Тетради 2017 года

«Карта перевёрнутая ночи…»

 
Карта перевёрнутая ночи
корчит человека у реки —
 
 
спицы из шмелей скрывают плечи
велосипедистов, что легки.
 
 
Там и видишь, как в гало и мраке
едут бесконечный марафон
 
 
два гонца навстречу этой карте,
что и мы с тобой перевернём,
 
 
переврём, поскольку так и надо,
если жалит шмель, как звуки спиц —
 
 
слушай, слушай – смертоносно жало
у велосипедов и их птиц.
 

(01/2017)

«Улица желта или темна…»

 
Улица желта или темна,
в ангеле не существует ангел —
ты ведёшь меня через кольца
снег, что размыкается в котангенс.
 
 
Функция забыта и проста —
от того, похожая на время,
больше не относится ко мне
и лежит окружностью, как семя,
 
 
что открыто в свет снеговика,
в этот шар из детворы и смеха,
где звенит, как черная дыра,
воздух, что дыхания прореха.
 

(28/01/2017)

Гутенберг

 
Спит на руке Гутенберга стрекоз отпечаток,
свинцовая капля, как прорезь, с любого форзаца
мира сугроб, что повиснет над хлебом с виною:
коли ты ловишь стрекоз, то тебя уже жалко.
Вот ты сужаешься, ссуженый горлу кувшина:
всяка монетка светла – всяка буква обратна
свету который отсюда летит на другую страницу
света, пчелы, чья зеркальна, как свет, опечатка.
Воздух хрустит и ломает замёрзшую ветку,
словно бы слепок воды, что замёрзла в древесной пружине —
лев предо мною стоит с Гутенбергом, как с веткою в клюве
ждёт, что слепой воробей, его стороны сдвинет.
 

(28/01/2017)

«и медведи и собаки…»

 
и медведи и собаки
складываясь в речи метр
хоровода и печали:
скоро скоро все отчалим
из отчаянья на речь
скоро сядем и местами
станем общими когда
небо твердью будет нашей
как верчения юла
 

(01/2017)

«Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам…»

 
Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам,
каменный свет держащий в своих губах —
словно тот – лестница, на которой Исаак
играет в салочки с бабочкой – и изгоняет мрак…
 
 
Вот все стада твои, идущие на водопой —
свет, что глядит в лицо воде, и лицо своё
не узнаёт – так морщина вдвойне лица
больше, поскольку лицом надвое разделена —
 
 
выпьешь себя и дальше в огне пойдёшь,
словно ребёнка и Бога, бабочки дрожь
неся на руках у рисунка воды, вдоль себя —
жертвенник, сын, Авраам, стая из голубят.
 

(25—29/01/2017)

«Я пойман на блесну…»

 
Я пойман на блесну
из выдоха и света
прижатого ко дну
кувшина человека.
 
 
Я слово промолчу,
которое похоже
на зеркало лица,
что наклонившись сможет
 
 
увидеть, как вода
становится черпалом,
когда лицо до дна
и света исчерпало
 
 
себя – гляди, гляди! —
меж выдохом и вдохом —
бог смотрит в нас сквозь речь
лицом обратным вдоху.
 

(29/01/2017)

«Больно глазам…»

 
Больно глазам,
словно небо троично легло
в тропы их зренья
что их есть причина – легко
приподнимает их
тёмной ладонью, в язык
белый кладёт, чтоб остаться
лишь долей от них,
чтобы лежать у себя
на холодной руке
или, как свет,
не имеющий веса в реке.
 

(29/01/2017)

«Представь, что остров – это воды…»

 
Представь, что остров – это воды,
побег от выдоха её,
стоящий в маятнике леса,
где стоишь только одного
воспоминания и звона,
сгущаемого в голубей,
летящих, как водовороты
сквозь лес, горящих в них людей.
Никто из нас – непредставимый —
стоит, как ключик от часов,
что крутят голос, словно остров
как небо или остриё.
 

(01/2017)

«Испуг, в котором ты летишь…»

 
Испуг, в котором ты летишь,
живёшь, в который уже раз —
ты стал испугом – говоришь —
ты сам, непрочный в себе, лаз.
 
 
О, комната, которой ты
был извлечён на свой испуг,
на свет, который – как дитя —
свернулся у себя во рту,
 
 
как кровь медовая пчелы
и яблоня, которой нет —
но так прекрасно шелестит
во мне её небытие,
 
 
чья речь – прекрасная дыра,
что собирает на свету,
метлой испуг вокруг себя,
когда по воздуху иду.
 

(01/2017)

«Мы держали шар, как клевер…»

 
Мы держали шар, как клевер
снега, тающий в губах,
что расправится, как веер
в сжатых выдохом жуках,
 
 
что – прозрачны и невинны —
говорят шарам полёт
из прозрачного пространства,
где безвестный оживёт
 
 
самолётик – старый, старый,
из бумаги и любви —
звук и ветер над полями,
что обёрнуты в снежки.
 
 
Держит на руке создатель
сад бегущий, чьи шаги,
держат в свете тело наше, как мы —
смятый в свет, снежки.
 

(30/01/2017)

«Где просыпаешься ты, уменьшаясь в размерах? …»

 
Где просыпаешься ты, уменьшаясь в размерах? —
словно просыпался в сторону сна
и там смог остаться
большею частью своей – так иные деревья
в камень и смерть прорастают
замедленным счастьем:
 
 
Иначе – дерево в оба растёт расстоянья
в чашу и воды, которые
льются из чащи
этой подземной, где лестница свита в подлесок
склеена света слюной
с отражением – дальше
 
 
дольше, чем звук, на лету удлиняется слово
в смыслы и вещи, как сон —
это часть пробужденья.
Шар изнутри всегда больше небесного шара,
если твоя асфиксия —
это ломтик рожденья.
 

(29—30/01/2017)

«В чём разница, осколок, мне скажи…»

 
В чём разница, осколок, мне скажи
когда ты на руке моей лежишь
 
 
как будто я свит в продолжение твоё,
и крутится во тьме веретено
 
 
из перьев, звука, вещества и лиц,
чья пряжа в отражении лежит
 
 
ворует воркование у дна
которым, как бессмыслицей, полна.
 
 
…И выговаривая, как осколок, речь —
в неё, как в смерть, я успеваю лечь.
 

(01/2017)

«Грач становится языком…»

 
Грач становится языком
горьким и красным
болезни глотком,
царапиной на сосульки окне.
Грач состоит из корней
 
 
русского устного,
дворников и
тени того, кто рядом стоит
плачет иначе, чем снег налегке
идущий в запасном полке.
 
 
Птица не грач,
чья изнанка – полёт?
кто его белый бесстрашный пилот?
кто сохранит в этот зимний хребет
дерева – голос, вернувшийся в свет.
 
 
Грач, как верёвочка,
свитый в моток
свет, что им собран и брошен в лоток
в неба коробку, где вся высота
это болезнь, смысл и изморозь рта.
 

(30/01/2017)

«Тело – завиток, возможно – линза…»

 
Тело – завиток, возможно – линза
голоса, что смотрит сквозь меня —
так сгорает темнота, как сердце,
как водицы перезвон у дна.
Стукнет капля по ребру снаружи —
ливень изнутри пойдёт насквозь,
как сквозняк, которым ты нарушен,
потому что прошлое сбылось
в донышке глазном у этой стаи
что таится в снежном у окна
умолчанье – и двоится рамой —
вставленной, как будто взгляд – стена.
 

(30/01/2017)

«Лиса бежит лисой косы – в лесу …»

 
Лиса бежит лисой косы – в лесу —
косцы ступают мягко на лису —
вернее тень, что – сбитая травой —
лежит среди среды и февраля:
она, возможно, стала бы норой
но не успела – яблоком легла
на свет, который – вес свой ощутив —
в тропе косца лисой теперь бежит —
и кровь на пальцах у тропы, когда,
как яблоко, вокруг растёт трава.
 

(2017)

«Хвастунья, кошка, смерть моя…»

 
Хвастунья, кошка, смерть моя,
отвёртка, что меня отсюда
выкручивает, каждый круг
длиннее адова, упруга
твоя коричневая вязь,
в походке впадин из прохожих:
сначала выймет, а затем
обратно вложит
свои прозрачные персты,
звенящие в любой капели,
как в ноше из моей любви
и полой веры,
где, как песочные часы,
я, исполняемый тобою,
твоим мурчанием вблизи,
на звук настроен.
 
 
Ты, исполняемая мной,
как местность за кошачьим веком
сужаешься до древа, что
спит – в человека.
 

(31/01/2017)

«На лестничной площадке снова грохот …»

 
На лестничной площадке снова грохот —
хотя ни лестницы, ни грохота здесь нет.
Рисунок что себя собой рисует,
как будто рассмотрел в нём что-то свет:
Вот воздух, вот на нём ожила птица,
проклюнув белый цвет, как скорлупу:
вот Бог, вот ангел, скважина, больница
вот я, что в эту скважину войду.
 

(31/01/2017)

«Дворники играют на арфах и летят…»

 
Дворники играют на арфах и летят,
и на фирдоуси говорят.
Джебраил – один, второй – феллах.
Смотрит книга в них и всё опять
 
 
называет заново – теперь
арфы здесь играют на метле
цифры, алгебру, попытку проиграть
мир, который в рынок сей зажат.
 
 
Книга проступает на лице,
арфа на багровом языке
говорит: всё это можешь взять,
кроме звука, что пробудит прах.
 

(31/01/2017)

«В полночь в самый тёмный час…»

 
В полночь в самый тёмный час
неба циркуль чертит уже
шарики любви и пас-
ангел отлетит, как ужас.
Бела-бела-бела кровь
снигиря – как оборот
и пароль от снега, где
небо в длинной высоте
не кончается никак,
но качается в устах
времени в котором лев
смотрит на меня, как выдох
снигиря, и много птах
он на небе этом выпас
в эту полночь, в этот взрыв
в геометрию и в номер —
словно прапорщик не спас,
и лежит как ночь в картоне.
 

(31/01/2017)

«И вся причина пребыванья здесь …»

 
И вся причина пребыванья здесь —
минута разговора, рейс в трамвае,
 
 
где просьба передать билет обратно —
почти воспоминание о рае
 
 
где отрока три едут боковыми
местами, и сиренью из окна
 
 
Всё смотрит на тебя, пока ты в силе
и вся причина эта не ясна.
 

(31/01/2017)

«Синий порох снега, торопясь…»

 
Синий порох снега, торопясь,
плавится в ладони – словно в выстрел —
пузырится жёлтоглазый язь
воздуха февральского и в быстрый
отблеск человека на лице —
будто след на порохе синицы
остаётся речью вдалеке,
если человек уже весь вышел
в выдох свой, и в синем, там, лежит,
спит и видит: порох, разгораясь,
указует птицу на реке,
там, где псиной речи не осталось.
 

(1/02/2017)

«О таинстве, о чуде, о окне…»

 
О таинстве, о чуде, о окне,
о оканье, что молока поглубже,
о феврале, о птице на окне,
о речи, что нас видит много лучше,
и о стыде, который настаёт,
когда – не то что старишься, но дышишь,
но говоришь, как исповедь себе,
затем бинтуешь чем-то тёмно-рыжим
похожим на засушенную кровь,
забытую в гербарии и в теле,
 
 
о умиранье, что тебя родит
уже на самом новом, новом свете.
 

(02/2017)

«Без названья тело вещи…»

 
Без названья тело вещи
вдруг покажется столь вещим,
вдруг окажется глазком
и олеговым замком.
Смотрит вещь в меня и дышит —
видит будущее, слышит,
говорит мне о своём
непонятным языком.
 
 
Кажется, что в этой вещи —
реки, человеки, печи —
всё что сказано другим
текстом, шрифтом мне чужим.
И, возможно, посторонний
тоже эту вещь уронит
вдруг ожегшись об меня
на той части бытия.
 
 
Так вот вещь – ожог меж нами —
плачет часто вечерами
и частит, как добрый пёс
что названия не смог
выбрать и любую кличку
принимает, как свою,
и несёт её отмычку
в водяную конуру.
 

(01/02/17)

«будем стары …»

 
будем стары —
это нормально как гул,
что исчезает как дым от стаи
табачный
или лес, или город,
или поезд – что в у
складывает ход в себе
многозначный
 
 
ничего не останется
даже листа
прожжёного посередине —
словно
мы попытались
им удержать не своё
 
 
– только птичье —
 
 
слово
 

(1/02/2017)

«пробуждаешься ночью на реке Аа…»

 
пробуждаешься ночью на реке Аа
над тобою мгла под тобою мгла
и мерцает лодка где ты весла
край
хотя эти все края
тоже кольца лодки и ночь шумит
будто дождь который светляками сшит
и звенит в их брюшках как река Аа
там где человек
только часть угла
 

(01/02/17)

«Птица радуется пыли…»

 
Птица радуется пыли,
набивающейся в рот —
шарик крутится и голос
птицу катит и несёт.
 
 
Он – воздушный (шарик этот)
пахнет псиной и дождём —
птица крутится и ждёт,
что её перевернём
 
 
на иную половину,
где пластинка и игла
зазвучат, но по другому —
если смерть совсем прошла:
 
 
шарик пыли будет небом,
шарик глаза будет дном —
птицу из бумаги ими
в голос птицы мы свернём.
 

(2/02/2017)

«с каждым днём ощущаешь…»

 
с каждым днём ощущаешь
как скуден словарный запас
и скудеет ещё – только голод
оставлен от нас —
 
 
голод слова и полость
колодец и лопасти, сема сома
и закрученный в волос язык
у самого дна
 
 
с каждым днём всё светлее
в колодце и памяти жук
отгрызает шаги голый голод
и камер иных перестук
 

(2/02/2017)

«Язык замкнётся в языке…»

 
Язык замкнётся в языке
замка, доставши
в нём немоты красивый мёд
который чаще
 
 
блистает в снеге и – в сугроб
вливаясь – лошадь,
сама есть снег, но след её
растает позже,
 
 
чем твой фонарик,
что в руки таился коже,
как светлячок ход пробурив.
и – разворошен,
 
 
как муравейник – человек
из сна достанет
своё прозрачное лицо.
Затем – отпрянет.
 

(2/02/2017)

Бегство

 
Бегство твоё было похоже на яблоко, что скатилось
по ступеням росы, что рассыпали ромалы в сене —
 
 
оставалось идти там, где дыхание билось белой мошкой
над дугой человека парящею как молоко над крынкой —
 
 
запотело молчанье твоё – всё достижимо,
всё приходит, встаёт как колокол медный над головою,
 
 
качает шарик окна, как младенца птица,
кушает отсутствие наше напополам с половою.
 
 
там, где ты рай нащупываешь – как русло
наметив себе, голавль сбывается льдом с рекою,
 
 
отражение подсекает тебя, как рыбак отраженье
своё, и лицо его ловит воды последний глоток.
 
 
Дальше – жажда, глухое жженье, ожог кислорода,
что ест его изнутри, как яблоко воды воду,
 
 
человек каждое своё движение, рыбак рыбу,
пойманную собою.
 

(02/02/2017)

Половина

 
Половина человека
остаётся на земле
в его датах, в речи, в веках,
перечисленных золе
 
 
неотложным переводом
и одышкою парной
оленят, идущих рядом
с тем, что он здесь звал душой.
 
 
Только после обернётся
половина посмотреть,
где вторая половина —
так похожая на смерть,
 
 
но увидит снизу кольца
из прозрачных оленят,
и заплачет в это небо,
что назад не возвратят.
 

(2017)

Авиатор

 
Воздухоплаватель заходит в кабинет.
Становится всё выше. Свет нарушен,
как карта, на которую лёг путь,
который Бог и рукава от шубы,
где дирижабли света ночь сожгут
в кострах отсутствия,
в бездонном кислороде
покажется, что карты неба ждут
из черепашьей белой круглой кожи,
как будто срезы дерева, шуршат
и вырезают земли из под кожи,
и шьют созвездия и птиц, как будто вожжи
полёта их совсем ещё не ад.
 
 
Табачный дым, облапивший – как карту —
отсутствие простора и опор,
держащих вес отсутствия, однажды
становится дорогою в простор,
окном что закрывает своей жаброй
прогноз погоды, невозможность всю
его – теперь невидимую – кожу
в полёта полушубок распахнуть.
 

(03/02/2017)

«Бродяга, колокольчик, часослов…»

 
Бродяга, колокольчик, часослов,
что впитывает время с берегов,
как губка, свет, пролитый на столе,
берёт в не принадлежное себе:
чужую речь, лежащую в тени,
что колупает тень внутри стены,
лёд, легший в свет, похожий на сверло,
и птицы шар в игольчатое «ло»
ландшафт – нанизывает, словно высоту,
на каждую отдельную иглу.
 

(4/10/2017)

«Вот клюв огня, который мир склюёт…»

 
Вот клюв огня, который мир склюёт,
на жёрдочке любой из человека.
Кто дом построит, как свой оборот,
затем его сотрёт? там память бега
становится то камнем, то столпом,
что остановит, вынув, ночь из меха.
 
 
Вот клюв окна – под ним лежит река
вот – за рекой проложенная – неба
лыжня, что омут сомий изрекла.
 
 
Так спит воспоминание побега,
возможность дважды воды обогнать
и плыть, как лодка, из реки побега —
 
 
в подводном пузыре, внутри сома:
как сема мира, Бога, просто семя.
Затем – зима.
 

(3—4/02/2017)

«Снег начинается, пружиня…»

 
Снег начинается, пружиня,
как звук вокруг своей оси —
раскручивает полосатый
плод света, смятый до осы
 
 
восьмёрки, где вода ужалит —
пока ты слово соберёшь,
затем забудешь. Себе жало
ты вместо памяти возьмёшь,
 
 
идя по снегу, став им больше,
чем будет он когда-нибудь
стелясь, как снег перед собою,
который путь
 

(04—05/02/2017)

«Крестик бабочки в калитке …»

 
Крестик бабочки в калитке —
рыбаря дверной глазок,
приготовившийся к читке
меж последних своих строк.
Бесконечная в полёте
бабочка, хитин отбрось —
голенькой лети, как воздух,
с тонким временем поврозь.
Надорвав бумаги круглый
почерк до мороза и
из себя рисуя стужу, ужас,
радость и круги.
 

(04/02/2017)

«требуется зверь…»

 
требуется зверь
похожий на трубку
пробковую, на лунку
в которой варится небо
постная каша, невнятная речь наша
 
 
и этот январь-февраль одна из ипостасей календаря
который ипостась времени
которое ипостась вечности
которая часть невероятного Бога
похожего на лунку и трубку
 
 
а ещё на подвешенную – без всякой опоры – дорогу
 

(04/02/2017)

«Сдиравший землю самолёт…»

 
Сдиравший землю самолёт
летит за гладкою стеною —
её касается спиною
шершавою, как стрекоза.
 
 
О, горькая земля, солёны
твои глаза,
 
 
когда, раскрывшись человеку,
синеет плоть снеговика —
округлая в своём ознобе,
как тчк.
 

(04/02/2017)

Двоение

 
То отражение, что держишь ты,
пытаясь его – словно бег – упустить
в кадры, застывшего вдоль, кино —
остаётся тобой всё равно.
 
 
Скажем: ты говоришь, что оно
проговорило тебя – верно
и первое и второе, или
вся соль здесь в шиле,
 
 
в нитке, за шилом лежащей и
связующей края вашей пустоты —
твоей и того, второго —
совсем другого.
 
 
Так каждый раз повторяешь речь,
которую он так хотел сберечь
в молчанье своём – за которым грай
что изрекай
 
 
ты, как будто не одинок,
а ломоть из стаи тех сорок —
срок бы закончился прежде, чем помер
ты – и в том был номер,
 
 
что оставался бы лишь один
когда ты таял весной средь льдин,
в которых земля притворилась хлебом
и – где он не был
 
 
пока что ты отпускал синиц
лакать его все сто сорок лиц,
а он тебя охранял от смерти
как пёс от цепи.
 

(5/02/2017)

«Небо не огромно, но округло…»

 
Небо не огромно, но округло,
словно почерк из начала века
прошлого или зрачок испуга
человека что теперь без тела
дребезжит, как старая дрезина
посреди разомкнутой дороги,
где мир продолжается, как циркуль
голоса случайного сороки —
и конёк её любой фигуры
воздух чертит и /порезан в клочья/
человек лежит как мнимый выход
в пилотажи неба, где всё точно.
Смотрит вниз безбрежная сорока —
приняла как будто на причале
три стакана водки или звука,
чтобы, как Чкалова, качали.
 

(06/02/2017)

«Как пауза в своём дыханье…»

 
Как пауза в своём дыханье
идёт по свету человек,
в акробатическом молчанье
приняв себя за эту смерть,
 
 
за сад, который в птице кружит,
за кружку чая на столе,
за речь которой он был нужен,
а после выброшен за дверь.
 
 
Он – спица колеса седьмая,
прохладный ворох между птиц,
что снится сам себе от края —
до кожи смёрзшихся – страниц,
 
 
и сам себя теперь читает
неграмотной воде, чей лимб
его красиво обнимает,
почти что языком живым.
 

(02/2017)

«Звук – это корень, за которым…»

Алексею Александрову

 

 

 
Звук – это корень, за которым
из неба тянется душа,
склонившись над комочком грязи,
в него синицами дыша,
 
 
крошит по свету хлеб и камни
муку и муку не свою —
в нечеловеческую эту,
как математика, тюрьму.
 
 
Однажды корень извлечённый
соединится с буквой, о
которой слышал лишь как будто,
как о молчанье одного.
 

(7/02/2017)

На смерть Пушкина

 
Вот – родина вторая, что с начала,
как будто вторник, на меня стучала —
на телеграфе дивное письмо
лежит и дышит в мясо сургучом:
вот родины предел. Начни сначала —
 
 
земля твоя, что изнутри всё знала:
я был агент конечно же двойной
лежал межъязыковою войной —
и русский весь язык казался узким
заштопанным, как влажный перегной.
 
 
Вот родина – прекрасна в умиранье —
лежит внутри и нефтяной волной
подожжена, как спичкой, дирижаблем —
и небом, что горит передо мной
едва-едва – как Пушкин, в поле жабры
 
 
свои оставив февралю, бежит
на Родину, что первая, корягой
из речи чёрной, словно зверь, дрожит —
где мяса письмена из мягких лёгких,
где свет прошитый светом, в снег лежит
лицом своим – теперь невиноватым —
где всяк Харон по-русски, говорит.
 

(9—10/02/2017)

«тоннель которым стала рыба…»

 
тоннель которым стала рыба,
как небо над землёй парит
и забивает в землю гвозди
из смерти что верна любви
 
 
однажды на тоннеля тропы
ступлю и я и там, во тьме
красивый парашют увижу
что кто-то помнит обо мне
 
 
и тёмною кривой рукою
над рюмкой видит тёплый свет
так я отсюда его помню
как вкус и снег и вкус и снег
 
 
хрустит тоннель плывёт как рыба
рифмуя вариантов рябь
кто на поверхности не видно
так рядом от меня ты встань
 

(10/02/2017)

«Дирижёрский камешек подводный…»

 
Дирижёрский камешек подводный,
отплывающий от берега и сна,
где и он, когда-то невесомый,
двери ищет выдоха и дна,
набирает полной грудью стаи —
за водой плывущих – облаков,
он теперь, как музыка, латает
приближенье полых берегов,
распознав дыхание, как жженье,
камешек – как будто тот ожог —
достигает – видишь? – удлиняясь,
сна, в котором спит его полёт.
Он теперь совсем не погремушка,
не игрушка у воды и так
дирижирует, плывя – как будто щепка
у щенка из музыки в руках.
 

(02/2017)

«воздуха саламандра забирается через рот…»

 
воздуха саламандра забирается через рот
в человека – смотрит сквозь нырки его
на себя самоё
и возвращения радость испытывая назад
выползает – обновлённая – словом слюной на его устах
 

(04/02/2017)

«Я теперь без обиды…»

 
Я теперь без обиды
на мир тот и этот —
двухголовый – стою
и пою на двойном,
как любое молчанье,
языке, что есть кромка,
точка смычки свеченья
со дном.
 
 
И предметы приходят,
как тёплые звери
кровоточат, ворочаются,
как винт,
как проём или дверь,
Ариадны верёвка
или замкнутый в звук
лабиринт.
 
 
Я теперь без обиды
о себе умолчанье —
тот, что тает, как плоть
освещает все две
стороны, что становятся
чётче, точней умиранья,
и прозрачней
отсюда видны.
 

(02/2017)

«эта родом из рая седьмая строка…»

 
эта родом из рая седьмая строка
а шестая из них словно речь высока
побеждает пятёрку – что всходит сквозь смерть
что четвёртая в жизни которой смотреть
остаётся на третью где слаб человек
потому что второй не присутствует здесь
где темна и прекрасна первейшая в них —
ослеплённая светом – восьмою стоит
 

(04/02/2017)

«слепые солдаты всегда вырастают от крови…»

 
слепые солдаты всегда вырастают от крови
старого винограда в гуще смолистого света
требуется любви долька им для ответа
и золотое руно отчаивавшейся страны
и масляниста земля в каждом своём просвете
в щели оставшейся после того как солдаты видны
 

«Вот хлеб. Возьми его себе …»

 
Вот хлеб. Возьми его себе —
грызи, как в детстве грыз сосульку,
и находил в её воде
не физики закон – искусство
парения, как истощал
её безропотное тело —
ты был почти что каннибал —
светало небо или пело.
Ты в школу шел, читал путей
собачьи строки, рифмы или —
они тебя вели вперёд,
тебя читали, то есть жили,
с тобою рядом и тобой
растягивали пространство,
резинку шапки, где зима
права, летит всегда налево
упрямством саночным – легка
синичьим спелым своим телом.
Вот хлеб. Возьми его, как свет,
как детство, где возможно дети
до невозможности правы,
а хлеб есть тело, выдох ветки,
И кажется – как в детстве, я
грызу дыханием сосульку,
и жду, когда меня зима
свернёт, как вечность и секунду.
 

(05/02/2017)