вернее будет сказать, остановиться хоть на мгновение, ведь она уже была неразрывно с ним связана, в это мгновение она бы успела освободиться от навязчивой призрачной яви и уйти в не менее призрачный мир подобия смерти – долгожданного сна. Но она все скользила и скользила, а он все кружился, кидая ее то и дело на растерзание ее главного ночного страха – падения вверх. Шару-то все равно, где верх, где низ.

Вдруг шторы зашелестели, поднялись будто кто-то с ней играл в привидение – это в распахнутое окно влетел еще один шар, чуть меньше чем ее шар, и не целясь, ударился в тот первый. Она было обрадовалась, что, наконец, ее шар остановится от столкновения или может даже расколется, но вместо этого, она оказалась сверху этого меньшего шара, вернее одни только ее ощущения оказались – она-то продолжала ворочаться на горячей влажной кровати – и теперь она кружилась еще быстрее на нем. Но "Капитошка" на этом не остановился, неосязаемый огромный ребенок продолжал складывать свою сложную пирамидку из шариков, такое вряд ли было под силу взрослому. В окно залетел еще шар и еще, и все меньше и меньше, и она перепрыгивала на них по очереди и кружилась все быстрее и быстрее, и уменьшалась вместе с ними в размере пока не превратилась в едва различимую точку, невыносимо распираемую изнутри самой себя.

А может просто изменился масштаб, как тот, что написан в уголке школьной географической карты, висевшей у нее на стене, а кто-то подошел с ластиком и давай стирать нули? Ведь если любой человек, будь он даже учитель географии или физики, представит вдруг себя один на один, сильно увеличенным, в соотносимом масштабе с бесконечной Вселенной или наоборот, Вселенную, уменьшенную до его размеров, будто совсем только что начавшую расширяться из точки – то он наверняка бы растерялся и изрядно удивился, как и она вот теперь.

Так наступало для нее совсем иное утро, и она была теперь везде и нигде одновременно, и где солнце только вставало и где оно уже садилось, и где было все время в зените, и где солнца не было вовсе, и где-то еще, но осознавать все это она уже вовсе не хотела, да и не могла. Кажется получилось уснуть.

(28.06.2004)

Инструкция (по использованию)

И как только мир дожил до сего дня, не имея ни малейшего представления о смысле и назначении человеческой жизни на земле и цели ее истории?!

Хотя, может он и живет до сих пор именно вследствие своего этого незнания и в столь плачевном состоянии находится тоже по этой причине? Может обстоятельства непростых мировых взаимоотношений мистической силой всю современную историю специально усугублялись в одном только слепом неосознанном ожидании единственного открытия, фейерверка смысла и преобразования, а все наиблагие проекции ни разу, поэтому, и не воплотились?

Страшно подумать, какого масштаба выводы рвутся в голову! – подумал Спиридон чуть сминая от накатившей внезапно страсти брошюрку формата А5 в крепкой руке, – а ведь все так просто, что даже я, не имея специального образования, могу понять и глубочайшим образом прочувствовать это всем своим уставшим от бессмыслицы нутром. Сколько лет я, затаившись, молча улыбался, всем понятно, по-простому так, что бы не происходило и не пыталось раскачать лодку моего самочувствия и графика, а ведь не просто так улыбался – получается, ждал, и ждал этого самого момента, верил, что жизнь рано или поздно перевернется, что может и должно так сильно все измениться, что все прошлое покажется детской забавой, неосмысленным лунатизмом, потаканием телесному примитиву, природному строю. Эх, надо же!

Даже смешно: на вид она похожа, как будто, на инструкция от стиральной машины старой какой-нибудь и такая же местами пожелтевшая, местами посеревшая от влаги, ее и потеряли, небось, так же точно, сразу, просто завалилась куда-то и забылась. И написана она вроде по-русски, но очень смешно, нестройно и с ошибками – явно переведена с китайского китайским же переводчиком, как на всех товарах. А у нас ведь как принято: мы все "сами с усами", не дураки – и без инструкции разберемся, она и не нужна вовсе; а если чего сломается, так инструкция все равно не поможет, а мастер и так все отремонтирует без нее, ему она тем более не нужна; пока все работает, и жаловаться не на что, а что до особо любопытных – так это им в "кружок любителей" надо, а не народ смущать весь целиком; всегда найдутся свои диссиденты…

Налюбоваться не могу: сколько ж ей лет уже, такая благородная пожухлость, потемнелость, даже открывать не хочется, так бы и смотрел сверху на обложку. Ну что я говорю? – конечно хочется, но ведь она уже у меня в руке, поэтому с пристальным чтением можно повременить и растянуть приятный момент предвкушения пока что. Истина никуда не убежит – не заяц, а основные мысли я и так уже, чуть пролистав, понял.

Теперь я многим, если не сказать, всем могу нос-то утереть – контраргумент имеется, сударь! Я вам и античность теперь, и темные века, и весь ваш современный этот пост… – прастигоспади – "пост-пост" этот и истолкую и опровергну в два счета.

Уму не постичь, не верится! Нет, давайте-ка по порядку: я пошел с утра на работу на наш рядовой оптовый склад на самой черте города, так что дальний его край, что с туалетами и курилкой, получается уже за чертой – но какие это теперь несущественные мелочи, так вот, и там случайно я…, ну нет, случайностью это быть не может, она меня может всю мою жизнь там ждала и дождалась, просто, я там за старыми какими-то стеллажами нашел – не много не мало – "Инструкцня по использовать назначение земля и жизни сверху на нее как"! В общих чертах ясно, что это инструкция по смыслу и назначению жизни на земле, а не сельскохозяйственный какой-нибудь букварь. До сего момента никто не обладал еще такой удивительной вещью, где бы в сжатой понятной форме для конечного пользователя излагалась бы главная истина жизни, ведь если бы кто обладал, то уж наверняка бы об этом всем рассказал. А расскажи он, его бы давно отправили на тот свет и дело с концом: "Уходи прочь из наших земель и не смей тут проповедовать свою новую истину, нам и так хорошо, а если не хорошо, то уж мы так привыкли…" – или что-то типа того уже было в Библии, и история там не очень весело окончилась. Стоп, так дело не пойдет – меня в пророки и, уж тем более, в мученики, никто не уполномачивал, да и желанием я не горю, так что, увольте-с! Я вам все тайны жизни, а вы меня в тартарары? – нет уж!

Конечно же, я дальше пойду: я не стану вам все козыри свои выкладывать – залежалую-то долгожданную архаику свою с китайской жемчужиной внутри не покажу никому, я лучше сам начну в таком же духе. Буду писать инструкции по образу и подобию, может и с продолжением, подкидывать, так сказать, людям сенсации и свет надежды на дальнейший возможный прогресс. Простой грузчик со склада… – ан нет! Так, глядишь, и разбогатею, прославлюсь, можно и со склада уйти будет!

День этот для Спиридона весь прошел как в тревожном, но счастливом сне, он все представлял себе мир мучимый жаждой, и тут он приходит и торжественно и бескорыстно открывает неиссякаемый фонтан, а потом представлял газетные статьи со своей фотографией, телепередачи, где он в одухотворенной задумчивости сидит на весь экран и ему задают вопросы: как мол, вы смогли на своем складе открыть такую простую и всеобъемлющую истину? А он и отвечает, будто оправдываясь: я к этому шел всю жизнь, – а самому не по себе что-то, ведь он не сам открыл истины-то эти, а только нашел все готовенькое, а потом всеобщие бурные апплодисменты, и снова на душе блаженство. Так волнение разобрало его под вечер, что сон тут же и подкосил, а книжецу свою даже и почитать не успел, положил только любовно рядом с кроватью.

Проснулся он на следующее утро, смотрит, а на столе рядом с книжечкой этой стоит бутылка с прозрачной жидкостью, а на ней надпись: "Выпей!". Ну он и выпил, честно сам всю одолел. Дальше туман, туман, что-то еще, темнота, снова просыпается утром, а на столе снова бутылка с той же жидкостью и такой же надписью. Ну снова выпил, и снова туман… Когда на третий или пятый день он пришел в себя, бутылки, к счастью, уже не было, надписи тоже, но и инструкции тоже не было.

Он обшарил всю квартиру, сумки, карманы одежды – ничего. Жестокая абстиненция сменилась паникой, даже слезами, руки не слушались, сердце выскакивало, он задыхался от волнения и жара, потом похолодел, и полился пот, он так и обмер, хотел заснуть обратно, чтобы не ощущать этой страшной утраты, но не тут то было, все тело трясло, голова отваливалась, тошнило. Он попытался вспомнить хоть что-то из прочитанного, но, получается, он и прочесть-то ее всю не успел, полистал только и отложил на потом – куда, де спешить? – в голове теперь было пусто, страшно и стыдно от осознания произошедшего.

– Ну что же ты, народ-богоносец? – давай, вспоминай! Ничего… Вспомни хоть что-нибудь, хоть чуточку! Тишина… Только все время в больном туннеле сознания промелькивала одинокая никчемная мысль о стиральной машине, а за ней тянулся гулкий с невыносимым тарахтением шлейф.

И вдруг в болезненном сознании проступило: "А может это и есть весь тот долгожданный смысл, все предназначение, вся бесценная мудрость: мир – стиральная машина?…

Куб

Он долго думал, предаваясь поочередно то скуке и тоске, то ностальгии с привкусом детского ожидания, и решил наконец послать по почте сам себе посылку. Посылка – всегда радость, в отличие от письма. Сколотил коробку, запаковал в нее Содержимое, тщательно закрыл, сверху сопроводил коробку надписями со строжайшим предостережением и требованием: "Осторожно!", "Не нарушать упаковку!", "Не переворачивать и не бросать!". Пришлось заплатить кучу денег за ее транспортировку на почту, ведь коробка получилась очень тяжелой.

Довольный он вернулся с почты домой и начал ждать. Прождал неделю, и когда наконец получил почтовое извещение о прибывшей на его имя посылке, поспешил вновь на почту. Широко улыбаясь, он протянул помятый бланк в окошко. Три работницы почты недовольно бурча что-то себе под носы еле-еле подняли и поставили увесистую коробку перед ним на стол. Вот он, настал счастливый момент получения долгожданной посылки! Он тщательно осмотрел, все ли в порядке и убедившись, что коробка целехонька, удовлетворенно похлопал по ней и расписался где надо, в двух местах.

Он заказал машину и привез домой полученную бесценную коробку с Содержимым. С великим трудом и пыхтением, отдыхая на каждом лестничном пролете, он поднял ее на этаж, щелкнул замком и словно тараном распахнул перед собой двери квартиры своей ношей, поставил ее посредине комнаты. Когда захлопнулась входная дверь, он взял большую монтировку и быстро и со страстью разломал конструкцию из хорошо подогнанных гладких досок.

Смахнув последние щепки с холодной гладкой поверхности, он немного отшел, чтобы поглядеть на идеальную кубическую форму только что вылупившегося объекта. Долго всматриваясь в него то с одной стороны, то с другой, словно художник, он обошел так его по кругу, потом еще раз в обратную сторону и наконец, воскликнул:

– На кой же хуй мне нужен этот куб?!…

(февраль 2016)

Шары

Петр Сиреневый стоял на остановке и смотрел вверх, и ему казалось, что снежинки, падающие ему на лицо, превращаются в шары и скатываются вниз один за другим, они были разного размера, всех оттенков белого, в них отражались с правого бока желтоватый фонарь у дороги, стеклянная стенка автобусной остановки, отражающая в своем прямоугольном мире весь скудный окружающий мир, окраина, два продуктовых магазина и перед ними как обычно свои изрядно возмужавшие Лелик и Болик, клянчащие мелочь на очередную бутылку, одинокие мамаши с колясками, гуляющие вдоль шоссе, видимо в подспудном поиске своего запропавшего Лелика или, на худой конец, Болика, витрины, а в них отражающиеся окна, окна, окна домов напротив, этажи полные одинаковых занавесок, одинаковых мыслей, снов, ежедневно повторяемого набора слов на кухнях, в спальнях, меняются поколения как меняется освещение примерно после 6 вечера, сначала у всех свет в прихожей, потом на кухне, потом в спальне, потом рубильник щелкает, черные глазницы окон с синеватыми вспышками телевизора, и в стеклах отражаются шары, они разрастаются как голодные головы, и глотают с легкостью все окружающее пространство.

Петр не сопротивлялся и был проглочен. Изнутри шара был виден мир, весь благостный, белесый и влажный и ни одного острого угла. Петр решил не ждать автобус, тем более, что войти внутрь ему бы вряд ли удалось и покатился домой пешком. Невесомый шар, в котором сидел Петр Сиреневый, быстро набирал скорость, стоило ему только оттолкнуться торчащими наружу ногами.

У подъезда его ждал очередной сюрприз, надо было как-то набрать код на домофоне, сказать: "Это я!", войти в двери, подняться на лифте на 7 этаж, но наруже у него были только ноги, и в двери шар совсем не проходил.

Тогда Петр решил, что единственным способом попасть домой и немного поспать, будет опружинить посильнее, как мяч и подлететь до своего балкона. Но как отреагирует жена на шарообразное существо, отдаленно напоминающее ее мужа, которое стучится в окно 7 этажа – он боялся даже предположить…

Все исчезло, и изнутри шара осталась лишь белизна как таковая, совершенно непроглядная так, что сказать наверняка, шар ли это или что-то иное, было совершенно невозможно, даже звуки долетающие вовнутрь, казались белыми, круглыми и не связанными ни с каким источником, словно облака. Тут появился фонарь, заглянул ему в лицо и говорит человеческим голосом: