Глава 8
Сентябрь 1541 г. Швейцарский союз
И снова горы, горы, горы … Эти огромные исполины, когда-то суетливо тесня друг друга своими могучими плечами, спеша сотворить мир, вдруг замерли в предначертанный Богом момент, и застыли в суровом молчании. Высокомерные снобы. Им не было никакого дела, до того, что творилось внизу у их подножий, в долинах и ущельях. Их ледяные пики и угрюмые антиклинали были согласны принимать общество лишь себе достойных – Солнца и звёзд. Увлекаемые планетой в бесконечные циклы небесной механики, земные вершины первыми в своей вышине встречали приход раскалённого светила и позволяли, как бы нехотя, его лучам пробиться в презренные низины. Вдоволь наигравшись же яркими бликами, они провожали Солнце, чтобы в безмолвной тьме остаться наедине с мириадами холодных и бесстрастных звезд и продолжить с ними немой диалог о бесконечности. Изо дня в день, из года в год, из века в век. Склоны же гор, кое-как укутанные зелеными лоскутами лесов, жили своей, отдельной от вершин, жизнью. В пику вершинам, здесь, ниже кромки облаков, редко устанавливались тишина и бездвижность. То тут, то там с крутых откосов с шелестом и треском срывались каменные осыпи и, вздымая клубы пыли и скального крошева, весело и безвозвратно уносились вниз, погребая под собой всё и вся, что попадалось им на пути. Чуть слышно журчали неподвластные камню горные ручьи. Сезонно подпитываемые тающими ледниками эти тонкие, хрустальные струйки, в начале незаметные, сливались потом в мощные потоки и, набрав неимоверную силу с глухим рокотом низвергались по склонам, не уступая в беспощадности и смертоносности каменным лавинам. Среди всего этого как-то умудрялись существовать всевозможные растения и самое разное зверьё. Совершенно не обращая внимания на всю враждебность окружающего мира, эти существа прекрасно приспособились к стихии и, находясь в постоянном движении, занимались единственно одним – содержали в идеальном порядке свои cibus vincula20.
Время от времени Жан, а точнее уже мэтр Кальвин поглядывал в окно кареты, чтобы хоть как-то развеяться. Несколько дней непрерывной скачки по горным дорогам порядком утомили его. Ограниченность пространства кареты, пусть и отделанной с роскошью и великолепием, постоянная тряска и отсутствие собеседников неизбежно приводили дух и тело в далеко не лучшее состояние. Однако чудеснейшие горные виды и предвкушение собственного триумфа ободряли и поднимали настроение. А как же иначе? Его, Кальвина, не забыли, более того его ждут. Его долго уговаривали вернуться, чуть не еженедельно бомбардируя письмами и засылая делегатов, добиваясь, если не вымаливая, его благоволение. Они согласились на все его условия и даже сверх того посулили всевозможные преференции, только бы он вернулся.
На мгновение карету перестало трясти и раскачивать. Гулкий стук колес о камни вдруг сменился мягким шорохом. Кальвин снова выглянул в окно. Въехали на деревянный мост через какую-то реку, мило журчащую где-то внизу. У Кальвина вдруг перехватило дыхание, а сердце его словно сжала чья-то холодная рука. Невольно вспомнилось, как когда-то он сделал по этому самому мосту тридцать пять своих шагов, которые не забудет никогда. Сколько месяцев пролетело с тех пор? Хотя почему месяцев? Уж два года минуло с того достопамятного дня, когда гонимый ото всюду и врагами, и вчерашними друзьями, вдруг превратившихся в нетерпимых недругов, он вот так же по мосту перебирался через эту самую горную реку.
Тогда властями ему было предписано немедля покинуть город и окрестные земли. Для выполнения этого предписания был даже отряжен конвой всадников, коим отдан был приказ -как можно скорее сопроводить карету с Кальвином до реки, что считалась границей городских владений и, выставив вон, не допустить его возвращения обратно. Всё бы тогда прошло в рутинной строгости и спокойствии, если бы не внезапно разразившаяся буря. Едва карета и конвой отъехали от городских стен, как всё небо заволокло черными тучами и налетел ураган. Шальной, словно зверь, вырвавшийся из клетки, он принялся метаться меж горных склонов, вздыбливая клубы пыли и каменной крошки, ломая в щепки стволы вековых сосен, а иные, вырывая с корнем, подхватывал и играючи расшвыривал по сторонам. Из разверзшихся небесных хлябей под отблески молний и раскаты грома вниз на землю то лилась непрерывным потоком вода, то, словно выпущенный из пушки, картечью сыпался град. И не понятно было, кому эта непогода пришлась в наказание, Кальвину или его гонителям. В надежде что непогода скоро окончится, карета с конвоем всё же добрались до пограничной реки. Однако буря не унималась и только набирала свою злобную силу. Река, ещё вчера спокойная и незаметная, теперь превратилась в бешено ревущий поток, что затягивал в свои водовороты, всё, что мог вырвать из берегов и всё, что, словно в пасть разъяренному зверю, бросал в него ураган. Под таким натиском зыбкий мост через реку скрипел и раскачивался, не обещая вступившему на него, ничего доброго. Возница почтовой кареты разумно решил не испытывать судьбу и наотрез отказался ехать дальше. Кальвин же должен был покинуть ставшие недружественными земли во что бы то ни стало и немедленно. Недоброе молчание всадников и отблески молний на их шлемах не оставляли ему выбора.
Взяв из своего багажа лишь одну деревянную шкатулку, Кальвин ступил на мост, в любой момент грозящий стать для него роковым. Терзаемые молниями чёрные небеса сыпали сверху ледяным крошевом, шквалы ветра один нещаднее другого соревновались меж собой в попытках сбить одинокую фигуру в бездну, где ревущие вихри мутной воды, разинув алчные пасти воронок, нетерпеливо ожидали свою жертву. Доски моста, вот-вот готовые лопнуть под натиском стихии, натужно скрипнули под ногами.
Шаг, второй. Кальвин почувствовал близость смерти как никогда. Она уже проникла в его тело, пробежав мелкой дрожью от ног до головы по всем его жилам и нервам.
Третий, четвертый. Мост трещал и раскачивался на ветру, словно бумажный. Смерть уже была готова принять Кальвина. Он чувствовал её холодную близость, но шел вперед, не останавливаясь.
Пятый, шестой, седьмой … И вдруг, заглушая вой ветра и рёв воды, взрываемых небесными громами, эту симфонию смерти, душа Кальвина зазвенела словами.
«Боже мой, Господь-вседержитель! Коль час мой настал предстать перед Тобой, принимаю свою долю не как наказание, а как награду от Тебя. Время, что Ты отмерил мне для жизни земной, употребил я не для стяжания и алчи, а едино дабы познать свет и благодать Твою и донести знание сие до детей Твоих, заблудших душами …
Двадцатый, двадцать первый …
«… Коль неправ я был в своём познании или дерзок, что посягнул на не предназначенное мне, так покарай меня здесь же, ибо участь моя мною заслужена. И кару сию я приму смиренно и с радостью …
Двадцать восьмой, двадцать девятый …
«… Прости же меня, раба Твоего неразумного. Сохрани и наставь на путь истинный …
Тридцать первый, тридцать второй …
«… А коли найдёшь меня достойным нести Слово Твоё, благослови. И не будет нигде в мире более преданного и праведного слуги Твоего».
Тридцать пятый. Наконец нога коснулась твердой земли. Не оборачиваясь, Кальвин, как во сне, тем же размеренным шагом, не сбиваясь, побрёл дальше по дороге. Страх был более не властен над ним. Бог услышал его. Всевышний внял его молитве, он оставил ему жизнь земную и с ней же его, Кальвина, участь – нести миру Слово. Кальвин осознал это, когда услышал за спиной ужасающий не то взрыв, не то треск и испуганные крики конвойных. Мост, по которому он мгновение назад прошёл свои тридцать пять шагов, разлетелся в щепки и сгинул в водовороте. После этого рокового мгновения ни злоба стихии, ни людское невежество уже не были страшны Кальвину. В тот день он опять в который уже раз утвердился в выбранном для себя пути – проповедовать учение Христово. Проповедовать без страха и упрёка.
А город, власти коего два года назад выдворили его, Кальвина, вон, была Женева. Та самая Женева, в которую его занесло когда-то совершенно, может быть, случайно, и которая успела впитать три года его жизни. Три года, преисполненных труда, радости и борьбы. Он оказался здесь в самый драматичный момент, когда авторитет католичества потерпело фиаско, а новой евангелической Церкви ещё попросту не существовало. Немногочисленные женевские евангелики во главе с Фа-релем, оказавшись на распутье, пребывали в растерянности. Для утверждения новой Церкви у них не было ничего: ни единого замысла, ни частных конструкций, ни материала, чтобы эти конструкции заполнить. И никто не представлял, откуда это всё взять и как с этим управиться. Прежние католические традиции, что составляли уклад жизни всего города и каждого отдельного жителя, евангеликами были в одночасье отменены. Новых же традиций, насущно необходимых, никто людям не дал, а без них жизнь казалась немыслимой. Такое положение представляло немалую опасность не только для Женевы, но для всего движения евангеликов. Вернись город к привычным традициям, то есть к традициям папской церкви, как снова разразилась бы война с савойским домом, а может быть и с самим Берном. И что более страшное, авторитет евангеликов всей Европы, не сумевших удержать влияния над одним городом, скатился бы на дно.
Кальвин своим ясным умом, отшлифованным университетскими штудиями, тогда всё это понял. Понял и решился действовать. И начал он не с разрушения прежнего, этим с успехом продолжал заниматься Фарель, а с созидания нового. Во-первых, людям нужно было донести смысл нового исповедания. Для этого Кальвин сам составил небольшой катехизис. Он всё никак не мог решить, какие тезисы лучше взять за основу. После многих сомнений, если не сказать терзаний, он всё же решился использовать тезисы, что уже давно изложил в своей книге «СЬпзПапае ге1^1оп18 шзШиНо» («Наставление в христианской вере»). Совет города, не мудрствуя, катехизис этот напечатал и разослал по всем городским храмам, школам, больницам и книжным лавкам. Теперь все, кто мог читать, считали модным иметь у себя эту новую книжечку. Для тех же, кто читать не умел или не имел средств её купить, Кальвин с благоволения Фареля проповедовал эти тезисы в городском Соборе Святого Петра.
Вскоре Кальвина, этого серьёзного француза с болезненно бледным лицом, спокойным голосом, но строгим взглядом, узнал весь город. Не искушённый скромностью и воздержанием прежних служителей церкви, городской люд, шушукаясь, с уважением поглядывал в его сторону. А что? Хоть и молодой, однако не в кабаках бутылками звенит и не за юбками волочится. Целыми днями или за книгами сидит, или в школах да церквах закону Божию учит. Видно, что не для брюха своего живет и не для кошелька, зимой и летом всё в одном и том же платье. Видать и взаправду Богу служит да о душах наших печётся.
Задумывался Кальвин и о устроении в Женеве новой Церкви. Однако здесь он понял, что задачу сию ни за день, ни за год не решить ни ему, ни всем евангеликам Женевы. Церковь -это люди, кои воплощают духовную идею в русле доктрины. Идея – Евангелие, доктрина – «СЬпзБапае ге]^1оп1з шзШиНо». Всё это уже есть. Но новых канонов, полагающих основу традиций, не существовало. Не было и людей, способных принять и безоговорочно следовать новой доктрине. Таких людей не было ни в Женеве, ни где бы то ни было. Фарель? Способен лишь ниспровергать. Вире? Возможно, но из множества идей пока не выбрал для себя ту, ради которой мог бы пойти до конца. Фромэн? Нет. Кто-то еще? Нет. Едино лишь он, Кальвин. Он хотел увидеть новую Церковь, свободную от всего человеческого, но подчинённую лишь Господу. Он чувствовал, какой она должна быть, шёл к ней вслепую, почти наощупь. Но вот как воплотить свои чаяния в нечто вполне земное и вещественное он пока не знал. Единственное, что он чётко понимал, Церковь новая не должна никоим образом быть похожей ни на католическую, ни на какую другую, тем более что все другие канонами и устройством своими весьма повторяли церковь римскую.
Будь у женевских евангеликов чуть больше времени, они бы смогли придумать что-то достойное воплощения. Однако, времени не было, повседневная жизнь города требовала от новых пастырей определённости. С чего-то нужно было начинать. Фарель предложил городскому совету привести всех граждан Женевы к присяге верности тем идеям, что Кальвин изложил в своём катехизисе и которые ныне проповедовал в Соборе. Совет согласился. Для укрепления же в умах прихожан новых догм теперь уже сам Кальвин предложил прописать в присяге неукоснительное следование каждым гражданином нормам истинного христианина: скромности, смирению, воздержанию. За нарушение присяги назначалось строгое наказание. Строгость соблюдения прописанных норм полагалась единой для всех, будь то именитый богач или безвестный крестьянин. Совет, состоявший тогда из сторонников евангеликов, нехотя, но согласился и с этим. Прихожане же соглашались с ещё большей неохотой. Шутка ли? Вместо того, чтобы по вечерам кутить в тавернах, перемётываясь в карты, каждому гражданину теперь надлежало ещё до темноты вернуться домой и, прочитав главу из Евангелия, с молитвою мирно отойти ко сну. Единственным, что сдерживало недовольство паствы, было то, что сами проповедники без исключений и с ещё большей строгостью соблюдали эти свои предписания. Кальвин, желая воспитать дух своих прихожан, предлагал всё новые строгости. Уже запрещалось громко петь, прилюдно ругаться, ярко одеваться, танцевать … Для наблюдения за порядком назначались доверенные люди, обязанные докладывать городским властям о всех нарушителях … Совет с такими нововведениями кое-как соглашался, горожане согласиться уже не могли. Охотников отказаться от прелестей вольной жизни в угоду смирению перед новой верой во всей Женеве нашлось немного.
А тут как раз подошел срок новых выборов в городской Совет. И на этот раз сторонников недовольных горожан в нём оказалось гораздо больше, нежели сочувствующих Фарелю и Кальвину. Новый Совет предложил непоколебимым евангеликам смягчить свои требования, но те твёрдо стояли на своем и не пожелали отступить ни на полшага. Надо ли говорить, чем могло закончиться такое противостояние скалы и быка?
И Фареля, и Кальвина изгнали из Женевы. Не помогло им ни заступничество могущественного Берна, ни ходатайство синода церквей всего Швейцарского союза. В итоге Фарель отправился служить проповедником в городок Невшатель. Кальвин же, пройдя свои тридцать пять шагов по роковому мосту и проехав несколько десятков лье по швейцарским дорогам, оказался в Страсбурге. Женева, лишённая духовного призора, погрузилась в безверие. Оставшиеся в городе евангелики ни на что повлиять уже не могли.
Фиаско? Никогда! Он, Жан Кальвин, однажды и давно избравший своею целью служение Господу, ничуть не сомневался в правильности своего пути. Иного пути и быть не могло. Только служа Ему и следуя Его заповедям можно снискать благодать. Жить по-другому в мире, сотворённом Богом, просто немыслимо. Думающий же иначе пребывает в невежестве. Для спасения души требуется воспитать дух и выстроить уклад жизни едино по заповедям Христа. Пусть женевцы не поняли этого тогда. Когда-нибудь, волею Бога, они обязательно должны это понять. В глубине души своей Кальвин верил в это, как и в то, что все труды его в Женеве не должны остаться напрасными и город вспомнит о нём.
Минул год, другой и Женева его вспомнила. Сначала с грустью, потом с мольбой и надеждой. Сладость вольной жизни без веры обернулась горечью. Расхристанный некогда город теперь претерпевал упадок. Прежняя вера была поругана, новая вера исторгнута. Нравы храмовые сменились нравами кабацкими. Забыв закон Божий, горожане начали презирать и законы мирские. Строгие же одёргивания в виде указов некогда уважаемого городского Совета толку не давали и всё чаще вызывали в толпе горожан или смех, или отвращение.
Обо всём, что происходило в Женеве, Кальвин узнавал из писем своих немногочисленных почитателей, оставшихся в городе. Сначала в этих письмах слышалось сетование, что без пасторского надзора город всё больше увязает в трясине лжи и безверия. Потом авторы стали невзначай интересоваться, не хочет ли мсье Кальвин снова вернуться в Женеву проповедовать, тем более, что для этого благого дела нет более никаких препонов? Позже ему стали присылать приглашения занять место первого пастора собора Святого Петра, главного храма Женевы. Далее, не добившись его ответа, из Женевы в Страсбург один за другим потянулись сначала отдельные уполномоченные, а за ними и целые делегации от городского Совета и генерального собрания Женевы с настойчивыми просьбами к достопочтенному мэтру Кальвину «почтить своим присутствием их гостеприимный город для привнесения в стены его света нового духовного исповедания, установленного в полном согласии с заповедями Господа нашего Иисуса Христа и явленного миру по воле Его».
Кальвин, до того гражданин Страсбурга, заурядный нотариус при цехе портных, в который ему пришлось вступить, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, теперь превратился в достопочтенного мэтра Женевы. Он долго не мог решить, как поступить. Вернуться? Но не повторится ли прежняя история? Досада и обида за своё не столь давнее изгнание всё никак не изглаживались в его памяти. Но где-то в глубине души уже затеплилась радость. Выходит, что он был прав и люди это признали.
Как бы то ни было, а на всё воля Господа. Сомнения и раздумья остались позади и в прошлом. Сегодня же достоуважаемый мэтр Жан Кальвин въезжал в Женеву. Дозорный на стеновой башне, едва завидев увенчанную штандартами карету, в которой конечно же ехал Кальвин, прогудел в трубу сигнал «командующий в лагере». Солдаты, охранявшие городские ворота, выстроились во фронт и приветственно забряцали оружием. Едва карета въехала в ворота, как город, до того словно погружённый в дрёму, внезапно оживился. В окнах домов замелькали удивлённые лица, кто-то выбегал на улицу, крича на все лады il est arrivé! va tout au temple!21 Другие, услыхав забытые слова, наскоро одевались и выходили из своих домов. Завидев карету, все радостно шумели и рукоплескали, а когда она проезжала дальше мимо них, спешили вслед за ней. Очевидно, Кальвина здесь ждали. Его карета неспешно катилась по улицам Женевы, увлекая за собой всё увеличивающиеся толпы по-доброму взбудораженного народа. Обычный серый день, похоже, превращался в праздник. И праздник этот дарили жителям не труппы актеров и менестрелей и не календарные щедрости городских властей, а всего лишь один единственный человек, проповедник, принесший Слово. Кальвина ждали в храмах, школах, домах и площадях, ибо верили, что он словом и делом своим может привнести покой и умиротворение в умы и сердца горожан, а вместе с этим и порядок в дела всего города.
Наверное, поэтому городской Совет ждал приезда Кальвина как никто другой. В ратуше давно знали о дне его приезда. Городские чиновники уже позаботились и о должности, что займет мэтр Кальвин, и о его жаловании, и о доме, в котором тот будет жить, и даже о новой мантии для него. Сегодня же его ожидала торжественная встреча. Однако сигнал дозорного как всегда застал врасплох. Все, кто находился в ратуше, засуетились, устраивая последние приготовления. На этот раз Женева не должна ударить в грязь лицом!
Несмотря на царящий во всей ратуше шум и суматоху, в кабинете первого синдика городского Совета висела тяжелая тишина. Хозяин кабинета, невысокий тучный господин с редкой сивой бородкой сидел за своим рабочим столом. Однако по его нескладной позе, бегающим глазам и подобострастию, с которым он обратился к своему собеседнику, вальяжно расположившемуся в отдельно стоящем кресле с высокой спинкой, вряд ли можно было угадать в нем хозяина. Скорее наоборот. Собеседник его, почтенный, преклонных лет муж с густой, давно поседевшей бородой, напротив, всем видом своим выражал достоинство. Его проницательный, но острый взгляд также выказывал спокойствие и уверенность. Казалось, в их положении кроется ошибка и им следовало бы поменяться местами. Однако, никакой ошибки не было.
– Ну что ж, дорогой друг, – обращаясь к синдику произнес седобородый муж, – кажется сегодня Женева должна получить то, что ей так давно было нужно. Думаю, уже скоро и вы, и люди, что поддерживают вас в малом городском Совете и в генеральном собрании, будут довольны.
– Дай-то Бог, господин Якоб, дай-то Бог! Все мы очень надеемся, что ваш мсье Кальвин сможет наконец сделать то, что не удалось всем нам. Боюсь даже помыслить, что будет, если у него нечего не получится …
– Не думайте об этом, дорогой мой. Всё, что вы и ваши люди могли сделать, вы сделали не так давно. Я не стану упоминать об итоге, вы знаете его лучше меня. Если вы хотите выправить положение в вашем городе, то вам нужно принять Кальвина каков он есть. Упаси вас Бог противоречить или сражаться с ним. Его вы одолеете легко, но потеряете и себя, и Женеву. Потеряете окончательно и уже никто не возьмется вам помочь. Ваше сегодняшнее положение Кальвин никак не пошатнёт. Соглашайтесь с ним и вы не только ничего не потеряете, а наоборот, приобретёте много больше, чем можете сейчас себе представить. Простите меня, старика, за прямоту. Я многим старше вас и имею достаточный опыт в подобного рода делах.
– Простите, господин Якоб, никто из нас не смеет сомневаться в вашем мнении. И всё же …
– В любом случае другого пути ни у вас, ни у Женевы нет. Люсьен, мальчик мой, – обратился седобородый к своему секретарю, неслышно расположившимся за столиком писца, -посмотри, что за шум там на площади.
Люсьен, человек уже не молодой, но статный и, по всему видно, энергичный, подошел к окну.
– Прибыла карета с мсье Кальвином!
– Похоже, дорогой мой, вам пора исполнить свои обязанности – проговорил седобородый, обращаясь к синдику. -И помните – никто, кроме него, не сможет вам помочь. Идите же.
Смешно раскланявшись, синдик поспешно выбежал вон. На какое-то время в кабинете снова повисла тишина, не нарушаемая даже шумом, доносящимся с ратушной площади.
– Что ж, мальчик мой, – первым нарушил тишину седобородый старик, – как я этого не хотел, а пришло время нам с тобой расстаться. Пора тебе самому, уже без меня, приняться за дело. Я поручаю тебе миссию наиважнейшую. Тебе надлежит сблизиться с Жаном Кальвином. Ты должен стать его другом, советником, соучастником, собутыльником, всем, кем угодно, только бы быть рядом с ним. Ты должен знать не только, что он делает или собирается делать, но и о чём он думает или только может подумать. Для этого ты должен стать нужным ему. Уверен, что за всё время, что мы с тобой занимаемся делами, ты достаточно изучил персону Кальвина и знаешь, что нужно делать.
– Да, господин Якоб, как вам будет угодно. Признаться, я и сам давно догадывался, что мне предстоит нечто подобное.
– Вижу, что я не ошибся в тебе. Мне нужно знать, какие шаги будет предпринимать Кальвин и как это будет отражаться на общем положении дел и настроениях, причём не только здесь в ратуше, но и на улицах и особенно в храмах.
– Понял вас, господин Якоб.
– Отчеты направляй в мою канцелярию в Аугсбурге, шифр для писем тебе известен. Мои к тебе письма, как и свое жалование ты будешь получать здесь, в ратуше. Наш дорогой друг, что только что поспешил выбежать отсюда, подберёт тебе для этого какую-нибудь должность. С ним всё уже договорено. Также кое-какие средства ты будешь получать от меня. В любом случае нуждаться в хлебе насущном ты не будешь.
– Благодарю вас, господин Якоб!
– А сейчас, Люсьен, о, простите, с сего момента уже мэтр Морель, помогите мне добраться до кареты. Хочу сейчас же выбраться в предместья. Городской шум, а сегодня в Женеве будет очень шумно, уже не для меня. Суета, веселье, праздники, дуэли, войны – это всё для вас, для молодых. Горячая кровь молодости побуждает к действиям, мне же, старику, нужен покой. Впрочем, теперь покой мне может дать только уверенность в правильности моего выбора. А правильность эту мне можете подтвердить только вы, мэтр Морель. Подтвердить или опровергнуть.
– Ну что вы, господин Якоб! Я уже немало лет состою при вас и могу твердо свидетельствовать, что в своем выборе вы ещё ни разу не ошиблись. Если вас интересует моё мнение, то я уверен, что ваша ставка, сделанная на исповедание Кальвина, как и на него самого, очень многое может изменить и не в одной только в Женеве. При должном содействии вероучение Кальвина способно захватить всю Европу.
– Я рад, Люсьен, что мы понимаем друг друга.
Выйдя из ратуши через задние двери, Якоб Леммель, опираясь на руку верного Люсьена, взобрался в свою карету, увенчанную витиеватым вензелем «Ь». Он предпочел покинуть город, который, ликуя, встречал сегодня Кальвина. Что ж, каждому своё. Бог им судья.