Он подошел. На голове у человека была повязка, прижимавшая к уху ватный тампон. Крупный нос, скулы, светлые глаза, рыжая щетина. На столике лежал картон, на котором человек что-то сосредоточенно рисовал.
– Маэстро Ван Гог!
Сидящий не повернул головы.
– Маэстро, для меня это большая честь и все такое… Ваши картины теперь стоят многие миллионы. Но это теперь, а тогда у вас не хватало денег на обед. Скажите, как вам удавалось писать? Больше двух тысяч работ за десять лет!
Человек за столиком был по-прежнему поглощен своим рисунком.
– Я знаю, что вы скажете – что нужно служить своему таланту, презреть все материальное. Все так говорят… Только не все так могут. Вам хорошо, вы гений, а я – так, погулять вышел.
Небо над головой начало меркнуть, дома теряли четкость очертаний, а фигура за столиком становилась прозрачной. Однако, прежде чем окончательно исчезнуть, забинтованный гений, не оборачиваясь, протянул что-то своему непрошенному визитеру. Это была кисть.
Художник очнулся от запойного забытья. В руке у него была не кисть, а ветка от цветка. Когда и зачем он ее отломал, он напрочь не помнил.
Он взмок, его трясло. Ценой отчаянных усилий он сел на диване, спустил ноги на пол. Идти он не мог – ноги не держали, – так что путь до окна он проделал на четвереньках. Здесь он припал к большой бутыли с предназначенной для цветка родниковой водой и высосал разом больше литра. Немного полегчало.
Только после этого его взгляд сфокусировался на ржавых пятнах, которые лезли ему в глаза.
Цветок умирал. Весь покрытый ужасной порчей, он уже перестал сопротивляться.
Руководство отыскалось под диваном. Пальцы не слушались, буквы плясали перед глазами. Наконец нашлось: «В случае поражения порчей Цветок может быть излечен только классической музыкой». Жирным шрифтом было набрано указание, что годились только аналоговые музыкальные записи, на виниле.
Виниловые пластинки были редкостью, стоили дорого и водились только у музыкальных гурманов. Художник музыкой не увлекался, но где-то на стеллаже у него завалялась одна пластинка Эллы Фитцджеральд, оставшаяся от покойного деда-меломана.
Он достал пластинку. Нашелся даже старый проигрыватель – чудом не выброшенный в свое время, он пылился на антресоли.
Потрескивая, пластинка наполнила студию низким, проникновенным негритянским голосом. Это был не Бах с Моцартом, но тоже своего рода классика.
И музыка действовала – цветок на глазах выздоравливал.
Однако потом процесс пошел вспять – ржавые пятна стали опять расти, цветок сник. Возможно, нужна была другая музыка или нельзя было все время крутить одну и ту же пластинку.
Два дня художник сидел неподвижно на стуле, слушая Эллу Фитцджеральд и глядя на умирающий цветок.
На третий день он нашел адрес галериста и отправился к нему.
Когда-то галерист начинал свое дело на окраине, в подвале, где вечно толпилась нищая богема. Теперь это было просторное помещение в центре города. Стены были увешаны хорошими полотнами.
В зале было пусто, витал запах кофе и табака – поседевший галерист сидел за антикварным столом у окна и, попыхивая сигарой, созерцал уличную жизнь.
– Маловато у вас посетителей, – заметил художник вместо приветствия.
– А мне много не нужно, – отозвался галерист. Его облик источал буддийское спокойствие, редкое среди людей, связанных с искусством.
– Вы меня не узнаете?
– Конечно, узнаю. Я никогда не забываю ни людей, ни картин. Принесли что-нибудь?
Художник стал показывать принесенные работы.
Галерист перебирал их без всякого интереса.
– Не нравится? – спросил художник.
Галерист вздохнул.
– Позвольте, я скажу откровенно. Все это вы писали в надежде продать. При этом вы презирали тех, кто это купит, и себя за то, что это делаете. Что тут может нравиться?