– Ах, да…– подумалось Бернардоне – как же я раньше не догадался… Какой глупец! И как жаль, что понимание приходит так поздно, когда ничего уже не исправишь…
Конечно, это к Ней устремился его сын, к Той, что смотрела на него со старой церковной фрески с такой любовью и состраданием. К Той, что говорила порой устами его жены, а он оставался и глух, и безучастен. Горькие слова прозвучали из уст старого человека:
– Ты просил наказания у отца Паоло, вот и получи всё сполна. Невозможно выдумать ничего горше, чем это чувство вечной вины, нести которое теперь придётся до самой смерти. Но подождите, вот, я слышу птичье пенье, о чём поёт эта птица, прячась в густой листве? О прощении? Для меня? Вот присоединяется к ней другая птаха, и вот уже множество их хотят мне пропеть о чём-то важном, чего я не понимал… Откуда они всё это знают, кто их этому научил? Теперь я не удивился бы, если бы мне сказали, что малые сии давно и свободно повторяют вслед за Франческо звонкие слова о милосердии. Поют свободно? О какой свободе вы все говорите?
– А разве не ты дал её сыну, по сути изгнав его из дома? – резонно спросили его с голубых небес – он воспользовался ею так, как только можно воспользоваться этим драгоценным даром, и многие, очень многие родятся в этой свободе для жизни новой. И ты тоже, если захочешь.
Трудно было поверить Пьетро Бернардоне в реальность того, что он слышал, но страшнее было отказаться от этой, скорее всего последней, чудесной возможности не пропасть навсегда для своего дома, для таинственного и неясного будущего. Тяжело опустился он на землю и простёрся ничком в этом поле, вдыхая давно забытый, волнующий аромат молодых трав. Земля, по которой когда-то бежал маленький Франческо, была теперь так близко перед глазами, так ощущал Пьетро её тепло, так трепетно обнимал её, что не услышал он приближающиеся женские шаги, а только почувствовал как чья-то светлая тень заслонила ему солнце и коснулась его щеки голубого цвета ткань, такая лёгкая и прекрасная, какую никогда не видел и не держал в руках никто на свете…