Конь оставлял метки везде: где только мог, и как только мог. Особенно доставалось только что подстриженным газонам. Было такое ощущение, что он создан для того, чтоб везде валять кучи органических удобрений.
Оксане пришлось срочно изучать все его слабости. Адлер не выносил громкого крика, и очень боялся дыма. Учуяв дым, он начинал громко фыркать, а потом, став на дыбы, срывался вскачь от условной угрозы…
Увидев испорченный газон, Оксана тут же повышала свой голос:
– Ах, ты паразит каталонский! Коршун пёстрозадый, – не конь! Ренегат, окаянный! Совести у тебя нет! Разве мало тебе кустов возле речки? Жрал бы ты меньше? Чем тебя только этот конюх кормит? Снова навалял кучу!
Перед тем как покинуть место преступления, конь смотрел на Оксану наглыми глазами, после чего фыркал и только потом уходил по своим делам.
В саду Адлер продолжал вести себя так, как бы вели себя некоторые земляки Оксаны. Не в силах съесть все яблоки, конь начинал преднамеренно портить их внешний вид. Скоро стало невозможным отыскать целое яблоко даже днем с огнем! Для обязательного пирога, плоды приходилось резать и очищать.
Но больше всего, кажется, Адлер полюбил топтать опавшие сливы. Оксана, как могла, боролась с этим варварством, швыряя в коня шишки от карликовой ели.
Короче, Адлер, заслужил, чтоб его отправили на дальнее ранчо в Монтаньеро. Оксана, которой он не давал покоя не днем, не ночью, теперь могла вздохнуть с облегчением.
…Дон Валентино, оценив праведные труды Оксаны, осчастливил ее небольшим туром по Испании. В гида ей, он определил свою жену, донну Анну, чтоб она тоже смогла развеяться от домашнего сплина. Это был недельный тур, с обязательным посещением Мадрида и Пальма-де-Мальорка.
Перед началом поездки, в доны Анны, появилась навязчивая идея (фикс), чтоб во время этого путешествия познакомить и выдать Оксану замуж, за настоящего состоятельного испанца. Молодая украинка не противилась идущему от сердца хозяйки желания, поскольку несколько лет назад, у себя на родине, она развелась со своим мужем, и теперь была свободна, как птица вольная.
…Дефилируя по Мадриду, вырвавшиеся на свободу женщины, очутились на площади Святого Себастьяна. Несколько квадратных метров обустроенного в седую старину пространства, сразу же обволокли путниц атмосферой карнавального праздника. Вокруг было множество клумб, на которых благоухали цветы всевозможных форм и экзотических видов.
На одноименной площади властно выделялся серокаменный собор Святого Себастьяна, с острыми шпилями в готическом стиле. Серость собора и окружающих зданий не давила на психику, как этого следовало бы ожидать в такой жаркий день, а словно бы парила в воздухе. Несколько фонтанов в классическом стиле по бокам площади, освежали это воскресное утро.
Оксана находилась в состоянии легкой эйфории, от этого великолепного зрелища. Никакие мысли не давили ей на психику. Это была какая-то новая сказка, в которую она попала, словно Алиса в своем Зазеркалье…
Дона Анна отправилась покупать утреннюю газету, оставив Оксану, в ее сказке. Та, сразу же, присела на большую глинную лаву, ручки которой были в виде возлежавших львов.
Перед глазами в безоблачном небе Испании кружились голуби. Эту площадь они считали своими пажитями, азартно атакуя миниатюрных япошек с фотоаппаратами, которые по доброте душевной, отдавали им все съедобное.
Хлопотливый гид (почему-то на испанском языке), пытался безуспешно надоумить посланцев страны восходящего солнца, что так кормить этих прожорливых птиц совсем необязательно:
– Бастанте, синьоресс, парфавор! Бастанте! «Хватит синьоры, пожалуйста! Хватит!», – слышалось Оксане.
Оксана с интересом наблюдала за этой шумливой возней, едва не пропустив мимо своего внимания важный для себя момент, когда с припарковавшегося рядом с раритетного кабриолета «Берлинетта-Боксер», вышел ухоженный, набриолиненный мужчина, лет под сорок – сорок пять.
Импозантность такого напыщенного дона, должна была понравиться вкусу ее хозяйки. На левой руке: у господина блестел изысканный «Ролликс»; правую руку ему – украшал большой перстень, с крупным, изысканным камнем. Он приближался к Оксане в сопровождении еще одного крупного мужчины, довольно-таки, высокого роста, очевидно, что, его телохранителя.
Видя перед собой скучающую на лавке девушку, этот, по всех внешних отношениях, солидный дон, подошел к ней вплотную, и сразу же включил процесс очарования предмета своего вожделения:
– А донде истандо, синьорита? Эрес, но испаньолла? Делисиоса бонита! – В переводе, для Оксаны, это прозвучало, как: «Откуда взялась, сеньорита? Ты не испанка? Великолепная красавица!».
Оксана даже не успела глазом ему моргнуть, как ее левая щека оказалась в плену его костлявых пальцев. Она тут же почувствовала себя очень униженной и оскорбленной от такой неприкрытой бесцеремонности этого хамовитого синьора.
Не замечая ее состояния, дон продолжал орать на всю площадь:
– О-о! Какие большие глаза! Это – у тебя линзы?! Или – настоящие?!
Ярость, волной, захлестывала ее. Этот человек был так же хорошо «упакован», как и бестактен по отношению к дамам. Внутри Оксану распирало от праведного гнева.
Еле сдерживая себя, она отыскала в себе силы, с достоинством ответить хаму:
– Да, что вы, синьор. Все у меня искусственное. На голове – парик, вместо волос. Глаза – линзы. Четыре пластические операции. Мне 60 лет. Я похоронила четырех мужей. Имею пятерых внуков. А сама я приехала сюда из солнечной Чукотки!
Она увидела, как, от непонимания, лицо синьора вытягивалось в такое же лошадиное, которое часто наблюдала у незабываемого Адлера. Вообще, эти два персонажа в ее жизни сразу же слились в одну емкую метафору. Вряд ли этот вылизанный синьор до конца уяснял, что такое эта самая Чукотка и с чем ее действительно едят.
Однако, сие обстоятельство не мешало ему тотчас же возобновить свои посягательства на ее тело.
– Для такой красавицы у меня есть свой красивый дом, который ждет свою принцессу! – Заканючил он.
К этому моменту, Оксана уже поняла, что имеет дело с обычным ловеласом, которому захотелось поволочиться за очередной юбкой.
– Да, что вы! – сказала Оксана. – Я привыкла жить в яранге. Без света и тепла. Оставлять своих оленей без присмотра. Ах, синьор, как мне скучно без них в этой, вашей Испании!
Сытая, самодовольная физиономия синьора снова напряглась, отображая какой-то сложный мыслительный процесс. Очевидно, семантический набор слов в ее ответе несколько отличался от стандартного набора жертв его любовных приключений.
Однако, он не долго находился в замешательстве, и снова предпринял попытку завоевать расположение прекрасной незнакомки.
– Как тебя зовут? – спросил самоуверенный синьор.
– Конь в пальто! – ответила Оксана на своем родном языке, будучи совсем уверенной, что этот ответ очень бы понравился Адлеру.
После этого синьор попросил номер ее телефона. Оксана назвала какую-то произвольную комбинацию цифр, несуществующего в природе номера, если б ему довелось позвонить потом в Монтеньеро коню Адлеру.
Синьор внес этот в свой телефон и пожелал, чтоб Оксана вписала над ним свое имя:
«Kon v schikarnom palto»
В этот момент появилась донна Анна, и синьор, наспех попрощавшись, поспешил к своему роскошному «итальянцу» «Берлинетта-Боксер»…
…К вечеру того же дня, они уже обживали номер в хорошем отеле на Пальма-де-Мальорка. О чем еще будет возможность поговорить в следующий раз.
2013 г.
Третья глава
Его счастливая осень
После Донбасса у него случалось, что сильно подскакивало давление, – и тогда, в голове, возникали разнообразные мельтешения, провалы в некую пустоту и ощущения непосильной тяжести в грудной клетке, когда сердце забивалось в какой-то непрекращающейся дрожащей лихорадке. При нагибании и резком выравнивании (насколько мог), перед глазами возникала пустота, отдающаяся в затылке, а в сознании начинали кружиться золотистые мошки. Он не мог ходить, – но почему-то, словно испытывая себя на прочность, начинал бродить по саду. Он не мог работать, ни физически на огороде, ни уходить в свои длительные творческие экскурсии, – но делал и то, и другое, поддаваясь известным рискам; словно нащупывая ту самую невидимую грань, за которой прячется конечная неизвестность. Он был экзистенциалистом по своей натуре. Стенокардия всякий раз превозмогала его настойчивое упорство, и ему приходилось ложился на раздвижное кресло; пить таблетки и ждать пока внутренность грудной клетки очистится от этой злобной тяжести.
Но, в следующий раз, ему, все-таки, придется отправиться в районную больницу.
Вокруг уже устоялась звонкая, поэтическая осень: с ее умеренным обволакивающим теплом; с золотыми разводами лесов на горизонте; торчащими над дорогами тополей, с их сухими пепельного цвета листьями, ведущими в районный центр; скошенными и убранными обширными нивами. До зимы еще оставалось уйма времени; не стоило себя натруживать работой на огороде или в саду. Урожай был уже в целом, и, почти что, собран, дожидаясь своей участи в заполненных на зиму закромах; оставалось только убрать из грядок свеклу и капусту – но до устойчивых морозов можно было не торопиться. Оставалось подготовиться к подледной рыбалке; он жил будущими ощущениями. Создавая себе слащавую иллюзию предельно насыщенной жизни, без каких-либо мечтаний о славном будущем; жизнь исключительно только светлого настоящего, которое не заканчивается никогда. Он, его лицо и его мысли, облаченные в слова, должны были олицетворять эту поступь уверенного в своих силах мужчины, достигшего высокого потолка в своем интеллектуальном развитии, то есть – мудрости.
В М. больнице его определили в кардиологическое отделение. Сутки он пробыл один в палате только что пережившей евроремонт. Как и вся больница, в целом. За окнами – отгорали последние яркие краски на клумбах. Садовники, готовясь к зиме, уже обрезали розовые кусты и выкорчевывали любимые здесь чернобривцы (бархатцы), чтоб свезти их на тачках в компостную яму. Розовых кустов было слишком много: от бледных оттенков (в большинстве) до алых цветов – и ему подумалось, во время своей первой, запоминающейся прогулки, что летом розы придавали этому двору видимость настоящего розария. Медленно обходя округлую клумбу в центре двора, сформированную, ландшафтным дизайнером, вокруг нескольких плотно прижатых друг к другу, туй. Под стеной – возвышались роскошные, голубые ели.
В глубине двора был высажен большой сад, оккупированный современными сортами яблонь и груш.
Он походил среди них по асфальтированным дорожкам, не имея возможности посидеть под сенью фруктовых деревьев, каждый раз был вынужден возвращаться к своему, кардиологическому отделению, на солнечной стороне которого, со стороны города, стояли скамейки; рядом с продолговатыми прямоугольными клумбами, с формирующими насаждениями пионов, ирисов, хостов и крупных желтых чернобривцев.
Капельницы ставила Валентина, девушка-женщина, только что вступавшая в зрелый возраст, и обжившаяся в нем своим первым ребенком, сыном. Приняв от Него яблоко, как и подобает Еве, как дар из божьего сада, она сопроводила сие действие женским, кротким взглядом, словно предлагая ему поухаживать за собою.
– Яблочко было вкусное. Моему сыночку очень понравилось. – Сказала она на следующее дежурство, обрисовав картину уже сложившегося быта.
– Очень рад, что понравились, – сказал он. – Это, Золотой ранет, из моего сада. В этом году яблоки уродились на славу. Еще принесу.
Он нашел этот домик и этот сад в Интернете, когда вернулся из Донбасса. За два года он обжился на оккупированной собою территории, словно в Живом уголке.
Он поселился в «Живом уголке», как в шутку привык называть свой домик среди деревьев, который населяли: зайцы и белки, ужи и ежи, кроты и мыши, сойки и соловьи, дятлы и синицы, скворцы и воробьи… Много всякой живности всегда копошилась в траве и листве, ползало у него под ногами; постоянно выдавая свое неудовольствие, если ему приходилось оспаривать права на свой урожай ягод, овощей и орехов. Вся эта дикая орда дружно отбирала у него свою часть, и считала, что это правильно. Добрый бог в его имени, очевидно, приучал его заботиться о всякой сущей твари своей. Все, что убегало из близлежащего леса в этот поселок, спешило к нему. Как и в прошлой жизни, до Донбасса, в его судьбе, были заинтересованы лишь сексоты и прочая конспирологическая нечисть, наплодившаяся на его земле российскими имперскими специальными службами, словно головастики в теплой воде. С ощущением парения над судьбами жертв, на крыльях вмененного им всевластия, которое давалось им принадлежностью к секретной службе. Они заполняли свою жизнь в интрижках, в которых жертвы дарили им жилье к 26 годам, «удачно» завербованную под жену супружескую пару, и таких же детей. Те, оставались уже рассекреченные им, без всякого превосходства, с уже доказанной виной, его окружением. С самого детства они вредили ему, превратив его судьбу в железный сплав любви и ненависти, добра и зла. Он был им всем рад, потому что только так открывается вид на все происходившее в той жизни. Теперь это были лишь разные зверушки.
Судьба приобретает те параметры, когда уже не надо что-либо исправлять в своей жизни, отправившись в изгнание на село, под присмотр очередного имперского альфа-сексота. Ему достаточно стало клочка земли, чтоб начать превращать его в свой островок спасения.
Приступы стенокардии уже не так часто душили все его желания, а, со временем, почти совсем прекратились.
За это время, он перебрал в памяти всех своих знакомых и все события с ними связанные. Он мог оценивать их теперь по-новому, восстанавливая в памяти те моменты, когда он поступал в соответствии со своими принципами или же по своей недальновидности, которая приводила к определенным последствиям. В молодости поступки бывают всегда значимыми, влияя на всю оставшуюся жизнь. С годами даже глупости мельчали, или он старался их делать такими. Что служило как бы ему покаянием в грехах. Это был назначенный судебный процесс, в котором он выступал и строгим судьей и подсудимым преступником и лукавым циничным адвокатом, который руководствуется только холодным рассудком. Сердце, как вместилище чувств, и разум, как холодная машина, всегда выступали на разных позициях.
Приходили девушки и женщины, потому как он взрослел всегда вместе с ними; они были разные и таких же оттенков кожи. Они все были брюнетками. С каждой из них, он беседовал и по долгу не отпускал их от себя. Со временем, они все же возвращались в свое далекое или близкое прошлое, возвращая его в новую реальность. Так проходили месяц за месяцем, на протяжении, уже, двух лет…
Первым к нему в палату подселили чиновника из районного управления по земельным ресурсам. Как оказалось.
За день общения он много узнал о этой сфере человеческой деятельности. Попытался даже воспользоваться плодами его участия.
– Раз положено – дадим. Все – по закону. Только сейчас, я знаю, земли свободной нет. Обещают выделить участок. Надо, сначала, обратиться тебе в поселковый совет.
Набор стандартных фраз, которые ни к чему не обязывают чиновника. Он знал это по собственному опыту: сколько должно пройти времени и пролито пота, чтоб добиться чего-то полезного от них для себя. Будут взвешиваться на особых весах его статус и его положение в обществе. Он был пришлым в этом поселке, следственно статусом никаким не обладал, чтоб получить землю. Этот статус, обычно, заменяет собранное сексотами досье; недавно один из них интересовался у него, при определенных обстоятельствах: как он относится к такому-то высшему чиновнику, сбежавшему в Россию после Революции Достоинства. Что, собственно, выдавало всю эту систему: сексоты потеряли его след. Они не видят его, и это обстоятельство успокоило тогда.
На следующий день, молодого чиновника отправили в областное медучреждение. Он оставил о себе приятное впечатление.
На его месте поселился Анатолий – молодой человек, работавший охранником. Как это сочеталось с его верой? Он был членом реформаторской церкви. Анатолий заболел пневмонией; его уволили с фирмы задним числом. Анатолий вынужден сам покупать себе лекарства. На это ушла вся его последняя зарплата. К нему приезжала зрелая женщина, как для матери – он представил ее – она слишком молодо выглядела, как для жены – выглядела, слишком, старшей его возраста. Она привезла Анатолию фрукты. Долго беседовала с ним, поцеловала на прощанье. Одетая по-сельски, но очень опрятно. В длинном фиолетовом платье, к которому пришиты одноцветные розочки. В вязаной своей шапочке, она была очень похожа на советских барышень из НИИ. Наверное, насмотрелась этого в фильмах, подумалось ему, глядя на нее.
В тот же день засели Диму – молодого человека, – прибывшего пройти ежегодное обследование, для получения ежемесячного пособия, по-инвалидности, в целую тысячу гривен. Дима был инвалидом по зрению; он видел лишь тридцать процентов, и зрение его постоянно ухудшалось.
– Это, мой отец, так подгадил, – поделился мыслью, этот, очень рассудительный парень. – Он видел лишь наполовину, и мне, в наследство, это передалось. А вот старшего брата – пронесло.
– Вот, как…
– Я был женат. Я взял ее с ребенком, – продолжает рассказывать о своей жизни, Дмитрий. – Старался, как мог угодить ей. Однажды она сказала мне: «Мне скучно. Я молодая, хочу гулять и веселиться. Я ей сказал: «Можешь идти, гулять и веселиться». Она – ушла. Теперь у нее, уже, двое детей. Живет с родителями, на другом конце села. Повеселилась.
– Ничего нового, – сказал Он, поощряя Диму к подобным рассказам.
– Приходилось много работать. Я работаю заготовителем. Пытаюсь, хоть как-то, крутится в селе. Не сидеть же, сложа руки. В том году засеял несколько соток чесноком. В том году сеял фасоль. Хорошо идет картофель. У меня хорошие сорта.
Так за разговором прошел еще один день. Анатолий лежал молча, словно в прострации. Ему дорого обходилось лечение пневмонии. Иногда он оживлялся, пытался настроить присутствующих на позитив своей веры. Но, он и Дима, не принимали это всерьез, так как все, что было связано с религиозными событиями, сочеталось в этой стране с ее грязной политикой, становилось уже греховным, по определению не настраивающего человека на позитив. Они съедали скоромный обед, больше состоящий из одного бульона. К тому же, совсем не соленого. В его миске, всегда оказывалась куриный окорочек – скромный подарок от местной власти, ветеранам Донбасса. Он отдавал его Диме. Сам же предпочитал питаться из магазина. На третий день – в палате появился бригадир рабочих, которые чинили и присматривали за железнодорожным полотном – массивный недалекий мужлан, с выдающимся животом. Его жена выглядела еще упитаннее его; с огромной растоптанной задницей. Ее лицо было таким же рубленным, как и его. Глядя на эту чету, сама по себе всплывала на ум поговорка: два сапога – пара. Она постоянно таскала ему еду из поселка, к которой он был очень охоч. Сложилось такое ощущение, что семья у них сложилась ради удовлетворения запросов своих собственных желудков, устраивая из пожирания ситных продуктов питания какой-то свой, варварский культ. Фамилия у бригадира была российская, и с виду он был типичный россиянин, и как подобает истинным россиянам в Украине, был сказочно прожорлив и по убеждению, как – собственно – и его жена, был ватник из ватников (то есть: обожал Путина и российский телевизор). После обязательных процедур, он – впадал в спячку обычно после поглощенной еды. И, если уж начинал дрыхнуть – то принимался так храпеть, словно черти в его животе таскали по кишкам якорные цепи.
На следующий день, они узнали, что он попал сюда после очередного перепоя, когда резко подскочило давление. Это случалось у него не впервой, поэтому он относился ко своей болезни со всяким медицинским пониманием: скоро он выпишется, и сможет отметить это как следует со своими товарищами. Жена возвратилась с аптеки, с целым пакетом лекарств, и, попрощавшись – до завтра, – вышла с палаты, словно утка, переваливаясь из ноги на ногу.
Они быстро познакомились с содержимым внутренней жизни бригадира. С утра до вечера тот твердил одни и те же мантры, выуженные из передач российского телевизора и собственного опыта. А еще больше, как агент влияния. Вспоминая службу в ГДР, в составе 33-батальона, который был расквартирован под Потсдамом. И, еще то, что когда-то во Львовской области, в горы убежали подопытные обезьяны. Явно напрашиваясь на сугубо российскую версию похождения видов. Схожие предрассудки ходили когда-то в Советском Союзе относительно жителей Закавказья и Средней Азии. Меняя свои утверждения местами, бригадир добивался полного внимания к себе (без этого он говорить не мог). Он привык, как истинный россиянин и бригадир, вести за собой контингент. Только с ним в одной палате находились не его привычное окружение. Это начало забавлять главное лицо этого рассказа, и, они, с Дмитрием, начинали весело хохотать, подтрунивая над бригадиром. Наперед договаривая конец им начатой истории.
– А ну-ка, Руслан, поведай нам, куда сбежали львовские обезьяны из 33 батальона? – С этого, и подобных, вопросов, скоро начинались все их разговоры в палате.
– Да. – Подпрягался Дмитрий. – Когда служил во Львовской области под Потсдамом! – При этих словах, круглое лицо Димы, в предчувствиях запланированного веселья, сразу же расплывалось в лучезарной улыбке.
– Вы не верите… – Огорчался бригадир. – Я же так слышал…
Снова приходила Валентина и ставила ему капельницу, это значило, что уже прошло три дня и она снова заступила на смену. Мир казался таким чистым как стены больницы после европейского ремонта. Как клумбы посредине двора. Как осенний сад в эту пору последнего осеннего тепла.
Счастью, казалось, тоже нет никакого предела. Оно никогда не кончиться, и станет таким же обязательным, каким оно было в тот день две тысячи восемнадцатого года.
2019
Полицейский садик
После эпического развала СССР, коммунисты – коммунистическая партия Советского Союза – потеряли полноту власти, – что отнюдь не означало, что эта самая власть выскользнула из рук, и ее некому стало поднять из грязи-пыли; потерпела поражение сама лишь идеология коммунизма, а власть успешно перешла к более изощренному подразделению этих монстров – к спецслужбистам ( ЧК-НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ/СБУ), которые, через свое Пятое управление, врастали в самую душу и плоть украинского народа, делая это не одно поколение своими многочисленными агентами влияния, – сексотами, – которые, своими чадами-ябедами и провокаторами, превратились на 73 % в такой себе «мудрый народ Украины», обеспечивая им полновесные победы на «демократических выборах». В 90-х сексоты (болезненно) обучались (приноровились) к пользованию всей полнотой власти, будто личным оружием, используя для этого бандитов и отморозков-гопников, в виде – «титушек». Ибо главное не взять ее уже вывалившуюся из рук идеологов коммунистического рая в Ссср, а в удержании ее в своих руках, – ибо все к чему они «готовились» оказалось намного сложнее, чем виделось им еще при коммунистах, когда они только присматривались к высшим должностям, придумывая себе название: «крепкие хозяйственники». Они понимали, что одними коммунистическими традициями власть уже не удержать; приходилось убивать руками бандитов, участвовать в уличных разборках… Это, конечно, не на Колыме, за золотой песок в пыль перетирать своих оппонентов, – жертв произвола стало меньше…
Вместе с деньжищами, появилась всякая ответственность за результаты вековой селекции, которая проводилась предшественниками. Скроенное по лекалам тайных орденов, – сообщество сексотов, – постепенно превращалось в жестко организованную управленческую секту, получившую неограниченную власть. Продолжая коммунистические, имперские традиции, сексоты могли проектировать перспективу будущего, используя своих отпрысков, в качестве основы будущей нации. То есть, фактически, власть перешла с одной коммунистической фаланги к другой, одного организма, использующего власть, как инструмент тотального подавления, влияния и выживания своего потомства.
Люди старшего поколения, конечно же помнят, как на советском производстве, в любом рабочем коллективе, выстраивалась пирамида власти: парткомы, профкомы, и, обязательно, с каким-то «серым кардиналом» в Первом отделе, который содержал сонм стукачейинформаторовпровокаторов, продвигая их по службе. Его креатуры обязаны были доносить информацию, разносить порочащие сплетни-слухи, участвовать в провокациях – то есть – проводить агентурную работу; обычно из этого числа выдвигались бригадиры, и, как правило, карьеры у них складывались успешно. К двадцати шести годам, они (касательно потомственных сексотов), как правило, получали квартиры (при бесконечных очередях на жилье). Потомственные стукачи, участием своих родителей, попадали в эту систему по факту своего рождения. Они уже умели сносно плести интриги; строить карьеры на предательстве и доносительстве. Им выдавали положительные характеристики; в армии они получали сержантов. Иначе украинцам пришлось бы очень туго в нестройных рядах советской армии, страдающих от разлагающей ее дедовщины и такого убийственного для нее явления, как «землячество», которое ставило крест на пресловутой «дружбе народов» в СССР. На производствах – сексотов ставили в первую очередь бригадирами, – вплоть – до заседателей в народных судах и в прочих представительных союзах, куда их определяли на руководящие должности всесильные органы.