Старенький доктор из местного французского госпиталя внимательно и долго осматривал Фёдора, недавно вдруг заболевшего. В конце этого утомительного действа он строго посмотрел на него поверх очков и, обернувшись, обратился к русскому морскому офицеру, почтительно стоявшему у двери.

– Этот молодой человек – произнёс он отчётливо, видимо не совсем уверенный, что русские его поймут – должен будет остаться на берегу под моим присмотром. Состояние его здоровья таково, что ему требуется помощь в стационаре. Я напишу вашему командующему, письмо это можете забрать через полчаса у меня в кабинете. Честь имею.

Доктор прошел через палату, на пороге обернулся и ещё раз очень серьёзно и как-то особенно на больного взглянул…

В госпитале Фёдор Дмитриевич находился уже второй день. Накануне он, ещё два офицера и несколько матросов были в порядке очередности отпущены на берег. Чувствовать под ногами живую земную твердь, а не мертвую стальную палубу крейсера было невыразимо приятно. Городок был небольшой, тихий, сонный. Радовало глаз всё: зелень диковинных деревьев и яркость полуденных, узких улиц; быстроглазые, улыбчивые островитянки и живописные туземные лавки… Что и говорить, на душе было легко.

Всю следующую ночь жесточайший озноб сотрясал тело Фёдора. Взгляд невозможно было остановить на чем-то, всё вокруг бешено кружилось при малейшей попытке подняться или повернуться на жесткой койке корабельного лазарета. Однажды, почувствовав, что теряет сознание, он как-то беспорядочно стал дёргать руками, напугав растерявшегося Пеку – Петра Горячевского – своего друга и судового врача. Тот бросился к капитану, с его разрешения был срочно созван консилиум медиков с других кораблей эскадры и очень скоро больной в шлюпке был доставлен на берег. Госпиталь французской миссии на острове был совсем небольшой, чистенький и полупустой. Персонал со знанием дела всячески опекал нового пациента; молодые милые монахини что-то тихо щебетали, обещая выздоровление, а врачи, посовещавшись, сообщили, что удара, к счастью, нет. Прозвучало непонятное латинское слово "vestibular…", и медицина, всецело поддержав коллегу – лечащего доктора Гриссо, оставила молодого русского офицера выздоравливать на земле острова Мадагаскар, определив тем самым ему быть погребенным через много лет на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, а не сгинуть через три месяца в водах Японского моря.

Из письма Фёдора Дмитриевича своему отцу в Россию:

– "…Третью неделю я обретаюсь в этих белых комнатах. Не могу сказать, что мне скучно, все эти дни было не до этого – приступы дурноты при движении головой не прекращались и конца этому не было. И так это выматывало… Я честно выполнял все предписания старика Гриссо (интереснейшая личность!), и чувствую, что, как будто, оживаю. Боюсь сглазить, но немного полегчало… Иногда уже можно внимательно оглядеться – под окном у меня большой куст с яркими цветами, вдалеке узкой полосой синеет море. Только кораблей наших здесь уже нет, снялись на днях. Это печально, папа. Незадолго до этого приезжал Серёжа проведать меня, привёз гостинчик – в походном железном термосе, в каких солдатам на позиции кашу носят – огненный борщ. С какой-то пампушкой. Сказал, на камбузе специально испекли. Очень трогательно. И грустно. Говорили о наших, всех вспомнили. Посидел он у меня с час, простились как-то странно и неловко. Когда ещё увидимся? А ведь он чувствовал тогда, за рождественским столом, помнишь?, ах, да, ты к тому времени уже ушёл, – он говорил нам, что времена наступают зыбкие, и мир наш хрупок… Как в воду глядел. Тревожно мне что-то… Вот, вспоминаю, сколько времени я не был в родном доме, а здесь все какая-то казёнщина и суета! Мне очень хочется увидеть и обнять всех вас, побаловать Серёжиного сынка и Колькину малышку!

Да, ну, так вот… Эскадра наша ушла отсюда 6 февраля. Мне было разрешено их всех проводить и в какой-то жалкой коляске вместе со стариком Гриссо мы приехали утром в рыбацкую деревушку, откуда были хорошо видны корабли на рейде, и где мы простояли до того момента, когда они скрылись за горизонтом… Доктор трогательно меня опекает, говорит, что я очень похож на его покойного сына. То-то он так на меня смотрел первые дни, а потом не отходил, пока мне не полегчало.

Николая видел мельком. Он примчался буквально на пару минут, был послан за чем-то в город и специально сумел сделать крюк, чтобы меня обнять. Так он сказал. Был очень взволнован и, как мне показалось, счастлив. Дал мне несколько писем – для тебя, Анюты и сестёр. Я их посылаю тебе вместе со своим. Как же я понимаю моего дорогого Колю, и как же я рад, что такая у них с Аннушкой любовь… Извини, папа, не умею я писать об этаких чувствах, может быть потому, что меня это пока не коснулось, да и косноязычен. Но когда думаю о том, какими разными дорогами люди приходят к счастью, на душе делается тепло и покойно…"