То, что было на них надето нельзя было назвать одеждой – сплошная рвань, обуви не было вовсе. Один был небольшого роста, выглядел совсем ослабевшим и, видимо, был здесь впервые. Щуря воспалённые глаза, он часто оглядывался, словно хотел запомнить дорогу назад. Ноги его были совсем разбиты и он с трудом поспевал за своим спутником. Тот же, рослый бородач, двигался более уверенно, хотя и небыстро. Ничего удивительного, казалось бы, не было в этой странной паре. Но, спрятавшейся за ставнями окна и наблюдавшей за ними неизвестной синьоре, удивиться всё-таки пришлось, ибо случилось нечто невообразимое. Остановившись под серого камня стеной уважаемого в городе дома Бернардоне, они постучали в чёрную от времени, дубовую дверь. Далее произошло и вовсе чудо – после недолгих переговоров вход приоткрылся и они вошли. Было слышно как загремели замки, ночь как-то сразу вступила в свои права и до самого утра ничего более не происходило на улице Синих Птах. Город быстро засыпал, лишь иногда можно было услышать женский смех, но вскоре смолк и он. Было очень тихо. Замечали ли вы, что тишина в городе никогда не бывает полной? Вот и сейчас, когда отлетели прочь дневные суетные мысли, стоит только прислушаться и можно различить тяжёлые вздохи матерей, вспоминающих своих далёких сыновей, и жён, ожидающих своих мужей в холодных, одиноких постелях. Седовласым отцам, мучимым бессонницей, чудились удары колокола, и вопрошалось ими, не погребальный ли это звон, и утешали они себя, что это кровь стучит в ушах. А может не кровь? Похоже, это и вправду настоящий стук в двери…
– Джованна! Проснись же, Джованна! Кто-то там есть…на улице!
Его жена, вспоминая Богородицу и путаясь ногами в ночной сорочке, подбежала к узкому окну, выходящему во внутренний дворик. Звёздная ночь и прохлада – казалось бы, что могло быть лучше в такой час, но не это сейчас заботило супругов. Распахнув ставни, они увидели, что во дворе, у выходящей на улицу двери, совсем недавно запертой на ночь, стоят трое их слуг с фонарями, бросавшими свой тусклый свет на их испуганные лица. На нападение было непохоже, хотя Бернардоне допускал и это – он был большой мастер пугать самого себя. Видно было как подошла к ним Лючия, она несла свечу, прикрывая ладонью трепещущий огонёк. Ни Пьетро, ни жена его, как не напрягали слух, не могли услышать о чём там она говорила со стучавшими извне, но только всё вдруг пришло в движение, дверь отворили и вошли двое. Слуги окружили их, стараясь рассмотреть лица, а Лючия вдруг выронила свечу и с чувством обняла бородатого бродягу. Приказав что-то, она, подобрав полы юбки, почти бегом поспешила к своим хозяевам.
– Кто это, Лючия, кто? Да отвечай же скорее! – набросилась на неё с вопросами Джованна. Но бедная женщина лишь ловила ртом воздух, не сводя глаз со страшного лица Бернардоне, и, наконец, тихо выдохнула:
– Филиппо вернулся…
Послышался всхлип и Пьетро едва успел подхватить, падающую без чувств, супругу.
Поручив жену заботам служанки, Бернардоне оделся и поспешил на половину, где жили слуги. Там лохматый Антонио пытался распоряжаться, выполняя указания Лючии, но авторитета у него было маловато и никто его толком не слушал. Все понимали только одно: пришёл после долгих странствий Филиппо, пришёл один, без своего господина, и, прежде чем он сможет что-то внятно объяснить, его необходимо успокоить, отмыть и накормить. Никто не интересовался его спутником, разбираться с этим посреди ночи никто не хотел.
Пришедших увели со двора на конюшню, на кухне развели огонь и стали греть воду. Затем велели гостям снять с себя зловонные лохмотья и бросить их в огонь. Вид нагих и грязных тел заставил всех замолчать, все только переглядывались. Видно было, что и Филиппо и его спутника бьёт дрожь, но вскоре горячая вода и чистая одежда сделали своё дело, они согрелись и немного поели – у кого-то хватило ума не давать им слишком много еды. Всё это время Пьетро находился рядом, сидел у входа на мешке с зерном, и никак не решался начать разговор о сыне. Ему было очень страшно. В дверях показалась Джованна, поддерживаемая Лючией. На ногах она держалась нетвёрдо, но было понятно, что ничто не могло удержать её в постели. Несчастных родителей тоже бил озноб, но была та дрожь совсем иного рода. Все чувствовали, что какая-то черта будет сейчас подведена под произошедшим, после которой уже не будет возврата к прежней жизни, и эта неотвратимость очень напоминала им смерть. Именно поэтому они и молчали, не решаясь сделать этот шаг. Филиппо, заметив хозяина, попытался встать, но тот запретил ему, покачав головой.
Поняв, что настала пора сказать важное, Филиппо повернулся к своему спутнику:
– Микеле, где письмо?
Худенький его товарищ, согревшийся и клевавший носом после съеденного, поднял голову и показал глазами на ветхий мешок, сопровождавший их в странствиях, и который так счастливо не предали огню вместе с их одеждой. Пьетро встал и подобрал его с пола. Казалось, он был пустой. Пошарив рукой, Бернардоне вытащил из него кусок чёрствого хлеба, и, о чудо!, завёрнутый в серую тряпку кусок пергамента. Нетвёрдый почерк сына он хорошо знал и с облегчением прочитал эти несколько строк, всё прижимая и прижимая ладонь к груди, где находил под складками одежды свой нательный серебряный крест. (Чуть позже он обнаружит на коже кровавый след, как раз под этим, драгоценным для него, атрибутом веры). Вот, что писал им Франческо: «Милая матушка, дорогой отец! Это послание передаст вам наш слуга Филиппо, верьте всему, что он вам расскажет. Сообщаю вам, что я пленник синьора Кальвани и он разрешил мне написать это небольшое письмо.
Война для меня, слава Богу, закончена. Семья Кальвани предлагает вам заплатить за мою свободу некоторую сумму, которую вам назовёт Филиппо, а подтвердит Микеле. Он человек синьора Кальвани. Деньги немалые, и я смиренно прошу у вас прощенья. Надеюсь скоро увидеть и обнять всех вас дома. Сообщите родителям моего друга, рыжего Паскуале, чтобы молились за своего сына, он жив, но весь изранен и страдает, а Марко Локателли убит и погребён, и Амос, его приятель, тоже. С любовью, ваш сын Франческо.»
Воцарилось молчание, было слышно как тяжело дышит Филиппо и потрескивают догорающие свечи. Пьетро поднялся:
– Всем спать, скоро рассвет. Пойдем, жена! Наш сын живой…
Впервые за долгое время Пьетро Бернардоне спал спокойно, но сон, который ему приснился, был и короток и странен. Привиделось, будто он молодой и идёт по зелёному полю вместе с маленьким сыном. Какая-то птица поёт в густой листве дерева и город видится вдалеке, и зовёт оттуда их к себе Джованна. Знает Пьетро, что это его жена, только издалека выглядит она как-то необычно – и волосы не тёмные, а золотистые убраны иначе, и это синее одеяние, какого у неё не было никогда… А Франческо, наоборот, машет матери ручкой и зовёт ее, и стремится к ней, и называет её почему-то совсем другим именем.
Смеётся счастливо и кричит, чтобы она услышала: «Мария! Мария!»
На следующее утро, проснувшись необычно поздно, Бернардоне не стал сразу подниматься с постели. Сновидение глубоко взволновало его – он всегда придавал большое значение таким вещам. Этот сон был такой необычный и яркий, и ведь как запомнился хорошо! Пьетро спокойно лежал, разглядывая низкие каменные своды их спальни. События последних часов сильно поколебали его устоявшуюся, невесёлую жизнь. Сил за эти месяцы убыло много, но надежд вдруг прибавилось. Забытое чувство радости упорно пробивалось через запреты, посеянные войной, через страхи, сомнения и приобретенную привычку к страданию. Глубоко вздохнув, он повернул голову чтобы посмотреть на жену и увидел, что та тоже не спит, тоже смотрит в потолок и, казалось, думает о чём -то похожем. А может быть, ей тоже что-то приснилось этой ночью? Пьетро уткнулся лицом в плечо жены и вдруг оказалось, что он прекрасно помнит это её тепло и запах тела. Ах, Пика, Пика… Всё стало вдруг понятно – далёкий Франческо зажёг свою свечу, чтобы они смогли снова увидеть друг друга. Сын скоро вернётся – жизнь вновь обретала свой, прежде незаметный, смысл. Пьетро быстро оделся и спустился во двор, где его уже давно ждали. Филиппо и Микеле поднялись с земли, а перуджинец при этом учтиво поклонился. Соблюдая приличия, Бернардоне тоже склонил голову в приветствии и жестом пригласил их следовать за собой. В той самой комнате, где обычно обедала его семья, сейчас сидели на скамье его слуга и неизвестный гость, принесший такую важную весть. Филиппо никогда здесь не был, хотя служил в этом доме немало лет. Он смотрел в пол и чувствовал себя очень неуверенно, чего нельзя было сказать о Микеле. Тот спокойно осмотрелся и остановил взгляд на хозяине:
– Синьор Бернардоне, – у этого небольшого роста человека и голос был негромкий – благодарю Вас за хлеб и кров. Всё получилось так, как и говорил Ваш сын Джованни. Микеле – это моё настоящее имя и я племянник синьора Кальвани. (Бернардоне удивлённо поднял брови). Не удивляйтесь этому, я сам вызвался исполнить это нелёгкое дело. И тому, видит Бог, были причины. Я много времени провёл в беседах с Вашим сыном. Не могу сказать, что мы подружились, но пережитое на войне сделало нас немного ближе. Мы смогли оценить благородство души Джованни ди Бернардоне и семья Кальвани предлагает Вам купить ему свободу. Цена велика, но я порадую Вас тем, что у Джованни (хотя он и не вполне здоров) нет ни единой царапины. Филиппо подтвердит. Ведь это правда, Филиппо?
Каждое упоминание имени сына звучало колокольчиком в ушах его отца. Последние несколько часов принесли ему столько радости и облегчения, сколько не приносило даже причастие. Иногда его мысли путались, и он с трудом понимал гостя. Племянник синьора Кальвани? Тем лучше. Большая сумма? Тем надёжнее. В этом новом мире, где его Франческо был жив, всё казалось правильным и прекрасным. Впереди было только хорошее, и уже через три дня Филиппо и Микеле, отдохнувшие, одетые более чем скромно, с рассветом покинули дом на улице Синих Птах. Накануне Пьетро вручил Микеле небольшой кожаный мешочек в котором мирно спали золотые флорины. Сейчас эти деньги были надёжно спрятаны у перуджинца под одеждой, а за поясом у Филиппо, скрытый грубым плащом, бодрствовал нож. Нищих они уже не напоминали, скорее – паломников, каких весьма уважали даже, пребывающие в тяжких трудах, крестьяне, особенно если эти пилигримы не просили еды и вели себя скромно по части призывов к покаянию. Никому ведь неохота слышать о себе нелестные слова, даже сказанные во славу Божию. Итак, Бернардоне проводил, поклонившихся ему у порога, двух таких разных молодых людей и запер за ними тяжёлую дверь. В окне на втором этаже были приоткрыты ставни – Джованна смотрела вслед уходящим, пока они не скрылись за поворотом. Наступающий день был прекрасен.
Полгода спустя, казалось, ничто уже не напоминало в семье Бернардоне о военных потрясениях. Отшумели праздничные застолья первых, после возвращения Франческо, счастливых дней. Джованна всем тихо улыбалась, а падре Паоло с удивлением находил в её лице нечто таинственное, хоть икону с неё пиши. Она часто навещала одну женщину, едва ей прежде знакомую, мать того самого Паскуале, о котором писал Франческо. Домой она возвращалась с красными от слёз глазами и сразу же шла к дочерям. Сына она видела редко, он снова пропадал в гостях у приятелей. Пьетро же, возвращаясь вечерами после своих деловых встреч, слонялся без всякой цели по дому – дело привычное и совершенно нетягостное прежде, но теперь обесцененное и мучительное. Днём к нему, словно на крыльях, подлетали дочери, ласкались, что-то щебетали и уносились прочь. А Филиппо…, он стал местной знаменитостью и как будто ещё выше ростом, и уже не одна молоденькая, быстроглазая служанка приветливо улыбалась ему и в церкви и на рынке. И всё таки, что-то до сих пор невиданное приближалось к городу, а что это было не мог знать никто, даже падре Паоло, каждый день у алтаря безответно, как ему казалось, взывающий к голубому небу.