Пламенеющие храмы

Едва выпытав всё это и разобравшись со всем происшедшим, мы все четверо тут же пустились в погоню за коварным негодяем. Однако в этот вечер всё было против нас. Моя лошадь получила пару лишних седоков и уже не могла бежать так же резво. Вдобавок после заката вокруг воцарилась такая густая темнота, что не было видно ничего далее вытянутой руки. После долгих блужданий впотьмах мы окончательно сбились с дороги и нам не осталось ничего, кроме как убедиться в тщетности дальнейших поисков. В ту ночь мы заночевали в поле. По утру же, едва отыскав дорогу, все вчетвером отправились на хутор Верфен, куда и прибыли после полудня. К вечеру к нам присоединился и брат Пётр. Собравшись одним кругом, мы обсудили положение, в котором оказались. Документы из дома Гугенхайма нами были изъяты, но в наши руки они не попали. Дальнейшая их судьба неизвестна. Я долго обдумывал, в чём могли крыться причины нашего неуспеха. И пришел к неутешительному выводу, что наш провал стал итогом коварных козней наших недругов. О присутствии в Зальцбурге нашей группы, кроме нас самих и Вашего Высокопреосвященства, знали всего двое. Это епископ Зальцбурга отец Эраст и его подручный, монах из аббатства Св.Петра брат Иоанн. В преданности и неподкупности своих братьев, с которыми я многие годы делю и радости, и печали, я ни на йоту не сомневаюсь. Отец Эраст же мог догадываться, что наше появление здесь, вдали от Рима да еще с рекомендательным письмом с печатью римской курии, отнюдь не случайно. Мне неизвестно содержание того рекомендательного письма, поэтому не могу судить о степени осведомлённости отца Эраста о преследуемых нами целях и составе нашей группы. Со своей стороны смею утверждать, что за всё время нашего общения с ним я ни разу не обмолвился об истинных причинах своего нахождения в Зальцбурге, а также о моих братьях. Нужно отдать должное, отец Эраст сам ни разу не задавал мне прямых вопросов по этому поводу. Большие подозрения вызывает его подручный брат Иоанн. В самый первый день, прибыв в Эль-сбеттен с посланием от отца Эраста, он мог видеть братьев и даже выяснить у трактирщика их имена. Также накануне решающего дня брату Иоанну было поручено подготовить две повозки, одну для меня и одну с возницей для Симона и Николаса. Судя по тому, что Иоанн справился с поручением менее, чем за полдня, он хорошо знал людей, у которых нанимал повозки, как вероятно знал и того возницу, который оказался вовсе не немым, каким был представлен, и который в итоге скрылся с добытым нами. Позже, когда я вернулся в Зальцбург под предлогом вернуть нанятую повозку, я попытался проверить свои догадки. Повидавшись с отцом Эрастом, я справился у него о брате Иоанне. Оказалось, что на следующий же день после нашей неудачи, он был отправлен с каким-то поручением в земли Карла V в аббатство Св. Михаила, что в городе Бамберг. Учитывая, что Иоанн успел скрыться на территории потенциального недруга Святого престола, пускаться в погоню во след ему я счёл делом безнадёжным, как и ждать его возвращения в Зальцбург. Сам же я вместе с братьями до Вашего решения о дальнейшей нашей судьбе остаюсь в городе в надежде разыскать похитителя документов, того самого коварного возницу, да ниспошлет Господь великие кары на его голову.

Письмо сие, как и было условлено, я отправляю в Ваши руки, через канцелярию епископа города Зальцбурга.

Бесконечно преданный Вашему Высокопреосвященству и Святой матери Церкви священник Игнатий Лойола.

Город Зальцбург, года 1540, месяца сентября, дня пятнадцатого.

*Р.5. Я вспоминаю Ваши со мною беседы о возможности создания под сенью Святой матери Церкви нового общества, которое было задумано мной и моими братьями и которое могло бы проповедовать миру истинноверное Слово Христово. Вы тогда обмолвились, что Его Святейшество мог бы благословить наше общество, докажи мы в суровых испытаниях силу нашей веры и преданность Святому престолу. Теперь я понимаю, что таким испытанием для меня и братьев моих явился этот зальцбургский вояж. Я для себя так же отчетливо понимаю, что в провале порученной миссии повинен едино её руководитель, то есть я сам. Братья же Петр, Симон, Николас и Альфонсо выполняли лишь мои указания и ни в коей мере не могут считаться виновниками постигшей всех нас неудачи. А по сему покорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство если не ходательствовать перед Его Святейшеством благословить общество Христа, то хотя бы не лишать моих братьев возможности оставаться в своём кругу и проповедовать. Я же, как не оправдавший доверия Вашего Высокопреосвященства, готов принять на свою голову самое суровое наказание.»

Вот такое вот письмо. Беспощадно разящее наповал своей прямотой и наивностью. Кардинал по привычке ещё раз пробежал глазами по этим серым бумажным листам в надежде не найти тайных знаков, которые Лойола должен был расставить в определенных местах текста. Это означало бы, что письмо писано не им, а значит лживо. Однако все до единого знаки были на своих местах. Все они, как и почерк писавшего, од-позначно подтверждали как подлинность самого письма, так и содержащейся в нём сути.

Человек в зимарре, он же хозяин этой резиденции и папский легат кардинал Джованни Сальвиати какое-то время сидел недвижно и продолжал держать в руках письмо Лойолы, словно бы не зная как с ним поступить. Наконец он положил его на стол и взял в руки второе письмо, то, что также было отправлено из канцелярии епископа Зальцбурга. Это было письмо отца Эраста Баварского. Всего две странички, в которые тот умудрился втиснуть красноречивые восхваления Святого престола и его верных служителей, сухой отчет о количестве проданных индульгенций и увеличении церковных доходов за те три месяца, что он был назначен епископом. В конце письма post scriptum Баварский вскользь посетовал, что доверяй римская курия ему чуть больше, миссия её посланцев была бы куда более успешной. Эти последние строки не просто туманно намекали, а открыто кричали в лицо кардиналу: «Я не так прост, как вам всем видится. Я знаю, зачем ты прислал в мои земли своих людей и я знаю, что у них ничего не вышло!»

Солнце уже почти закатилось за вершину холма, унося из кардинальского кабинета последние свои лучи. На Рим спускались сумерки, неся с собой и упокоение от дневных страстей, и тайны будущей ночи. Недвижно сидя в своём, обитом чёрным бархатом, кресле, кардинал погрузился в размышления.

М-да, вовсе не таких вестей он с нетерпением и тревогой ожидал все эти дни. Нет, нет покоя в христианских землях. Нет и похоже никогда уже не будет. И дело тут не в распрях королей и прочих. С ними как раз всегда было всё в порядке. Смертоубийство одних христиан другими во славу короля или вельмож рангом пониже никогда не волновали Святую матерь-Церковь, если только это не задевало её интересов, корыстных по обыкновению. Войны не только не порицались, а наоборот охотно благословлялись Святым престолом как единой инстанцией Бога на Земле. Вера во светлое царствие Христа была едина для всех, и для сюзерена, и для вассала, жизнью которого он распоряжался. Для всех и каждого веру эту представляла собой римская Церковь и ее Святой престол, утвердившийся на доктрине Христа и его апостолов. Доктрина эта за многие века неустанного проповедования обеспечила себе непререкаемый авторитет и превратилась в незыблемый идейный монолит. Человек, рождаясь, с молоком матери впитывал в себя первоосновы христианской веры. С каждым днём, месяцем, годом своей жизни он безоговорочно уверялся в её истинности и единственности, а заодно и в непогрешимости несущего её клира, в святости людей, стоящих у Святого престола. Прожив жизнь, человек умирал с той же верой в Христа и по христианскому же обычаю отправлялся на суд к Отцу своему небесному. Христианство в землях Европы было единственной доктриной. Правда, в лоне матери-Церкви всегда находились смутьяны. Джон Уиклиф, Ян Гус, теперь вот Лютер и прочие его разномастные последователи. Чести ради, хотя и не во всеуслышание, стоит заметить, что все они бесспорно и беззаветно верили и верят в учение Христа и апостолов Его и сами никогда не учили ни чему, что не написано было в Евангелии. Вся их вина состоит лишь в том, что они дерзнули обратить внимание на некоторое несоответствие нравов служителей Святого престола проповедуемым ими же догмам. Только и всего. Выступая даже не против, а скорее отлично от линии Святого престола, они продолжают проповедовать те же самые исконные основы христианской доктрины. Наивные и безобидные искатели истины. Они искали свою истину там, где им было предписано с момента их рождения. Предписано Христом. С ними все ясно. Проповедуя свои доктрины, они всё равно остаются под сенью Христа и апостолов Его. Другое дело смутьяны иного толка. Этакие волки в овечьих шкурах.

Они никогда открыто не выступят против господствующей идейной доктрины, как бы она не называлась и что бы она не проповедовала. И так же они никогда не примут её своим холодным сердцем и не впустят в свою погрязшую во тьме душу. Их не так много и не в каждом городе они найдутся. Однако те, что есть, а они безусловно есть, сами по себе весьма умны и проницательны. Они талантливы от природы и вдобавок хорошо образованы. Для них не существует границ в познании. Они не удовольствуются проповедями и наставничеством приходских, во многом недалёких священников. Они сами ставят перед собой вопросы о мироустройстве, о природе, о Боге и человеке и сами же ищут на них ответы. И находят. Находят зачастую далеко не в законах Ветхого завета и не в Евангелии, не в трудах Аристотеля или Августина. Надо ли говорить, что такие ответы, как и пути их открытий подчас идут вразрез с доктриной, проводимой Святой матерью-Церковью. А то и прямо противоречат ей, подтачивая её, словно черви. Проявись эти деятели открыто, с ними тут же было бы покончено, как и со всеми их ересями и богопротивными теориями. Однако, они достаточно умны, чтобы просто сгинуть. Их теперь уже трудно найти. Они старательно примеряют на себя личину богобоязненных католиков. Они принимают причастие в храмах, втайне презирая его, и без всякого зазрения способны лгать на исповеди. Они не кричат на площади о своих мерзких выдумках и даже не шепчутся о них в тавернах. Свои чудовищные презумпции и гипотезы они измышляют вдали от людских глаз: в городских подвалах, деревенских лачугах, а то и в тайных комнатах вельможных дворцов. Надо признать, что некоторые их измышления каким-то непостижимым для христианина образом подтверждаются в миру ходом событий. Очевидно, что деятели эти продали свои души и стали проводниками происков князя тьмы. За одно это они достойны быть преданными костру. Однако найти их и передать церковному суду – ох как непросто. Никакой армии агентов не хватит, чтобы просто приметить такие персоны, а уж добыть улики на них ещё более трудная задача. Сии персоны почему-то не поддаются никаким провокациям и легко избегают всех ловушек, действенных для всех остальных. Откровенны же они бывают только с подобными себе. В поисках своей истины они не сидят праздно в своих приходах, а скитаются по миру, встречая таких же еретиков и преумножая богомерзкие познания друг друга. Все эти безумцы-одиночки были бы не так опасны, если бы не появление печатных машин Гутенберга. Тревожащие Церковь знания, втискиваемые свинцовыми литерами в бумажные листы и переплетаемые в книги, споро, как ядовитые гады, расползаются по миру, отравляя умы и души добрых католиков. И справиться с этим теперь никак нельзя, ибо нет обратного хода времени.

Одной из персон, давно уже примеченных Церковью, оказался Филипп фон Гугенхайм, прозываемый также Теофрастом и Парацельсом. Примечен был потому, что превозносил природу, ставя её на равных с Богом, и не желал признавать примата Божиих законов, оставляя за человеком право самому постигать законы мироздания. Гугенхайма не однажды одёргивали, указывая на недопустимую дерзость высказываемых мыслей. Дело даже дошло до церковного суда. Однако покровительство весьма знатных особ уберегало Парацельса от заслуженного аутодафе.

Но не этим был интересен Гугенхайм. Кардиналам римской курии была нужна его библиотека, архив его знаний. Это и бумаги, исчерченные им самим, и книги, пергаменты, папирусы, привезенные из других уголков мира. Известно было, что после обучения в университете Феррары Гугенхайм почти всю свою жизнь провел в странствиях по свету. Он исходил ногами не только католическую Европу, но и побывал в её восточных окраинах и даже в славянских и османских землях, где христианские догмы не признавались должным образом.

Зная круг интересов Гугенхайма, разумно было предположить, что к своим годам он скопил к сожалению не богатство, а огромное количество всевозможных знаний, причем не только в своей памяти. Учеников у него не осталось. Те немногие, что были, молодые и дерзкие, давно взошли на костер. Именно из протоколов их допросов и конфискованного имущества стало ясно, что их учитель Теофраст владеет многими знаниями и способностями, могущими пошатнуть веру в первенство Бога. Оставить это без внимания было никак нельзя. Устранить Гугенхайма было невозможно, так как в его искусстве врачевания нуждались сильные мира сего. Поэтому было решено все его богомерзкие знания, собранные и хранимые им в книгах и манускриптах, изъять и заточить в самые надежные хранилища, ключи от которых навеки останутся едино в руках Церкви. За этим и была направлена в Зальцбург группа Лойолы. Поручать это дело служителям местного диоцеза римские кардиналы намеренно не пожелали. Отец Эраст был назначен епископом в Зальцбург в первую очередь ради пополнения доходами церковной казны, в чем он весьма преуспел. Но он также давно подозревался в связях с людьми Карла V, поэтому поручать ему какие-либо деликатные миссии было бы неосмотрительно. Весьма кстати в это время в Риме появилась небольшая кучка братьев в сутанах, которые проповедовали постижение благодати Христа через особое воспитание человеческого духа. Идейный их зачинщик, Игнатий Лойола, недавно рукоположенный в священники, даже обратился к Павлу III с прошением благословить их сообщество. Его Святейшество для начала препоручил своим кардиналам проверить стойкость и верность Лойолы.

И вот теперь мягким сентябрьским вечером кардинал Джованни Сальвиати, в полумраке своего кабинета в резиденции на Целлийском холме в Риме, обдумывал итог всей миссии. Архива с богомерзкими записями теперь у Гугенхайма нет и воспользоваться им он уже не сможет. Где этот украденный архив? Зависит от того, кем он был украден. Если лютеранами, идейными недругами Рима, то этот архив сродни бомбе с зажженным фитилём сыграет с ними недобрую шутку. То, что считалось опасным для веры католической будет столь же опасно и для веры лютеранской. Что только на руку Святому престолу. Но если архив украл глупый крестьянин или пусть даже опытный вор, то что он с ним сделает? Не распознав записей и не найдя для себя ничего ценного, он пустит всю эту груду бумаги по прямому назначению – на растопку очага. В этом случае Святой престол так же ни в чём не проигрывает. Единственно жаль, что никому уже из служителей Е(еркви не придется прочесть того, что было записано в этих утраченных бумагах. Никто уже не познает эти сокровища, добытые человеческим умом. И никто не сможет понять в чём состоит их сила для людей и в чём кроется опасность для доктрины Е[еркви. И слава Богу!

Что там ещё пишет этот Лойола? Не лишать его возможности проповедовать? Что ж, несмотря на исход миссии, он и его братья зарекомендовали себя с наилучшей стороны. К своему заданию подошли со всей серьезностью, а в его выполнении явили точный расчет, исполнительность и дисциплину. Очевидно, это те люди, на которых можно положиться и в делах практических, и в вопросах отстаивания веры. Они могут оказаться очень полезным в противостоянии с eyguenoti, врагами Святого престола: лютеранами, евангеликами, анабаптистами и прочими отщепенцами и извергами веры католической. Лойола хотел утвердить свое общество проповедников и последователей Христа? Что ж, такое общество сейчас окажется более чем полезным, особенно в борьбе с евангеликами.

В задумчивости кардинал Сальвиати взял со стола колокольчик и принялся звонить, призывая слуг, очевидно позабыв, что давно отпустил их. Однако через пару мгновений в дверях кабинета показалась сутулая фигура.

– Мальво! Как хорошо, что ты ещё здесь!

– Не смею покинуть своего места, покуда нужен Вашему Высокопреосвященству!

– Немедленно запиши послание. Зальцбург. Канцелярия епископа. Священнику Игнатию Лойоле. В вашем пребывании в городе Зальцбург более нет необходимости. Вам лично, а также соратникам Вашим, кои находятся сейчас при Вас, надлежит немедленно по получении сего письма отправиться в Рим и прибыть в канцелярию Святого престола для решения вопросов, связанных с Вашим прошением, поданного Вами накануне. Кардинал-диакон храма Святых Космы и Дамиана Джованни Сальвиати. Записал?

– Один момент, Ваше Высокопреосвященство! Готово. Извольте подписать.

– Отправить утренней почтой, – произнёс кардинал, расставляя в тексте тайные знаки и подписывая письмо, -Известить канцелярию. Как только они прибудут, немедля препроводить всех ко мне. Всё ясно?

– Так точно, Ваше Высокопреосвященство!

– Быть по сему!

Глава 7

Ноябрь 1540 г.

г. Париж, Франция

Что и говорить, этот город красив и великолепен. Среди унылого однообразия бесконечных сельских пейзажей он смотрится здесь, словно дерзкий щёголь, вышедший на promenade. Преисполненный тщеславия и величественного нарциссизма, он был построен в пику недругам, чтобы заявить миру о безграничности амбиций своих создателей. Крикливо яркий, бессмысленно роскошный и бессовестно богатый. Все последние века и по сей день он притягивает к себе взгляды и помыслы. О нём говорят во всех концах Европы, им восхищаются, о нем мечтают, его же подчас и проклинают. Он стал таким, следуя прихотям и капризам мелькающих в хрониках французских королей, незыблемого в истории французской монархии королевского двора и прочей сопутствующей публики: бесчисленных придворных нуворишей, вельмож, финансовых дельцов, куртизанок, избравших этот город главным местом своих авантюр, интриг и эпатажа.

В этот город изо всех уголков Европы полноводной рекой текут жизненные ресурсы и золото. Переварившись и перебродив в этом адовом котле с обильной приправой из идей, как безумных, так и гениальных, они вновь возвращаются миру в виде открытий, потрясений и кровопролитных войн. Таков Париж. Один на всю Францию и на весь мир.

Местечко La cour de vache тоже можно было считать частью этого чудесного города, хотя и находилось оно достаточно далеко от Ситэ, в более чем половине лье к югу. Помпезные кареты с чистой публикой здесь почти не показывались, разве что изредка, не останавливаясь, они пролетали в клубах пыли по дороге, что вела в Лион, другой не менее славный город. Даже пожелай кто из пассажиров карет здесь остановиться и выйти, то у него тут же перехватывало горло. Непривычному человеку здесь невозможно было даже дышать. Вокруг стоял такой плотный и мерзкий смрад, что он не только отравлял нос, но и, казалось, въедался в кожу. Не мудрено, со всей округи и даже дальних провинций сюда пригоняли на продажу скот. Здесь же его забивали, свежевали и разделывали, чтобы после в виде стейков и окороков переправить в парижские мясные лавки, а выделанные и раскроенные кожи – в парижские же обувные и шорные мастерские. Надо ли говорить, что все отходы этих нужных дел сваливались здесь же в маленькую речушку Бьевру и источали ужасную и неповторимую вонь. Впрочем, таковой она казалась заезжим непривычным носам. Местные же обитатели к ней давно привыкли и даже не замечали. Люди простые и непритязательные, они жили в своих хибарах и лачугах здесь же при скотобойнях, основав у стен Парижа свой обособленный район. Чтобы жить здесь достаточно было обладать одним качеством – полным отсутствием заносчивости и столичного снобизма. А добрым людям здесь всегда были рады. В остальном всё, что нужно было для жизни, в этом районе имелось, даже своя погребальная контора. Основными центрами притяжения, куда и днём, и вечером вели все дорожки, были, конечно, таверны. Здесь можно было не только хорошо поесть и выпить, но и обсудить дела, найти компаньонов для выгодного дельца, заключить пари, сразиться в карты, сделать ставки на тараканьи и крысиные бега, устраиваемые тут же, а при особом расположении духа высказать кому-нибудь свое неприятие и сойтись с ним в удалом кулачном бою.

Здесь же в этом районе была и небольшая церковь, куда жители должны были приходить, чтобы воздать должную славу Богу и его скромным служителям на Земле. Построена она была ещё в незапамятные времена и названа в честь Святого Медарда Нуайонского. Храм этот был небольшой, но вполне вмещал в себя всех желающих получить божье благословение.

В один из воскресных сентябрьских дней, когда месса в храме только началась, из его дверей вышел человек и, беспечно пиная сапогами дорожную пыль, отправился восвояси. Не отбыть воскресную службу и уйти из храма, не получив святого причастия, было более чем странно. Впрочем, и сам этот человек выглядел для этого района не совсем обычно. Однако, самого человека это по-видимому ничуть не смущало. Зрелых лет, небогато, но аккуратно одетый, он тем не менее не был похож ни на грубого и неряшливого мясника, ни на невзрачного, вечно прячущего взгляд, вора, ни на хитрого лавочника. Прямая осанка, открытый живой взгляд черных, как уголь, глаз и черная, но с проседью острая бородка. Он с улыбкой щурился на осеннее солнце и напевал себе под нос какой-то мотив. Едва он вышел на широкую улицу, как услышал за спиной топот лошадей и скрежет каретного тормоза. Вылетевший из-за поворота конный экипаж едва не растоптал его. Хорошо, что возница вовремя заметил идущего посреди дороги и сумел остановиться, иначе лежать бы тому в канаве с переломанными ребрами.

– Черт тебя задери! А ну прочь с дороги, осёл!

Человек на дороге, едва удержавшийся на ногах от такого нападения, тем не менее ничуть не стушевался.

– Сам проваливай, пока цел! Разъездились тут! Пешему человеку уже и пройти места не стало!

– Убирайся с пути, говорю! Нам из-за всяких олухов медлить невозможно. Или не видишь, дурья башка, кого везу?

На карете и впрямь красовался витиеватый штандарт. Однако на человека он не произвёл никакого впечатления. Он намеренно встал посреди дороги и не думал сторониться.

– И кого же везешь в своей колымаге? Уж не самого ли прекрасного короля великой Франции?

– Эк хватил! Не короля, а самого лучшего лекаря Венеции и Франции! Дай уже дорогу!

– Ха! Лучший лекарь Франции стоит сейчас перед тобой, а не трясется в твоей коробчонке. Так что это ты посторонись и дай дорогу мне …

– Почему остановились? Что тут происходит? – послышалось из открытого окошка кареты. Голос громкий, уверенный и повелительный.

– Да вот, ваша светлость, встал какой-то осёл на дороге и не пропускает. Говорит, что он лучший лекарь Франции. Сейчас -ка я его хлыстом проучу, этого невежу …

– Постой! – отворив дверь, из кареты неспешно выбрался её пассажир. Солидный, осанистый господин в дорогой одежде. На плечах его, утопая в соболином мехе, возлежала золочёная цепь с регалиями доктора медицины. В бархатных туфлях с сияющими пряжками медленной, преисполненной достоинства походкой он прошелся по дорожной пыли, обходя взмыленных лошадей.

– И кто же здесь называет себя лучшим лекарем Франции?

Какое-то время они глаза в глаза безмолвно разглядывали друг друга. Человек, покинувший храм в неурочный момент, чтобы стать виновником дорожной склоки, и вышедший из кареты богатый господин со строгим взглядом.

– Мишель? Тебя ли я вижу, Мишель Сервэ?– проговорил наконец господин с золочёной цепью. От удивления его голос дрогнул, утратив властные нотки.

– Андреас! Везалий! Дружище, ты ли это? Вот так встреча! – Мишель в изумлении, всплеснув руками, хлопнул себя по коленям, – ну здравствуй, что ли!

– Здравствуй!

Устремившись навстречу друг другу, они пожали руки и крепко по-дружески обнялись.

– Вот уж не ждал тебя здесь увидеть! Не зря я ушел с мессы раньше времени. Не иначе сам Бог увел меня оттуда и направил под копыта твоих лошадей!

– Вот как! А я Божьей милостью узнал, кто в Франции лучший лекарь! Теперь ничуть в этом не сомневаюсь!

– Ну что же мы стоим как истуканы посреди дороги? Прошу пожаловать в мой дом. Уверяю тебя, друг Везалий, там есть чем отметить нашу встречу!

– Да, пожалуй. Давай поскорее покинем эту клоаку, – произнес Везалий, поморщившись, – думаю поближе к Сите воздух будет более благоприятен для дыхания. А где твой экипаж?

– Я без экипажа, Андреас.

– А, впрочем, что я говорю. Прошу в мою карету! Ты конечно помнишь барона Жоржа Лузиньяка? Я обещал ему, проезжая Париж, погостить в его отеле. Это недалеко от Сен-Шапель¹⁷. А дом лучшего лекаря Франции, я уверен, находится где-то там же поблизости, не так ли?

Мишель невесело усмехнулся.

– Не хочу тебя расстраивать, Андреас, но с некоторых пор мой дом весьма далек от Сен-Шапель. Ситэ и всё его окружение ко мне давно не благоволит, как и я к нему. Так случилось, что наша с ним нелюбовь друг к другу оказалась взаимна и слишком горяча. Мой дом теперь близок к Сен-Медару, храму, что сейчас у тебя за спиной. Один хороший человек в награду, что я излечил его сына, пожаловал мне для жития одну из своих хибар. Вон в том переулке. Домик может быть не столь притязательный, но уютный. В нем я чувствую себя свободным. Как раз то, чего мне так недоставало.

– Вот значит как! Всё больше узнаю прежнего Мишеля. Эх, сколько лет назад мы схоларами толклись то в лекториях, то в тавернах? Давно ли? И ты всё такой же. Вчера любим и превозносим великими мира, сегодня ими же низвержен и гоним, чтобы завтра в пику всем оказаться единственно правым. Даже по прошествии этих лет ты по-прежнему в своем ключе и похоже ничуть не изменился. За это я и люблю тебя, дружище Мишель Сервэ!

– Я тоже тебя узнаю, Андреас ван Везель. Всегда степенный, вечно невозмутимый и единственный, кто из всех схо-ларов и докторов был способен отыскать одну верную фразу и решить любой спор, что в диспуте с профессором, что с хозяином таверны, когда нечем заплатить за ужин. Одним этим Вы заслужили уважение всей нашей университетской братии, мэтр Везалий.

Довольные друг другом, друзья рассмеялись. Манерно взмахнув шляпой, Мишель исполнил шутливый поклон.

– Высокочтимый мэтр Везалий! Не будем же стоять столбами посреди дороги. Всемилостивейше прошу вас посетить мой дворец и отобедать со мной, чем Бог послал. Уверяю, что такими яствами, как у меня, вас не угостят и на приёме у короля. Тем более, что вашим лошадям нужно перевести дух, да и бравому вознице не помешает промочить горло. Да не морщи ты так свой нос!

Андреас, подыгрывая другу, так же шутливо раскланялся.

– Не смею отказаться от вашего великодушного предложения, достоуважаемый мэтр Мишель Сервэ Вилланов! Садись уже в карету и давай поскорее уберемся отсюда. Хотя бы туда, где можно свободно вздохнуть.

– Эк чего захотел! Нынче во Франции немного таких мест, но тебе повезло, мой дом одно из них. Здесь рядом. Поедем?

– Знаешь, Мишель, я действительно рад тебя видеть. Эта встреча, пожалуй, первое хоть сколько-то приятное для меня событие за последние месяцы. Поэтому поехали. Показывай дорогу. А Лузиньяк подождет, не обеднеет.

Мишель объяснил вознице, куда править. Доехали быстро, ибо было недалеко и копыта лошадей даже не успели поднять клубы пыли. Остановились. Мишель указал доброму малому на козлах дорогу к трактиру, где тот сможет найти отдых и добрый обед с хорошим вином. Андреас же наказал тому, чтобы не слишком увлекался и вернулся обратно задолго до вечерней мессы, чтобы им успеть въехать в Париж, пока не заперли городские ворота. Отпустив возницу, друзья направились к домику, что стоял в глубине двора.

– Проходи, дружище, – пригласил Мишель по-хозяйски, -вот здесь я сегодня живу.

Одноэтажный, приземистый, как и все остальные в этой округе, домик внутри оказался довольно просторным и светлым. Уличных миазмов здесь почти не ощущалось. Всё общее внутреннее пространство дома было поделено деревянными ширмами. Кухня, спальня, уборная и одна большая выгородка, в которой по предметам обстановки можно было узнать и рабочий кабинет книгочея, и лабораторию ученого, и приемную лекаря. Здесь помимо письменного стола и полок с ворохами книг и кодексов Андреас опытным глазом сразу приметил стол для анатомических препараций с кучей инструментов и приспособлений для анатомирования и хирургических операций. Отдельно стояли столики и этажерки, на которых также теснились мудрёные конструкции, неведомые медицинской науке, а потому для Андреаса непонятные.

– Надеюсь, Мишель, я не слишком обеспокою мадам Сервэ своим внезапным визитом? – спросил Андреас, неторопливо и осторожно оглядывая внутреннее убранство дома.

– Не обеспокоишь, не переживай, – ответил Мишель, стуча дверцами кухонных шкафов, – тем более, что здесь её нет и вряд ли она когда-то появится.

– Ты так и не женился?

– Нет. Все женщины, что крестьянки, что принцессы, живут ради одного только своего предназначения – выйти замуж, чтобы нарожать детей. А со мной ничего такого не получится. Моя анатомия для этого порочна и продолжить род Серветов мне, как видно, Богом не дано. Уж не знаю, наказание мне это или награда.

– Извини …

Мишель принялся на скорую руку готовить стол. Андреас же не без интереса продолжал осматривать выгородку-кабинет.

– Слушай, Мишель, у тебя тут столько инструментов и, я вижу, довольно ценных. Не боишься, что украдут? Подозреваю, что в этой округе публика отнюдь не самых честных правил.

– Публика да, нескучная, однако не крадут. Уважают, наверное. А скорее боятся. Укради кто у меня сегодня что-нибудь из этих инструментов и завтра я никак не смогу ему помочь.

Не ему, так его брату или свату. Живу я здесь не первый год и все меня знают, как лекаря, который никому не даст от ворот поворот. Со всей округи идут со своими болячками. И воздают с лихвою. Правда, не золотом, у здешней братии оно не водится, а всё больше натуральным продуктом. Здесь под стенами Ситэ сам собой устроился своего рода перевалочный плац для товаров, что везут в Париж из Шампани, Бургундии, Прованса, да вообще отовсюду. Привозящие, да и местные, случается, занемогают, а я, случается, их излечиваю. Ну и получаю соответственно. Поэтому всё, что нужно для жизни, у меня всегда есть. А золото что? Его же ни есть, ни пить не будешь, да и наследство мне копить не для кого. Вот тебе, например, что по душе? Если я сейчас налью тебе из этой бутыли великолепного бургундского, что предназначалось к столу короля Франциска? Или просто суну тебе в карман золотой флорин и с кислой миной отправлю восвояси?