Между тем мсье Жерар имел на будущее своих детей свои вполне конкретные планы. Желая подняться по карьерной лестнице как можно выше, он в какой-то момент понял, что к своему возрасту он достиг возможного для него предела и занять более высокое место под солнцем своей провинции ему вряд ли удастся. Все значимые и доходные места были прочно заняты многочисленными персонами более влиятельных семей Пиккардии. Любая попытка их пододвинуть была предсказуемо обречена на неуспех и грозила многими неприятностями тому, кто рискнул это сделать. Тем не менее мсье Жерар не отказался от своей идеи взойти на общественный Олимп и придумал для этого свой достаточно необычный ход. Он решил сделать ставку на карьеру своих детей. Для этого Жану было назначено получить степень магистра юриспруденции, а его братьям Шарлю и Антуану стать магистрами права канонического. При таком раскладе спустя пару-тройку лет Жан мог с успехом получить место секретаря в городском суде, а его братья стать канониками богатых приходов. А далее естественным ходом событий и божьей помощью Жан становился судьёй Нуайона, а его братья, или хотя бы один из них, имел все виды получить сан епископа. Таким образом мсье Жерар рассчитывал обеспечить безбедную старость для себя и блестящее будущее для своих потомков. Ради своего плана он, пользуясь своим положением при епископе, даже выхлопотал бенефиции от нескольких приходов на оплату учебы сыновей в обмен на обещание, что в будущем те вернутся и станут в этих приходах капелланами. На будущее своих двух дочерей мсье Жерар особых надежд не возлагал. Для них было достаточно обеспечить выгодное замужество.
В пиккардийской провинции время неслось не так стремительно, как в столице. Однако наступил год 1532 от рождества Христова, а вскоре и день, когда Жану надлежало отправиться в Париж за воплощением не только планов своего отца, но и своих юношеских надежд. Уезжать не хотелось. Не хотелось покидать радушный дом мадам де Моммор, ставший Жану почти родным. И более всего не хотелось разлучаться с милой его сердцу Анелией. Они встретились в последний раз в маленьком садике дома де Моммор вечером накануне его отъезда.
– Я знаю, Жан, ты должен ехать.
– Мне предписано учиться в университете. Такова воля отца. Но я …
– Ты должен ему повиноваться. Он прав. Ты должен выучиться и стать большим человеком.
– Да, я должен. Но видит Бог, я не желаю добиться этого такой ценой. Не хочу расставаться с тобой! Твоя рука сейчас для меня дороже всех знаний и титулов. Неужели ты этого не понимаешь?
– Но ведь ты же вернёшься, Жан? Вернёшься ко мне?
– О, да! Я вернусь, Анелия! Обязательно вернусь к тебе …
– Я буду ждать тебя, Жан!
Они еще долго стояли под сенью деревьев, дрожа от переполнявшей их нежности друг к другу. На прощание она подарила ему поцелуй, первый в их жизни. На рассвете, бросив в Нуайоне всё, но бережно сохранив в своем сердце любовь к Анелии, Жан отправился в Париж. В те времена было принято начинать университетское обучение в возрасте 12 лет. В этом плане Жан Ковень опоздал, и довольно ощутимо, впервые переступив порог университетского колежа2, когда ему уже исполнилось четырнадцать. Следуя установленным порядкам, свое обучение он начал с факультета искусств. Здесь отрешившись от нужд повседневности и оставаясь бесчувственным к человеческим соблазнам, Жан с жадностью голодного волка набросился на нечто, более желанное для него. Этим нечто оказались знания. Погрузившись в их стихию, Жан с отнюдь не показным прилежанием принялся штудировать древние языки, изучать античную литературу и осваивать логику. Дни напролет он проводил в аудиториях, слушая лекции профессоров и участвуя в диспутах. Вечером спешил в библиотеку, дабы изучить, а то и заучить наизусть заданные абзацы старинных трактатов. Остаток дня он проводил в своей маленькой комнатке студенческого общежития при свете свечи и с книгой в руках. Ведомый профессорами, почуявшими в невзрачном юноше из провинции немалые таланты, Жан добился немалых успехов в освоении наук. Он не только наполнил свой ум всей массой доступных знаний, но и упорядочил их в своей голове со всей присущей ему аккуратностью и дисциплиной. Жан стал первым студентом своего колежа. Профессора были от него в восторге, сокурсники уважали и даже побаивались.
Парижа Жан не покидал. Общаться с близкими, оставшимися в Нуайоне, он мог только посредством писем. От отца письма приходили регулярно один раз в месяц, написанные на хорошей бумаге и скрепленные печатью секретариата епископа. В неизменно сдержанном тоне отец кратко описывал некоторые события, произошедшие в Нуайоне, и обязательно давал наставления Жану относительно учебы и манер поведения. На каждое его письмо Жан обязательно отвечал. Авторитет и слово отца были для Жана непререкаемы. Изредка приходили письма и от мадам де Моммор и, конечно же, письма от Анелии. Сначала часто, чуть не каждую неделю, потом все реже и реже. Каждый раз, вскрывая конверт, надписанный её рукой, Жан с трепетом читал и перечитывал адресованные ему строки. В них проявлялись чувственность и нежность, девическая легкомысленность и интерес к жизни. В своих ответах ей Жан так же, насколько мог, поверял ей свои мысли и чувства.
В неустанной учёбе проходили недели, месяцы, годы. Жан давно привык к Парижу и своему месту в университете. У него появились друзья, причем не только среди студентов, но и среди профессоров и иного парижского люда.
В 1527 году подходил к завершению курс обучения на факультете искусств. В очередном своем письме Жан обратился к отцу благословить его продолжить обучение на факультете богословия. Поначалу старик Жерар был не против, а скорее наоборот. Права продолжить обучение на факультете богословия удостаивался не каждый, но выдающийся. И в последствие ученая степень магистра богословия сулила высокий церковный сан, а с ним и хороший доход. Однако позже в своих письмах, на которых, впрочем, уже отсутствовала печать епископского секретариата, мсье Жерар переменил свое мнение. Он определил сыну заняться науками не богословскими, а юридическими. Жана огорчило такое наставление отца. Богословие давно занимало его ум. Однажды побывав на богословском диспуте, Жан каким-то неведомым чувством ощутил, что за всеми услышанными тезисами таится нечто живое, но доселе никем не постигнутое. Оно манило своей недосказанностью, необъятностью и тайной. Жан почувствовал, что разобраться в этом «нечто», дойти до скрываемой сути он должен сам. Однако противиться слову отца было не в его правилах. И в очередной раз Жан не ослушался его. Юриспруденция не слишком увлекала Жана. И все же по совету и протекции профессоров Парижа, давших ему самые лестные рекомендации, Жан отправился в университет Орлеана изучать право светское. Там он провел около года в упорных штудиях. Прослышав как-то, что по приглашению французского короля в университет городка Бурж приехал преподавать лучший специалист по римскому праву сеньор Альциати, Жан отправился туда же. Он уже привык, что судьба дарует ему лучших наставников. Принимая эти дары, Жан стремился оправдать себя пред Богом и упорным трудом добивался в своих делах максимальных высот, будь то логика, древние языки или право. Впрочем, и занятий богословием он также не оставил. Упорным трудом и прилежанием он и здесь вновь снискал себе благосклонность профессоров. Едва ли не на равных он мог дискутировать с ними по научным предметам. Бывали случаи, когда Жан замещал кого-то из профессоров на кафедре, сам читая лекции студентам. Таким образом он стал достаточно известной личностью в университете. Теология всё более занимала его. В свободные минуты и при всяком удобном случае он стремился присутствовать на богословских диспутах, дабы услышать всё новые доводы по вопросам духа и веры, искушённых в своем предмете, докторов. Жан даже примкнул к неформальному кружку студентов, модно называвших себя евангеликами. Обычно по вечерам, собравшись в каком-нибудь сносном трактире, они цитировали стихи из Нового завета, сами толковали их кто во что горазд и сравнивали с толкованиями, гласимых священниками с амвонов храмов. Случалось, что сравнения не всегда были в пользу настоятелей веры. Правда, дальше словопрений дело не шло.
В 1531 году, Жан, блестяще сдав экзамен, получил степень лиценциата права. Он хотел, было, продолжить курс обучения для получения степени магистра, как из Нуайона ему пришло тревожное известие. Тяжело заболел отец. Насколько можно завершив дела, Жан, повинуясь сыновнему долгу и чувству, вернулся в Нуайон. Отец был плох и готовился предстать перед Господом. Попеременно с братьями, также наскоро вернувшихся в отчий дом, Жан как мог ухаживал за больным стариком, которому по всему оставалось жить не так уж много. Наверное, поэтому и родной город не показался Жану таким светлым и беззаботным, каким он помнил его из детства. Серые обветшалые дома, неприветливые лица и какая-то пустота. Едва прибыв, Жан, как только смог, устремился в дом мадам де Моммор в горячей надежде встретить там возлюбленную свою Анелию. Однако в некогда шумном и гостеприимном доме он застал мадам де Моммор одну, одинокую и постаревшую. Она и поведала Жану о перипетиях последних лет. Поначалу, как Жан с её сыновьями отправились учиться в Париж, в Нуайоне все мирно шло своим чередом. Потом в целой Пиккардии случился неурожайный год, за ним другой. Житьё, что в Нуайоне, что в окрестных местностях стало совсем худое. Мсье Жерар, дай Бог ему здоровья, помогал ей с Анелией как мог, пока однажды не случилась неприятность. Его священство епископ распорядился отправить окрест Ну-айона экспедицию для продажи папских индульгенций, на что мсье Жерар ненароком заметил, что в такое голодное время впору не продавать индульгенции, забирая у бедного люда последнее су, а раздавать людям, покуда те еще не перемёрли, зерно из церковных закромов. Епископ, услыхав в сём выказывании дерзость и небрежение к церкви, учинил скандал. Мсье Жерар сперва, преклонив колени, пытался было извиниться перед его священством. Однако в ответ услыхал, что он-де своими речами поставил под сомнение порядок, установленный его Святейшеством папой римским, и дабы не давать дурной пример остальным, он, Жерар Ковень, должен прилюдно покаяться и в подтверждение своей искренности пожертвовать капитулу 10 мешков зерна, либо сумму денег, соответственно их стоимости. Мсье Жерар, не стерпев такого унижения, бесповоротно разругался с его священством. Тот же изгнал его со всех должностей и в довершение всех кар отлучил от церкви. От всех этих невзгод старик Жерар и начал хворать. Сама она поддерживала его, как могла. Сыновья её разъехались кто куда, известия от них приходят нечасто и все из разных мест. А дочку свою Анелию она, опасаясь прихода моровой чумы, уж больше года как отправила к дальней своей сестре, которая ныне живет с мужем в глухом поместье Мармутье, что в одном дне пути от Страсбурга. Сама мадам де Моммор ехать никуда не собирается, если уж судьба ей помереть, так уж в своем родном городе и доме, в котором она достойно прожила уж Бог весть сколько лет.
Не найдя Анелии, Жан вернулся домой и уж более оттуда почти не выходил, проводя часы то за письменным столом с книгами и рукописями, то у постели отца. Так прошло несколько недель. В одну из ночей старик Жерар мирно предстал пред Богом, приказав всем долго жить. Он так и не успел подняться на нуайонский Олимп на плечах своих сыновей, о чем он так мечтал. Хотя всё, о чём он когда-то загадывал, сбылось. Сыновья его стали достойными людьми.
Схоронив старика, Жан недолго раздумывал о планах на будущее. Слово отца над ним уже не довлело, а бенефиции, когда-то выхлопотанные им у епископа, вполне позволяли Жану заняться тем, о чем уже давно мечтал. Он отправился в Париж в свою aima mater, чтобы продолжить обучение, но уже не на юридическом факультете, а на богословском. Картину, как устроен современный мир и социум, Жан для себя уже составил за прежние годы учебы. Надо сказать, что картина эта не слишком увлекла его. И даже призрачная возможность что-либо в этой картине изменить его не прельстила. А вот мир духовный, напротив, увлёк его целиком. Увлёк своей сокровенной тайной, которую нельзя было увидеть или прикоснуться к ней, но можно было ощутить сердцем. Прибыв в университет, Жан со всем тщанием и энергией погрузился в учёбу. Он снова стал лучшим слушателем факультета, профессора были от него в восторге. Появились у него и друзья, вместе с которыми он по вечерам нередко заседал в каком-нибудь уютном местечке за кувшином вина, обсуждая новости, делясь своими мыслями и идеями. Много новых идей витало в ту пору в серой дымке Парижа. По обыкновению, все новые веяния, а особливо самые дерзкие из них, кружили молодые головы, за годы штудий научившиеся размышлять самостоятельно. Среди молодых людей, и Жан был в ихчисле, сформировался своеобразный кружок, который они в шутку окрестили «Старое колесо» по названию трактирчика, где они обычно любили собираться. Однажды, на одном из таких заседаний, разгорячённые спорами и вином «In vina veritas», не то в шутку, не то всерьез друзья решили выдвинуть Николя кандидатом на очередных выборах ректора университета. А почему нет? Правилами университета такое выдвижение не возбранялось, а авторитет Николя среди студентов вкупе с авторитетом его отца, королевского медика, очень даже тому способствовали. Сказано – сделано. Друзья легко и непринуждённо составили для Николя небольшой перечень предвыборных тезисов среди которых были и такие: «каждому схолару на месяц учёбы бесплатно наливать одну склянку чернил» или «запретить преследовать любого студента независимо от его ранга, будь то схолар, бакалавр или доктор, на территории университета любыми лицами, кроме тех, что уполномочены городскими властями» и т.д. Надо ли говорить, что с такими тезисами Николя не мог не победить. Половина всех схоларов едва сводила концы с концами и даже бесплатная склянка чернил была для многих добрым подспорьем. А тезис «запретить преследовать …» поддержало и того больше. Рыночные торговцы снедью, трактирщики, обманутые мужья, да мало ли кто не захотел бы оттаскать за шиворот на месте или, догнав на улице, отдубасить бедного студента чем под руку попадётся. Тем более, что бедный студент и сам постоянно давал к этому поводы. Итак, выборы ректора состоялись, Николя Копп победил. На церемонии вступления в должность ему по традиции предстояло произнести вступительную речь. За составление ее взялся всё тот же кружок друзей, по обычаю собравшись во всё том же трактире «Старое колесо». Несколько часов кряду друзья бились над составлением тезисов. Предлагали, спорили, утверждали. Снова спорили, отменяли уже утвержденное и переутверждали вновь. Вовремя пополняемые вином кувшины стали в том добрыми помощниками. Жан, как обладатель самого правильного почерка, записывал утвержденные тезисы. Далеко за полночь, когда все изрядно подустали от сказанного и выпитого, Николя зачитал окончательный вариант опуса. Все предвыборные посулы остались без изменений. Кроме того, с завтрашнего дня Парижский университет становился территорией неподвластной французскому королю и парламенту. Также университет теперь объявлялся островом свободной мысли, где помимо канонов Священного писания и Священных преданий следовало также открыто приступить к изучению древнехристианских апокрифов и новых теорий, высказанных германцами Мюнцером, Меланхтоном и Лютером, а заодно и поляком Коперником. А изучив всё это хорошенько, дать строгий отчёт первому покровителю университета, его Святейшеству папе римскому, к каким мыслям вышеупомянутых учёных мужей стоит прислушаться, дабы вдохнуть новое живое слово, в нуждающуюся в том, веру католическую, а какие отринуть окончательно. И еще много чего другого, о чём ещё вчера в этих университетских стенах (да что там стенах, во всей Франции!) было непозволительно не только говорить, но и думать. Все это Николя провозгласил с кафедры в первый день своего ректорства, чем и произвёл небывалый фурор. Схолары, расслышав в речи какие-то преференции для себя, возликовали. Доктора и магистры, как громом пораженные небывалой смелостью тезисов, застыли в недоумении и растерянности. Маститые профессоры и, присутствовавшие здесь же, клирики парижского диоцеза3 в том же самом усмотрели злонамеренные козни антихриста, смутившего разум нового ректора, и в негодовании потрясали кулаками и ревели в голос. Парижский университет взорвался. Волнения, ликование, ропот, громогласные споры pro et contra выплеснулись за стены университета и заполонили город. На улицах и базарных площадях, в трактирах, кабаках, дворцах и храмах, везде в тот день заговорили о новом ректоре университета, не то ангелом, спустившимся с небес, не то посланцем ада, вылезшим из преисподни. Само собой, обо всем узнали и в парижском парламенте, и в королевской канцелярии. Оба они не преминули со своей стороны вмешаться, дабы пресечь любые волнения, способные в тот момент перевернуть с ног на голову положение не столько в самом университете, сколько во всём Париже, а то и в целой Франции.
Вкратце, таковой оказалась предыстория холодного парижского утра первого дня ноября 1533 года от рождества Христова. Жан оказался в одиночестве посреди своего любимого города, в одночасье ставшего по отношению к нему враждебным и даже кровожадным. Жану невольно вспомнились скорбные процессии, угрюмо влачащиеся по центральным улицам, когда закованных в цепи измождённых узников под грозным конвоем везли в Сен-Антуанскую бастиду,4 где тем предстояло закончить свои дни. Сразу же вспомнились и еще более зловещие кортежи, когда обезумевших пленников сопровождали к месту аутодафе, уготованного для них святой церковью. Подчас глядя этим кортежам в след, Жан искренне недоумевал, что же могло сподвигнуть этих людей обратиться против Христа и матери-церкви? Неужели они не осознавали бессмысленность своего восстания против Бога? Ради чего они решились на свои преступления? То, что они свершили свои преступления, принималось Жаном, как и всеми, a priori. Ведь если святая церковь решилась их вразумить таким ужасным способом, значит их преступления перед миром действительно были чудовищны. Сейчас же, неприкаянно блуждая по парижским улицам, Жан интуитивно поймал себя на мысли, что сегодня и ему ничего не стоило бы оказаться на месте несчастных приговорённых. «Но почему? За что?» – спрашивал он себя в ответ на эту мысль. «Ведь я никого не убил, не украл.
В чем же оно, мое преступление? Я и друзья мои всего лишь попытались поделиться с учёным светом своими заключениями, порожденными трудом ума. Никто из нас даже замыслить не мог того, что противоречило бы слову Божию! Человек по сущности своей не в состоянии противоречить Богу. Так в чём же наше преступление? В том, что наши замыслы оказались неугодны матери-церкви?»
Размышляя о том, что уже случилось и, что еще могло приключиться, Жан понуро брёл по улице. Полдень давно миновал, вскорости обещал быть вечер. Весь этот суматошный день Жан провел на ногах, изрядно устал и к тому же был голоден. Идти ему, как мы уже знаем, было некуда. Нужно было хоть немного отдохнуть и перевести дух. По счастью, Жан оказался неподалеку от храма Saint-Julien-le-Pauvre. Он любил этот храм и частенько заглядывал в него прежде. Совсем рядом с величественным и многолюдным Сите в этом маленьком храме можно было спрятаться от городского шума, отвлечься от забот и спокойно поразмышлять. Жан даже был немного знаком с прислужниками-министрантами и с самим настоятелем храма, который, когда-то встретив здесь Жана, нашёл в нем достойного собеседника. Вот и сейчас Жан вошел сюда, чтобы найти отдых своему телу и спокойствие своим мыслям. В храме как всегда в это время дня, народу почти не было. Несколько прихожан сгрудились у икон перед алтарём, прислужники копошились у подсвечников. Жан тихонько присел на скамью. Нужно было решать, как поступить дальше. Раздумывая, Жан исподволь заметил, что прислужники, увидав его, оживленно зашушукались, потом, замолкнув, исчезли. Через минуту из-за алтаря украдкой выглянул сам настоятель храма и так же поспешно скрылся. Еще через минуту один из прислужников, изо всех сил стараясь не смотреть в сторону Жана, стал поспешно пробираться к дверям. Не оставалось сомнений, что Жана здесь узнали, а прислужник был послан за городской стражей, которая и явится сюда без промедления. Жан понял, что оставаться здесь, как теперь и во всём Париже, уже нельзя. Собрав последние силы, он поднялся со скамьи и, едва сдерживая желание побежать, тихо выскользнул из своего недолгого убежища. Не желая более искушать судьбу, к вечеру того же дня Жан покинул Париж. В одежде простолюдина, почти без средств, совершенно один, с единственной своей шкатулкой белого и красного дерева в руках. Куда он направился? Вернется ли еще? Бог весть.