Буду любить его всегда
Иван Мордвинкин
Во всей Уфе не сыскать человека, видевшего бы свою жизнь настолько странной и запутанной, какою видела ее Алина. Потому и любила она гулять по Уфимской набережной – настоящему лабиринту для машин, велосипедов и пешеходов, каждый из которых движется к своему счастью. И счастье, может быть, блеснув волнами реки Белой, ускользает от них, как бежало оно и от Алины.
Судьба Алинина сплеталась ее характером, а характер вызревал от самого ее рождения промеж двух сестер. И Алина подражала старшей, во всей детской полноте отдаваясь жертвенному служению матери и надеясь в ее глазах разглядеть свое счастливое отражение. Но мама глядела сквозь и оторванное Алиной от души принимала со скукой. Тогда Алина, подобно младшей сестрице, редким алмазом красовалась, примеряя на себя неведомое отцовское восхищение. Но и его глаза холодили усталостью и равнодушием.
И, не имея где согреться, Алина отсиживалась в своей комнате, не зажигая света. Глядела на город и синюю церковную колокольню, похожую на свечку. Или сбегала из дома и гуляла по улицам вдоль витрин, промеж живых и неживых манекенов со стеклянными глазами, таская за собою и соседского мальчишку Славика – ее одноклассника и терпеливого друга.
Когда старшая сестра возросла и покинула родной дом, Алинка рыдала во весь голос и хватала ее за ноги. Мама же холодилась душой, чтобы приготовиться к одиночеству, и замужество дочери приняла как принимают неизбежную старость и смерть. Но зато и материнский свой долг определила сочтенным.
Алина же подолгу вглядывалась в колокольню, в синее небо и, надеясь на их помощь, прикидывала очередной план завоевания родительской теплоты.
И иногда ей удавалось увидеть свое отражение в маминых глазах, когда хвалили ее в школе или соседи восхищались Алинкиной приветливостью. Тогда мама улыбалась ей коротко, и Алина снова бежала к окошку – смотри, мол, колокольня, мама любит меня!
То ли от пожилого одиночества, то ли от внезапной тяжкой болезни, какая открылась в ней, но мама и впрямь ближе сошлась с Алинушкой, на которую по ее двенадцатилетию уже вполне полагалась, как когда-то на старшую.
И Алина, если попадалась ей на глаза колокольня за окном, улыбалась ей с благодарностью. И благодарность эта теплила ее сердце с избытком, а от того и мама, чуя остывающей душою дочернюю теплоту, грелась, ластилась, и теперь Алина видела себя в ее светлых глазах.
Однако вскоре мама совсем разболелась и, как ни уговаривала ее Алинка, как ни обнимала погорячее, холодной дождливой осенью померла.
Когда ее похоронили, Алина два дня просидела на кровати против окна. Она не плакала и с виду даже не грустила, а только дрожала головою, будто замерзла.
Через несколько дней дрожь угасла и возвращалась лишь иногда, если Алине приходилось сильно уж переживать. Славик, друг ее подручный, в такие минуты все мечтал вырасти, стать врачом и вылечить Алинку.
Почти сразу после похорон отец поставил Алину на службу, и теперь ей самой приходилось свечкою жертвенной гореть, заменив мать. И она горела.
Сам отец утрату пережил тоже молча и своей печали миру не выказывал. Но взгляд его помутнел, говорил он мало и по делу, а утешался только яркой прелестностью младшей дочурки.
И Алина снова взирала на синюю колокольню за окном, а то и бродила вдоль церковного забора, в уме беседуя с Богом и убеждая Его дотронуться до папиного сердца. Но Бог не дотрагивался, и Алина, таская за собою и Славика, осмелилась уже и во внутренность церковную захаживать, расставлять свечки под иконами и надеяться, надеяться.
Но безуспешно.
Первая волна взрослой жизни объяла Алину с головой, омыла противоречия, и Алина заблестела алмазом, наконец, видя восхищение, пусть и не в отцовых глазах, а во взглядах поклонников. А она и впрямь была до умиления хороша, что часто случается при соединении разнородных кровей. Как хороша Белая река, слившаяся с Уфой, как хорошо утреннее небо, слившееся с землею на Востоке.
Жизнь завертелась еще ярче, когда она вышла замуж за уфимского спортсмена-бегуна Виталия Проскунина, которого чуть ли не от рождения сердобольные родители нудили к великому будущему. Тем будущим Виталик и жил.
Оказался он великолепным бегуном на короткие дистанции, и первые годы оба они были преисполнены счастьем через край. Но потом спортсмен ослабел, остыл и, сам будучи звездой, уже стал вглядываться в смутный небосклон, выискивая новые звезды вместо тускнеющей Алины, на нее же глядя стеклянно, как глядел на нее в свое время отец.
И Алина всем сердцем отталкивалась от мужа, как могла, опять молча бродила вдоль церковной ограды или пучками расставляла свечи под иконами, молясь о любви, о такой силе, какая всю жизнь грела бы ее сердце.
А то наоборот, ярилась, уходила к отцу и его холодом остывала, потом согревалась воспоминаниями и от того тепла прощала и возвращалась к мужу, охаживала его, поклонялась ему и жертвовала собою ради его будущего, ибо стала важным звеном в механизме его восхождения.
Потом, после очередного аборта, без которого никак, ибо на кону великое, пружина в ее душе снова сжималась, голова снова дрожала, а Алина уже не любила, а ненавидела, все пытаясь вспомнить что-то, что в самом начале сбило ее с толку. Да все пыталась понять, почему увидела свое отражение в его глазах, жадно рыскающих по звездному небу и цепляющихся взглядом за все звезды подряд? Почему не распознала она ответов на вопросы, воссылаемые на Небеса через синюю колокольню, похожую на свечку? Почему не поняла тогда, и как понять хотя бы сейчас, что уготовано ей Богом? И уготовано ли, и есть ли она на Земле, или вся ее жизнь – только сон про ожидание, и лучшее начнется только с пробуждением? Почему? Почему…
Виталик же боролся со своими призраками без успеха. А потому восхищался своим отражением в глазах славы, которая до того завертела его, что он потерял и себя самого, потерпев в серьезных соревнованиях несколько досадных поражений подряд.
Большой спорт изверг его, и Виталик пал со своего славного небосвода на обыденную землю. Здесь он злился удивленно, доказывал себе, что не все потеряно, но ничего не делал, а только пил, выискивал в прошлом ответы на свои разочарования и для облегчения назначал виноватых.
Назло себе он уходил в запои, назло себе уходил к другим женщинам. И Алина даже это простила бы ему, кабы ей назло делал. Но он и сие непотребство творил ради себя и никого вокруг не видел, сам себя хороня вымышленной несчастностью.
Алина ушла.
Отец к тому времени уже не вставал, и ухаживала за ним старшая его дочь.
Младшая же замуж выскочила рано и вцепилась крепко в мужа – какого-то серенького с виду толстячка намного старше, который трепетал даже пред ее тенью. В конце концов они уехали куда-то за границу, не то в Израиль, не то в Германию, да там и сгинули.
За все время замужней жизни она посетила отца лишь однажды, да и то, чтобы забрать документы. Все второпях. Отец лежал после свежего инсульта. Увидев ее, замычал невразумительно, потянулся здоровой рукой к дочери. Она сконфузилась почему-то с брезгливостью, обещала позвонить, но, подумав, махнула рукой – глупости, мол, и сантименты. И ушла навсегда.
И папа в голос рыдал, лежа на своей постели и бубня инсультные неразберихи в потолок, как маленький, семидесятилетний ребенок.
И потом уже, вспоминая куколку свою ненаглядную, он всякий раз непременно вздыхал, мотал головой и вслух удивлялся, как так произойти могло, что вложенное вернулось пустотой? В такие минуты по черствой щеке его сбегала слезинка и впитывалась в подушку, подложенную под его голову Алиной.
Алина же и сама глядела в свое детское окно на колокольню, вздыхала, мысленно молилась Богу и вспоминала прошедшее.
Так они и жили вдвоем, двое потерявших настоящее в прошлом.
Обернувшись же в ушедшее, отец затосковал по давно почившей маме, а в день ее рождения и до того распечалился, что случился новый инсульт. Но за жизнь отец уже не боролся, а только неизменная слезинка вновь побрела вниз по его щеке. Он что-то бормотал Алине, пока та вызывала скорую. Алина не разобрала, нагнулась к нему:
– Зачем? – хрипло прошептал он. Посмотрел Алине прямо в глаза осмысленно и внимательно, как никогда не смотрел. – Зачем я был?
Она бросилась успокаивать и обнадеживать его, гладить по жестким седым волосам, но он взглянул снова, чуть качнул головой и выдохнул последний воздух:
– Ты так похожа на меня. Прости…
Глаза его застыли, и Алина прикрыла их рукой.
Многие дни она просидела у окна молча, без слез, без вздохов, и печали миру не выказывала.
Вскоре влилась она в обыкновенную повседневность – работа, дом, синяя церковь, где на общественных началах Славик по выходным прислуживал священнику в алтаре.
Больше Алина не спрашивала себя ни о чем, ничего не искала, а только молилась и ждала, что Бог Сам пошлет ей того, кого сможет она любить всю жизнь без всяких условий.
Виталий снова замелькал на местных экранах, цепляя небосвод иными талантами – он оказался неплохим тренером. И, как жена в любом уме от прочих женщин отличается, за началом новой жизни он пришел к Алине. Теперь уж совсем иной человек – раздавленный, самим собою измученный и от того нервный, но искренний и горячий. Алина рассудила его возвращение как знак свыше.
Так в тридцать шесть она будто снова вышла замуж, теперь отдаваясь новому служению, которое, казалось, будет ее вечным бременем. Однако второй их брак едва протянул несколько лет.
Выжатые его родители, успокоившись семейным благополучием сына, вскоре друг за дружкою отошли. Виталий маленьким мальчиком рыдал, обнимая их свежие могилы, а потом пил, ругал их, жалел их, звал и проклинал, а накопленное ими спускал в ночных клубах.
В такие периоды Алина уходила домой, и по вечерам они со Славиком гуляли по набережной, рассуждали о будущем и прошлом, иногда весело и тепло хохоча, иной же раз часами бродили молча и глядели в холодную, ветреную даль, никакими словами не нарушая жизненной скорби.
Здесь поняла Алина, что ни жертвенное служение, каким истязала она себя ради внимания, ни яркое горение ее угасающей к сорока годам красоты – ничто не нужно ей. Не такая она, как мнилось ей с детства. А всего лишь обыкновенная, недолюбленная девочка у окна, которая только жаждет простого душевного тепла в обмен на то, что лилось из ее сердца. И больше ничего.
Виталий, успокоившись, снова пришел к ней, и она снова простила, уж и сама не зная, на что надеясь и только молясь Богу, чтобы немного растеплил его сердце и прояснил ум. Или, если уж на то пошло, дал бы ей другого мужчину, который, хоть бы и не любил ее, но нуждался в ней по-настоящему. И которого она смогла бы любить всю жизнь.
Но в ответ на молитву Алина только заболела.
Вначале она решила, что отравилась, потом – что ошибается врач и попадаются бракованные тесты, потом – что все же спит и все это ей снится, ибо не болезнь то была, а обыкновенная… беременность.
Мысли и воображения будущего понеслись в ее голове потоком – что будет дальше? Как сложится теперь ее жизнь и того ли она просила у Бога?
Встать на учет по беременности оказалось делом нервным. Врачи хором пели Алине похоронную песнь и порой возмущались неистово, будто она рисковала их жизнями, а не своей. Особенно протестовала гинеколог о снятии ответственности и трясла перед Алиной стопкой бумаг с диагнозами.
Впрочем, возможная смерть и впрямь пугала Алину.
Виталия предстоящее отцовство тоже не вдохновило нисколько, и он названивал и умолял Алину бросить эту запоздалую идею, потом грозился, отрекался. Наконец, сообщил о новой жене.
Это было трудное, страшное по-своему время. Целый мир хором гудел Алине в душу, шепча об испорченном женском здоровье, о возрасте, о потерянной жизни и о мужчине, который теперь не найдется никогда.
И Алина решилась на последний аборт.
Утром она вооружилась правдой, какую видела в безнадежном будущем предстоящего ребенка, вызвала такси и уехала ко времени, определенному заранее.
И тут случился знак, который впервые «прочитала» она ясно. Яснее, чем день за окошком такси, которое, как назло, покатило по Кировской улице, где стояла синяя церковь с золотыми куполами. Алина не глядела, она вертела головой, притворяясь, что ей интересно смотреть вдаль и церкви той она не видит. Но машина заглохла, водитель, сдерживая мат (возле церкви все-таки!), головой окунулся под капот, а Алина… молча выбралась из машины, расплатилась и покорно побрела в церковь.
Здесь думала она вздохнуть Богу, Он Сам ведь знает все. Но, встав напротив иконы «Всецарицы», она осенилась внезапно: как же похож лик Божией Матери на лицо ее мамы!
И как ни бодрилась Алина, но не удержала скупых слез, а потом и расплакалась неудержимо, разрыдалась, и от того будто взорвалась ее душа, стеная и мечась внутри Алины.
Алина упала на колени и запричитала невнятно, как когда-то причитал ее разболевшийся отец. А потом разревелась и вовсе вольно, свободно, выплескивая все, что накопилось к сорока и что так теснило грудь и сжимало ум.
Старушка, протирающая в церкви подсвечники, бросилась было к Алине, но на звуки рыданий из алтаря явился пономарь – седоватый мужчина с аккуратной стриженой бородой и перебил сердоболицу, подозвал к амвону:
– Ты чего? – прошептал он строго и в церковной тишине громко. – Не мешай Богу!
***
Роды вышли преждевременными и ужасными.
В эти часы Алина мучилась так, как не мучилась за всю жизнь, хотя бы и собрать всю боль воедино и осенить ею бедное тело враз.
Но еще ужаснее мучило будущее, которое осознавала она в промежутках тишины – безрадостное, пустое и холодное.
Когда безбольные затишья иссякли, и боль непрерывно овладела ее плотью, Алина выпадала из действительного, потом приходила в себя и снова кричала во все горло, чтобы хоть как-то облегчить пришествие смерти, которую ждала с ужасом.
Но смерть пришла тихо, Алина мягко провалилась в ее вечную липкую тишину и вышла из реального мира в никуда. На том свете она оказалась сразу, как только очнулась от промежутка междужизния.
Память медленно прояснилась, и, помня свежие еще муки, Алина, не открывая глаз, застонала по привычке.
– Все хорошо, милая, – отозвался голос санитарки. – Родился здоровенький, три девятьсот!
Алина очнулась окончательно и поняла, что не умерла, что вот она – лежит в роддоме, глупая сорокалетняя баба, никому не нужная мать-одиночка. Она открыла глаза и повернула лицо к окну. Но из этого окна виднелись только черные осенние тучи, и одинокая птица парила в небе, как душа, желающая умереть, но страшащаяся смерти.
Алина не ответила санитарке, а только мотнула головою молча, и горькая слеза побежала по щеке, стремясь к подушке – вечному приемнику молчаливых человеческих слез.
– Ты чего же, милая? – удивилась санитарка. – Кабы все рожали таких детишек. А? Крепенький, здоровенький! Ну чего же ты?
Но Алина спряталась от нее, закрыв глаза и мысленно рыдая над своей судьбой, над потерянным здоровьем, не обретенной семьей и даже бежавшей от нее смертью. И над молитвой, которую не услышал Бог.
Через несколько часов санитарка вновь тронула Алину за плечо:
– Ну что, мамаша, готова? – спросила она со смешком в голосе и положила рядом шевелящийся сверток с неестественно крошечным, но почти человеческим лицом. – Сиську-то давай, мамочка, нам пора кушать!
Алина даже отшатнулась от него, снова закрыла глаза и еле сдержала рыдание.
Но санитарка на то внимания не обратила и помогла младенцу и Алине встретиться. Малыш, не видя еще и не понимая, а только душою чуя, тыкался лицом в налитую молозивом грудь, наконец, открытым ртом нашел сосок и принялся неистово впитывать Алину.
А она глядела на него удивленно: как человек может быть таким по-кукольному махоньким? Или это все же сон? И с другой стороны, как такой огромный человечище поместился в ее утробе?
– Чего? – усмехнулась санитарка ее удивлению. – Не красивый? Это он поначалу такой сморщенный, потом разгладится, будет тако-ой красавец! По опыту вижу.
Но Алина не изумлялась его виду – ее больше дивило… что-то живое в нем, странное чудо, какое Богом совершилось в ее теле и теперь живет отдельно, хотя и продолжает от нее питаться.
Когда санитарка его уносила, Алина не сдержалась:
– А когда следующее кормление? – ей казалось, что поел он слишком скоро, а ей хотелось еще, и от того слезы побежали без остановки, не пунктиром, как обыкновенно, а сплошной линией, хотя сама она, казалось, и не чувствовала ничего «такого».
Вскоре пришли с бумагами, и роженицы всей палатой собирали малышу имя. Наконец, остановились на библейском «Милость Божия», по-русски – Иван. А по-бабьи – Ванюшка. И от слова этого Алина снова хотела плакать, сдерживалась и успокаивалась с трудом. Однако стоило кому произнести «Ванюшка», слезы опять подступали комом к горлу, и она отворачивалась, чтобы никто не видел ее чувств.
Впрочем, бывалые мамаши видели все равно, молчали только: тут как бы самим не расплакаться.
Отлежав нужное в роддоме, Алина выписалась.
На улице догнала ее та самая санитарка, зачем-то обняла по-родственному, чмокнула малыша в одеяльце:
– Знай навсегда – он лучшее, что с тобою случалось, он лучше всех для тебя! Помни это! Помни….
И потом долго стояла на ступеньках и глядела издалека – сжавшаяся от прохлады старушка в шерстяном платочке со своими слезами в душе.
Виталик не встречал Алину за дверями больницы – ребенка он сразу отмахнул от своей жизни, поэтому она вызвала такси, вспомнила о старшей сестре и вообразила свою комнату с окном и колокольней.
Но мужчина ее все же поджидал. И, конечно, это был местный невропатолог Вячеслав Иванович, ее подручный друг Славик – седеющий улыбчивый холостяк в серебристых очках.
– А вот и большой мир! – познакомил он малыша с предстоящей ему жизнью, взял его из Алининых рук, свободной рукой открыл перед нею заднюю дверь подоспевшего такси. Потом той же рукой, сжатой в кулак, шуточно погрозил в больничные окна санитаркам, носами влепившимся в оконные стекла – поглазеть на Вячеслав Иваныча с новорожденным в руках.
Таксист двинул, выруливая по кратчайшей дороге, но Алина вмешалась в маршрут:
– По Кировской можно? – она сдвинула на свободное место Славкин букет и забрала у него Ванюшку. – В церковь заедем.
В церкви Алина долго стояла у той же иконы с Ванюшкой-свертком в руках, уперевшись лбом в раму иконного киота, и слезы ее непрерывно капали на пол. А она молилась, благодарила и сожалела о том, что не умела «читать» ответов, а всю жизнь влеклась за вымышленными миражами.
Знакомая старушка оторвалась от своих подсвечников, глянула на страдалицу, потом на алтарь. Но там уже хмурился бдительный пономарь и отрицательно мотал головой – не лезь, мол, дай теперь поблагодарить!
И старушка, разрываясь между порывами души и велением разума, все вздыхала, не глядя терла подсвечник, вспоминала что-то свое, и глаза ее туманились слезинками.
Дома, когда уже отпустили такси, Славик потянул Алину в свой подъезд.
– Зачем? – удивилась она, уже подозревая, что ответ ей известен. И известен был всегда.
– Алин… – сконфузился уважаемый Вячеслав Иванович. – Выходи за меня? А? Мы же с тобой… с детства друг друга видим и знаем. Я же без тебя… всю жизнь прожил.
Алина улыбнулась, потом удивилась, потому что в этом месте положено удивиться.
Вскоре примчалась старшая сестра с пеленками-распашонками, замаячила обыкновенная житейская суета – тихая, как первая улыбка на личике спящего Ванюшки.
Только одно иногда смущало Алину – как не видела она всего нужного смолоду, как не определило ее сердце верного пути? Ведь столько было «знаков»!
И она глядела в окно на синюю колокольню, вспоминала, каялась и благодарила: «Я буду любить его всегда, Господи! Буду любить всегда!»
Справка об объекте
Кафедральный собор Рождества Пресвятой Богородицы,
Россия, Республика Башкортостан,
г. Уфа, ул. Кирова, д. 102
Рождество-Богородицкий храм – главный и самый большой православный собор Уфы. Кафедральный соборный храм Рождества Богородицы относится к объектам историко-культурного наследия федерального значения.
Кафедральный соборный храм Рождества Богородицы построили в конце XIX – начале XX века на средства известного уфимского мецената Никифора Патокина. Собор возвели на одной линии с двумя другими церквями этого района – Сергиевской и Покровской.
В сентябре 1909 года преосвященный епископ Нафанаил освятил приделы храма Рождества Пресвятой Богородицы: южный придел – в честь Архистратига Михаила, северный – в честь Николая Чудотворца.
После революции в здании собора разместился госпиталь для больных и раненых, однако храм оставался действующим. Здесь служили священники-новомученики – Алексей Кулясов и Василий Лезенков.
В апреле 1934 года церковь закрыли, в храме разместили склады и самолетные мастерские. В 1950-е годы храм перестроили – сняли главный купол и деревянный барабан (завершение колокольни). До 1990-х годов здесь находился кинотеатр «Йондоз».
После возвращения собора Русской православной церкви начались работы по восстановлению храма: здание расширили, колокольню возвратили на прежнее место. Позднее в храме установили новые колокола и поставили мозаичные иконы, рядом с основным зданием появилась церковная лавка и часовня в честь святых мучеников.
Источник: Культура.рф. Кафедральный соборный храм Рождества Богородицы в Уфе
