Земные праздники

Александр Павлович Радашкевич – поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1950 г. в Оренбурге в семье офицера, вырос в Уфе. В 70-е жил и работал в Ленинграде. В СССР не печатался, доверяя перв. поэтич. опыты известному литературоведу и переводчице Н. Я. Рыковой, которая, по признанию самого Р., сыграла в его судьбе очень важную роль.

Эмигрировал в США в 1978. Работал в библиотеке Йельского ун-та (Нью-Хейвен), сотрудничая с эстонским поэтом и искусствоведом Алексисом Раннитом. В 1983 переехал в Париж, где работал в старейшем эмигрантском еженедельнике «Русская мысль», поддерживая лит. и дружеские связи с И. В. Одоевцевой, К. Д. Померанцевым, З. А. Шаховской и поэтами «третьей волны» – Б. Кенжеевым, Н. Горбаневской, Ю. Кублановским. Одоевцева диктовала Р. перв. главы своей незаконченной кн. «На берегах Леты», которая должна была стать заключительной частью трилогии вслед за мемуарами «На берегах Невы» и «На берегах Сены».

В 1991–97 Р. был личным секретарем Великого князя Владимира Кирилловича и его семьи, которую сопровождал во время более чем тридцати визитов по России, а также Грузии, Украине и европейским странам.

С кон. 70-х стихи, рецензии, статьи и переводы Р. широко печатались в эмигрантской периодике, а с 1989, начиная с публикации Мих. Дудина в ж. «Звезда», – и на родине. С первых же публикаций искушенным читателям стало ясно, что на поэтич. небосклоне зажглась ярчайшая звезда, а лит. критики признали, что в русской поэзии появился настоящий мастер самостоятельного, авторского свободного стиха.

В 1986 в Нью-Йорке вышел перв. стих. сб. Р. «Шпалера». «Смещая границы стихоразделов, упрятывая рифмы в разные места строки, применяя несовпадение синтаксической и ритмической паузы во много раз чаще, чем это принято как выделяющий прием, поэт создает не верлибр, но «русский верлибр» – штука, мало кому удававшаяся», – писала в послесловии к сб. Н. Горбаневская. В статье о стих., вошедших во второй сб. Р. «Оный день» (СПб., 1997), Г. Погожева отметила, что «форма для этого поэта не самоцель, и то и дело эту свободно льющуюся речь кладет на музыку ни на минуту не покидающая его гармония». Автор послесловия к третьей кн. стихов Р. «Последний снег» (СПб.–Париж, 2003) Б. Кенжеев подчеркивает: «Я рад приветствовать едва ли не единственного русского поэта, которому удалось отказаться от классических оков – но сохранить и приумножить лирическую страсть». О сб. «Ветер созерцаний» (СПб., 2008) В. Вебер писал, что «читая Радашкевича, совершенно забываешь о размере и рифмах… тексты [у него] производят впечатление завершенности, это всегда пьеса, имеющая начало, кульминацию и финал… и везде есть отсылка к реалии, позволяющая размотать ассоциативную цепь, прочитать символику, то есть понять поэтическую мысль». Достоинства и своеобразие поэтики Р. охарактеризовал Д. Давыдов: «Будучи идеологически скорее консерватором, Александр Радашкевич понимает этот консерватизм не как автоматическое воспроизведение канона, но как своего рода «приключение» в прошлом, осознание истории как стилистического явления. Ажурные конструкции Радашкевича (порой неожиданно близкие – скорее типологически – к опытам Ферганской школы) тяготеют то к деформированной силлабо-тонике, то к свободному стиху, то к столь редкой в новейшей отечественной поэзии попытке возрождения силлабического стиха. В стихотворениях Радашкевича анжамбеман становится одним из основных приемов: поэтическое сообщение, подчас нарративное или риторическое, оказывается внутренне расчлененным, что создает особую форму поэтического остранения сказанного».

Сам Р. определяет свой стиль как «интуитивный верлибр» и считает, что «верлибр требует еще большей организации, чем рифмованный стих» и что «искусство без ограничений, без рамок существовать не может. Чем сильнее напряжение, тем дальше и выше летит выпущенная на волю стрела».

При всем разнообразии тематики поэзии Р. в ней существует мощный сквозной мотив – образ Петербурга, о котором автор говорит: «Это моя духовная родина. Это моя Атлантида. Я всегда душой туда возвращаюсь – и во снах, и наяву». Тема любимого города является трагическим и счастливым рефреном творчества Р.: «А ты уже совсем не мой, мой / град упругого блаженства…», «из тьмы чужбин я выхожу к Неве, / где финский ветер трогает губами / свирели выпуклых мостов», «Ты снова по душе /и не по силам снова, бессмертник / каменный, заплаканной душе», «за Петербург седой души, / как чайку на плече, / пока я жив, пока я мёртв / в когда и в никогда, / за стаю ангелов немых / в колоннах и крестах».

В целом Р. привнес в современную русскую поэзию элитарные черты, звучание «хрустального клавесина» – естественный изыск, утонченную иронию, элегантную просвещенность, которые, в сочетании со склонностью автора к стилистическим и смысловым парадоксам, к образным перевертышам, оригинальному ритмич. рисунку, представляют собой лит. явление, кот. на сегодняшний день по праву можно назвать «стилем Радашкевича».

В 2009 в СПб. издан во многом биографич. роман Р. «Лис, или Инферно», о кот. автор сказал, что это «проза поэта» и что в нем «практически нет ничего выдуманного, и события тоже реальные, но персонажи из моей и не моей биографии немного перемешаны, как карты в колоде».

Р. – автор поэтич. и прозаич. переводов с английского, французского и эстонского яз. произведений Дж. Хаббэла, Дж. Болдуина, М. Юрсенар, А. Ран-нита и др. Публикуя перевод романа Болдуина «Комната Джованни», редакция «Зарубежных записок» (Мюнхен, 2005, № 2) предварила его словами: «Новый перевод, выполненный замечательным поэтом и переводчиком Александром Радашкевичем… обладает множеством литературных достоинств, вытекающих из масштаба и характера дарования переводчика, в совершенстве владеющего английским и французским языками, не говоря – блистательным русским. Мы горды выпавшей нам честью впервые познакомить читателя со знаменитым романом в новом переводе».

В 1994 Р. основал при петербургском изд-ве «Лики России» лит.-историч. серию «Белый орел».

Р. – член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века, официальный представитель Международной Федерации русскоязычных писателей во Франции, участник фестивалей поэзии в России, Грузии, Англии, Германии, Бельгии, Индии и др.

Живет в Париже.

Н. Зардалишвили

Энциклопедия «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век»

Сказка жизни

Волошину

 
Как спится вам, львиноголовый
Макс, в нагорной той могиле,
качаемой, как зыбка, астральными
скрипучими ветрами под смуглым
солнцем, ласкающим хрестоматийно
Киммерии полынные холмы?
Икону моря облепил кишащий пьяно
плебс, и под немой луною лупанарий
ревёт и день и ночь, и отползают
мшистые драконы гор в своё
ничто достойно.
 
 
Как вам не спится, глядя на ваш
корабль-дом и профиль, ваянный
античными ветрами из вулкана?
Как не живётся в слепых лунариях
бессмертья над бухтой жизни
лупоглазой? Вы – только гроб,
в котором тело бога погребено.
Сквозь колкие миры любви, как
те неверные кометы, вели меня
вы с юности за руку с улыбкой
чающих богов.
 
 
Шипит на сковородке барабулька,
и горько реет дикий гусь над понтом,
и грудой мятых тел побрезгают
большие шоколадницы, роняя
самоцветную пыльцу, и вас никто
не видит здесь: изгнанники,
скитальцы и поэты вновь венчаны
мерцающим венцом, и алчущий
Алкей сих радужных краёв рисует
на полуночной волне к луне
змеящиеся тропы.
 
 
За соль дорог, за хлеб пустых
надежд и ветер акварельный на
плече, за парус рваный, латаный,
холщовый, за прах на стоптанных
котурнах и сирый плащ ветров,
за боль внежизненных обид ночами
спасибо вам, мой раненый пророк
в лавандовом венке на синих
лунных льнах, где кристальною
пылью вселенных обрастает
corona astralis.
 

IX. 2008. Коктебель

Элегия холмов

 
И в первый день остатка нашей жизни, вкушая
жирную прощальную черешню бургундских
аховых холмов и к континентам-облакам душой
измятой припадая, я праздновал за ласточками
быль, над ней, как жаворонок, зависая и
трепеща подобьем острых крыл над окоёмом
громкой тишины, где дверца снов захлопнется
за нами и лысый прокричит петух, что, мол,
пора запить чесночную головку шампанскими
шипучими глотками, как юный дедушка Кола
Брюньон, ваяющий над явью облака, и увести
легавую сквозь звон обветренного утра и вязь
волнистых троп туда, где в первый день остатка
нашей жизни мы, упадая лбами в окоём
подоблачных метаний и зевот, захлопнем за
собой сквозную дверцу снов, открыв, что нет ни
в прежде, ни в потом, того, что смотрит в душу
ныне, не видя в ней, как в небе, ничего, –
лишь синь да ласточек, целующих грядущие
дожди, лишь облаков простёртые холмы,
повёрнутые к нам сиятельной подошвой, как
сотни зимних лет назад, как в лета наших
зим, как в первый день остатка нашей жизни.
 

2008

Сказка жизни

 
Сказку, написать золотую сказку
о кольце, мандрагоре и гроте,
о ветрах в сикоморовой роще и о
мшистом трёхбашенном замке,
где на троне, в короне из замши,
почивает с открытым глазом
половинка зелёной змеи, истекая
смарагдовой кровью, о заблудшем
охотнике-принце в опрокинутом
взгляде лани, – написать и пустить
по миру сто печалей в смертельном
вальсе и надежды лазоревый ключик,
поржавелый и ломкий, как пряник,
подложить под подушку неспящим,
как в цветные слова букварей.
 
 
Вознести в поднебесие башни,
заживляя, как братья и сёстры,
в них астральные рваные раны,
плюхнуть снеди всем карлам
и карлицам, ковыряющим вилкой
в зубах, словно критикам – пряные
«измы». Сказку, поминать золотую
сказку, как хромые собаки, как
старые кошки на обочине стёртых
дорог… Только лучше её нам
с тобою от пространного «жили-были»
до финального «в рот не попало»,
спотыкаясь на каждом камне,
только лучше её нам, такую-сякую,
золотую, вживую прожить.
 

2008

Пустынник

 
Ни жало жизни, ни кресты,
цепляющие даром за пустоту
пустот, ни гефсиманская
громадная тоска, ни нечто
замышляющие тени, что
шарят по тупым углам, ни
глыбы мраморные облаков,
ни стёртые слова, ни сны
мирские, ни предрассветные,
когда нам снится детство,
уж не мешали отшельнику
глядеть в святое небо ранних
вечеров в скиту забвенном и
немом, куда никто по воле
или оной против не доходил
годами по кромке пропасти,
тропой петлистою, звериной.
 
 
Так жил бесхитростно, не зная
тоскования в глазах и думами
чела не морща, читать от века
вовсе не умея ни святцев, ни
псалтыри, не зная молвить
«Отче наш», и лишь, бывало,
твердил на ветер: «Господи,
я – твой, ты – мой». И больше
ничего. И никого там больше.
«Я – твой, ты – мой». А душу
как сомлевшую отдал, так на
могилке взошло ветвистое
седое деревцо, сокрывшее
её крылатой тенью, и на
листке, на каждом маятном и
малом, «я – твой, ты – мой»
читалось всякому и никому.
 

2008

Гравюры Колокольцева ¹

 
Спать под гравюрою «Не спится», как
в запертой утраченным ключом шкатулке,
и просыпаться в «00 часов 00 минут»
под «Снег пошёл» и знать, что в Сашино
опять хороший день, что рак гуляет
«На Обводном» и жаба стынет хладнодушно
«На свежей могиле любви», что «Дурочка»
всё скачет над бездвижною скакалкой,
свернув мордашку деревянную в его
«Ночные натюрморты», а сестрорецкий
сумрачный петух зажал в орлином клюве
то зёрнышко, которое круглее жизни и смерти
костенеющей круглей, которое ему
ни выронить, ни проглотить, пока сливаются
в любви рогатые улитки и попугай сжимает
в лапе умолкшие часы, без стрелок, на цепи,
а бабочки «На островах» топорщат драгоценно
атласные рисованные крылья над лодочником
в крошечной дали, пока сгнивают яблоки
и оплывают млечно вековые свечи, пока
Венеция наводит над окрестною вселенной
фатальные горбатые мосты и башни рушатся
бесшумно, пока мы спим приблудную судьбу
под лесом тонких рамочек железных, – ему
уже «Не спится» в «00 часов 00 минут», и
жирные тигровые коты из «Одиночества» его
по крышам лунным скользким петербуржским
несут сквозь стылую гравюру «Я тут был»
туда, где Сашино, а в Сашино – ловитва,
синева, сверкает облачно «Последний снег»
и дальний храм пророс худыми деревцами,
а в Сашино всегда хороший день, гравюрный,
и «Ночь улиток» в Сашино всегда.
 

2008

«Это небо медленного цвета…»

 
Это небо медленного цвета
водит за нос в поле
корабли.
На неравные части
где-то взрывы рвут людей,
где-то горлышко
бутылей отбивают наотмашь
саблей и шампанское
льётся до слёз.
Может, зря мы сюда
угодили, но не зря мы
отсюда ушли
белым шагом, восвояси,
узкой улочкой стоптанных
душ.
Каменеют веки поколений,
тех, которым свистят
вослед,
обрастают вселенской пылью
книги книг, те, что учат
чему-то разве тех,
кто их написал.
Мы вмерзаем в глыбы
стылых дней, и кому-то
нравится подглядывать
за осуждёнными на
пожизненное заключение
в оловянный глазок
луны,
и конечно, всегда
ни при чём
это ясное до тла
небо медленного цвета,
где в подлунных ковылях
за заблудшими
верблюдами убывают
корабли.
 

2009

«Земные праздники с их драным…»

 
Земные праздники с их драным
хвостом похмельных буден, что
тянется по лужам мятых судеб в папье-
маше гниющих конфетти.
Земные ели, что оголяются на
праздничных помойках среди
осклизло-чёрных шпрот и шкурок
апельсинных, и лица
встречных наизнанку, и взглядов
рваных серпантин. О Боже, как
же неохота считать и чествовать
чужие январи!
Земные праздники – парад развоплощений
с их хохотом-рыданьем,
и те же вопли радостей отвратных,
и те же надписи на
пламенной стене. Земные праздники
в их первом свете, они, как талые и
прошленькие мы, с сокровищницей
ёлочных игрушек
в запретном ящике – давно раскрыты,
вынуты, разбиты, и лишь над мартом
грязных февралей, над городами
бодро зримых снов и
мнимых пробуждений с набрякших
крыш непавшая капель стеклянно
плачет утром о своём отнюдь не
прошлогоднем снеге.
 

2009

Это как будто

 
Грузия – это как будто ты уже
умер иль не рождался ещё.
Колхидская холёная волна
ходит нагими ночами во мне.
О Сакартвело, что нас привело
и уложило в рассветное море
и в бирюзовом гамаке между
гравюрными соснами под
проплывающей бережно
чайкой, что колется на две?
Что водит пса слепого, как
Гомера, безлюдными песками
в час разлук? И сдохнет ли
у пыльных стоп седого Одиссея?
Куда глядит весь день, как
бледный монолит, недвижная
корова чёрным взором?
В старом небе, нечаянно-
чающем, тот несказуемый
облачный бог, что водит
толстым пальцем Пиросмани.
И я целую праведное море
прощальными губами, как
дитя, которое не ведало доднесь
ни встреч, ни расставаний.
О Сакартвело, что нас
увело из мира сопредельных
снов без сна и без оглядки?
И я гляжу в незнаемое море
с премудрою бурёнкой, не мигая.
Грузия – это как будто было,
что будет: ты ещё умер
иль не рождался уже.
 

VI. 2009