Московский Джокер

– Мой приятель, которому я сейчас звонил, пишет детективы. А так как демократия у нас очень древняя, то по старинному обычаю писателей у нас любят и уважают. На свой, конечно, на исконный лад. И поэтому время от времени приглашают их на разные встречи, задушевные, понимаешь ли, беседы с господами генералами, сыщиками и шпионами. Что же касается Марло, то он был бывшим любовником моей будущей жены.

– Как ты сказал? Бывший любовник будущей жены? Да если бы «Вашингтон Пост» не то что о Никсоне, а даже о майоре О’Брайене напечатал подобное, то все решили бы, что редактор сошел с ума или наборщик был пьян.

– И всех нас объединяет любовь к пиву. А его поглощение на открытом воздухе, в хорошей мужской компании является у нас процедурой инициации, то есть посвящения в разряд путевых мужиков.

– Как интересно, Алекс. Харт наверняка этого не знает. Я только что прибыл в Россию и уже смогу сообщить своему шефу кое-что новенькое. Путевые – это такое объединение людей, которые ходят по путям? Или сторожат вдоль дорог?

– В каком-то смысле, Боб. Впрочем, это слишком сложная категория для западного мышления. Чтобы понять это глубже, тебе просто надо познакомиться с некоторым количеством путевых.

– Как ты, например?

– Есть куда более путевые. С одним из них, кстати, нам неплохо было бы сейчас переговорить.

– Это далеко?

– Рядом. На скверике у пивной. Ты поедешь со мной?

– Мы же договорились.

– Но ты меня немного проверил, так ведь, Боб? По тебе я сразу увидел, что у себя в Штатах ты тоже считаешься путевым мужиком. Но один вопрос тебя не утомит, не так ли?

– Как можно, Алекс? Спрашивай, о чем только ты пожелаешь.

– За что твой шеф, Чарльз Харт, получает деньги в фэбээровской конторе? Объясняю вопрос, Боб, чтобы Бог дал столько здоровья твоему шефу, сколько нам с тобой еще распить «Бифитера». После звонка Харта я говорил с будущей женой, и оказалось, что она танцевала с ним однажды в ресторане. Затем я говорил с Гербом, и случайно снова оказалось, что он знаком с Хартом и даже удостоился приглашения к тому на квартиру.

– Хороший человек идет к хорошим людям. Мой шеф – очень хороший человек.

– Не сомневаюсь. Кстати, ты иногда выражаешься, как мафиози в наших телесериалах. Я думаю, что ты здесь ни при чем. Тебя, наверное, просто перекормили нашей киночернухой, когда готовили к командировке сюда. Но это к слову. А получается такая петрушка. Герб, Марло и я – все мы люди совсем другого плана, нежели тот, который должен занимать фэбээровца в Москве. Мы не связаны с организованной преступностью, не занимаемся сбытом или приобретением наркотиков или оружия, не отмываем грязные деньги. Что же вас интересует, тебя и твоего шефа? Разумеется, ты можешь ответить мне так, как сам сочтешь нужным. Но от этого зависит, будем ли мы сегодня ночью работать с тобою в паре. Или вообще разбежимся. Ты – чтобы писать отчет о проделанной работе. А я…

– Ага. Тебе нужны гарантии. Наши полномочия.

– Нет, Боб. Я повторяю, мы сидим с тобой в машине, и ты просто человек, который угощает меня выпивкой. И этого достаточно. Но через час мы можем лежать с тобой в кустах. Или лететь с двадцатого этажа. Или прыгать с парашютом. И я должен знать, чего ожидать от тебя. А знать я это могу только в том случае, если буду понимать, во имя чего вы действуете. Ты, Харт и те, кто вас послал сюда.

– Ты не боишься, что услышишь больше, чем… полезно для здоровья?

– Ты скажешь мне ровно столько, сколько необходимо, чтобы мы действовали заодно.

– Ровно иногда не получается. Ты начинаешь игру, Алекс, но ты ведь можешь и отказаться?

– Давай, майор, начнем с констатации простого факта: мы с тобой – граждане разных государств, и что хорошо для «Дженерал Моторс», то, конечно, хорошо и для Соединенных Штатов. Но запросто может быть неправильно понято в московской пивной.

– Ты знаешь, какой тормозной путь у крупного судна?

– У сухогруза «Петр Васев», говорят, был порядка полутора километров.

– Значит, чтобы избежать столкновения, необходимо вовремя установить связь.

– У Васева все время была связь с теплоходом, в который он врезался.

– Значит, капитаны не верили, что их суда могут столкнуться. Не верили информации, которую они получали.

– Таким образом, майор, встает философский вопрос: что есть информация?

– А никакой тут философии. Информация есть сведения, которым мы можем доверять. А доверять мы можем только тому, что приходит к нам от надежного источника. И по надежным каналам связи. А теперь представь себе, каков тормозной путь, какова инерция у государств, империй, цивилизаций? И в результате неправильной интерпретации событий они иногда ложатся на опасный курс, который может привести к катастрофе.

– Почему же им не объясниться напрямую, чтобы, так сказать, снять неправильность интерпретации?

– У правящих элит, Алекс, имеются сложные системы защиты, выработанные иногда целыми столетиями специальных усилий в этом направлении. Такие защитные пояса создаются именно для проверки всего, что приближается, в каком-то смысле, к ядру элиты. Прежде всего, конечно, для проверки информации и новых людей, которые несут в себе эту информацию. И наконец, давай поговорим о времени. Процедуры проверки, как ты понимаешь, весьма длительны и сложны. Значит, если нас что-то серьезно беспокоит, надо прежде всего выяснить следующее: от кого это исходит, и можно ли с ними договориться. Ну, или по крайней мере предупредить их, что все известно, и, следовательно, не пора ли угомониться.

– А что же у нас со временем?

– А со временем бывает нехватка. Допустим, нет надежного канала связи. А запускать новый нет времени. Проблему надо решать быстро, а чтобы пройти защиту других элит, нужно время, которого у нас нет.

– И вы надеялись пройти эту защиту с помощью Мартина?

– Йес, сэр.

– Значит, его убрали или из-за него самого, или чтобы лишить вас этой возможности?

– Похоже, что именно так, мистер.

– Ты сказал, Боб, что проблему надо решать быстро. Но забыл сказать, какую именно.

– Боюсь, что с устранением Марло в нашей колоде не осталось играющих карт. Придется идти вместе с вами по следу. Другого ничего нет.

– Ну так поехали?

– Он сказал: поехали? И чем-то взмахнул?

– Он сказал, а мы слышали. Трогай, Боб. А любящие нас девушки немного подождут.

– Как его зовут, этого, к которому мы едем?

– Гарик. Хотя что это означает и так ли это на самом деле, сказать тебе не могу.

15

Хороши летние ночи на запасных путях Курского вокзала. А чем именно они хороши, о том следуют пункты, о которых хорошо был осведомлен Саня Рашпиль, в миру, покинутом им лет пять назад, Александр Миронов.

Начинал он здесь с мелкого и нелегального поклева, с попыток подноса багажа. За что не раз бывал бит свирепым и решительным племенем официальных носильщиков. Саня рассудил тогда логично: ежели подносить багаж ему не разрешают, то стоит заняться просто его похищением.

Но не задалось и на новом трудовом поприще. Если его не хватали, не избивали и не вырывали все из рук прямо на месте преступления, то чаще всего где-то на темных путях, в глухом тупичке, как из-под земли возникали менты, и кончалось все тем же: его хватали, давали по ушам или ниже пояса и, конечно же, вырывали все из рук.

Но это было давно. А с того времени Саня Рашпиль сделал, можно сказать, солидную карьеру в Товариществе с ограниченной ответственностью «Курский вокзал и его окрестности». Теперь его больше не интересовали заманчивые – чаще всего только на вид, а не по своему содержанию – чемоданы граждан и гражданок, отбывающих на юга. А интересовали его вагоны, и при этом вовсе не пассажирские, прибывающие с югов, и частенько не идущие сразу под разгрузку, а загоняемые до лучших времен на запасные пути.

Лучшие времена наступали иногда прямо в первую же ночь стоянки. Правда не для вагонов, а для Рашпиля и его подручных. Вагоны вскрывались грубо или ювелирно, потрошились тотально или выборочно, стремительно или в течение нескольких часов, а то и нескольких ночей.

Ну и, разумеется, в зависимости от контакта или отсутствия оного с теми, кому по роду службы положено было бы пресекать подобные поползновения.

Сияла луна, и рельсы нежились в ее вызывающем сиянии. Так же сиял, а лучше сказать, сверкал вагон. И это происходило уже третьи сутки подряд. То есть вагон, весь из себя суперсовременный и сверхзащищенный, не то что опломбированный, это уж само собой, а еще и перекрытый внахлест рельсами капитального, во всяком случае недешевого, металла, третьи сутки стоял как бы бесхозный. Сутки Саню не очень и интересовали. Разумеется, для него значимым событием было то, что шикарный, посверкивающий в пепельных лучах ночного светила, загадочный, как марсианский аппарат, вагон оставался без присмотра вот уже третью ночь.

Это обстоятельство представляло как бы вызов или уж, во всяком случае, приглашение к размышлению. С одной стороны, то, что не обихоженное охраной вагонное чудо надо было брать, не подлежало сомнению. Но с другой стороны, Саня хотел еще пожить. Что греха таить, быть расстрелянным внезапными вспышками из ночной черноты никак пока не стояло в его жизненной программе. Как говорится, не о том кума хлопотала.

То есть вызов вызовом, но многое и настораживало. Ну допустим, вагонов таких он никогда раньше не видел. Стало быть, откуда такой появился? То, что с югов, это понятно, но откуда именно, и кто провел?

Лежал Саня в засаде и думал думу. Вызывать ли подручных? Что там внутри? Уже только вскрыть такой вагон – задача не из самых элементарных. Вскрыть. Проникнуть. Уже одно это – работа. Точнее, ее начало. А ведь если ты работник, а не гусар, то начинаешь только ту работу, которая исследована на предмет ее рентабельности.

А рентабельность почище той науки, имеет о-хо-хо сколько гитик. Бывает товар бросовый, но «обширный», из серии «таскать тебе, не перетаскать». Такой перетаскаешь и доставишь куда надо, а барыга отслюнит столько, что в аккурат на оплату грузовика да пацанам, которые на подхвате всю ночь крутились, еле хватит раздать, чтобы шпикачки под пиво зарубали. На таком товаре, стало быть, ни славы среди своих, ни монеты в карман не добудешь.

Есть товар, который легко брать, да трудно прятать. А прятать приходится. Потому что его берет не каждый. А тот, кто берет, говорит: подожди. Налички, мол, нет. Может, у него и есть, но он говорит: подожди – и будешь ждать.

Есть товар «острый». Самые тертые ребята предпочитают такой как бы даже и не замечать. Вскрыл тару, взглянул молча, да и пошел дальше по проходу шарить. Потому что если и брать остряк, то делать это надо быстро и скрытно, ничем не выдав себя напарникам. А далее ховать: тихо, далеко и надолго. И спокойно, через многие как бы незаинтересованные разговорчики, искать нужного тебе человека, выходить на приемщика. А такой образ действий не каждому по нутру, не каждому по возможностям.

И в конце, даже если сделал все правильно, то на встрече с приемщиком можешь получить не серебро в карман, а чуть тусклее – свинец под ухо.

Это только тебе кажется, что с остряком ты все сделал правильно. А на деле правы, как и во многих других случаях, оказывались именно самые тертые. И самым полезным для здоровья в конечном счете было бы вовсе не замечать такого товара. То есть в высокоэффективном хозяйстве, в недрах которого вот уже несколько лет подвизался Саня Рашпиль, действовали немногочисленные, но четкие правила техники безопасности, одно из которых гласило: работай только своего клиента, и встретишь спокойную старость. Ибо чаще не жадность фраера губит, а работа не по своему профилю.

Да впрочем, это ведь почти одно и то же. Жадность, неумение отказаться от случайно подвернувшегося, которое кажется ничьим, и надо быть дураком, чтобы пройти мимо.

И казалось Сане, что даже не зависимо от своей начинки, как бы уже сам по себе, всей своей мощной, литой статью, этот вагон относится к категории остряка.

Минут через десять за спиной Сани раздался голос:

– Ну, ты чего на него зыришь? Брать не хочешь?

Рашпиль вызвал для консультации Старшого. И уже первые его фразы напомнили Рашпилю, что бюрократия просцветает не только в министерских кабинетах. Старшой, похоже, тоже не рвался брать решение на себя.

– А надо? – спросил Саня по-глупому, то есть так, как и следовало говорить в данной нервной и покуда неясной еще обстановке.

– Хочешь, щупай, – придурковато ответил Старшой. – По моей линии атаса не звонили.

– Приглядишь? Неохота пацанов для начала звать. Мало ли чего там внутри.

– И правильно. Ты давай ныряй, а если что интересное, вылезай и все сначала обсудим. Нас здесь двое, Рашпиль, ты меня понял?

– Секу помаленьку.

– Ну и все. Значит, все будет правильно. Нас пока двое, значит, как мы здесь решим, так потом все и будет.

Старшой, как было заметно по неуверенным указаниям, тоже отчего-то нервничал. Воистину в таких случаях говорят: бес попутал. Казалось бы, тихо-мирно люди живут, хлеб жуют, никого не трогают. Кто же тогда, как не бес, подогнал сюда и прямо перед ними поставил это лунное металлическое чудо?

Саня на полусогнутых подошел к высоченному вагону и для начала достал из кармана вакуум-трубку.

Дико и непонятно, казалось бы, с первого взгляда, загонять такого красавца на запасный, бросать без охраны, а одновременно мониторить с помощью дорогостоящей аппаратуры. Но мало ли чего происходило в этом мире дикого и непонятного для таких мелкашей-старателей, как Саня, Старшой или даже Старшой над этим Старшим?

Но уже он клюнул, прыгнул, повязался. И руки уже производили привычные манипуляции с вакуум-трубкой. Под ее воздействием краска на подозрительном, а точнее говоря, перспективном для Рашпиля участке стальной стенки вспучилась, и под ней обозначился участочек замка. Проявился.

Краску-то можно потихоньку с участочка отверткой убрать, но если далее вскрывать замок, то неизбежно сработает охранная сигнализация. Скорее всего, конечно, не ревун, как у авто потревоженного, а просто, опять-таки, в какой-нибудь сторожке, у дедугана, над столом с бутербродами на газете, загорится лампочка.

Но пока дедуня поднимет трубку, чтобы доложить обстановку, и пока на том конце провода будут пристегивать пушки и натягивать сапоги, и пока прибегут-проломятся, а Старшой-то на стреме и далеко окрест все чует. А ночь хотя и лунная, но местами очень даже темная. Словом, шансы утечь вовсе даже неплохие. Просто надо работать очень быстро, а утекать по засветке еще быстрее.

И что толковать, когда переправа началась.

Острыми вспышками, как сигналом бомбардировщику, посверкивали в руках инструменты. А руки у Рашпиля чуткие. Какую аппаратуру он налаживал, когда работал в НИИ… Только вспомнить. Да уже и не вспоминается. Только руки помнят. Как через рукоять инструмента чувствовать дрожь и потаенные извивы металлического лабиринта, куда введен хоть какой-нибудь щуп, пусть и не толще самой тонкой иголки.

Снял Рашпиль оклад замка, размонтировал подковки металлические, все еще преграждающие доступ к сокровенным внутренностям целомудренно защищенного устройства, и мягко, кончиком указательного пальца, проверил, что там внутри и как.

Этот хитрый импортный замок расколдовывать по всем правилам научного тыка не было сейчас ни времени, ни необходимости. Его следовало просто разобрать.

Сделано как задумано, и рука ушла по локоть и, разумеется, с внутренней стороны нащупала массивную щеколду, засов, который по первому усилию вовсе не собирался никуда двигаться. Рашпиль понимал, что там, изнутри, должна еще быть блокировочная клавиша.

Он нащупал блокировку и нажал на нее, оставив панельку в утопленном состоянии. Теперь, чтобы снова заблокировать щеколду, достаточно было всего лишь вернуть утопленную клавишу в первоначальное положение.

Затем он отодвинул изнутри засов, осторожно вытянул руку наружу и надавил снаружи плечом. Металлическая дверь подалась, и на серебрящемся боку вагона нарисовался темный проход метра в полтора высотой.

«Как раз для Лехи Губана», – подумал почему-то Рашпиль и, даже не оглядываясь на Старшого, шагнул внутрь.

Лампочка над столом у дедуни загорелась, конечно же, как только Рашпиль приставил к стенке вагона вакуум-трубку. Заслуженный птеродактиль охраны, считавший вохру самой романтической профессией в мире, довольно усмехнувшись, тут же поднял трубку видавшего виды телефона.

Рашпиль достал из заплечного рюкзачка стробоскопический сигнализатор, извлеченный им некогда из аппаратурного чемодана-комплекта английской фирмы «Бизек».

Отключил сирену. Теперь у него в руках был обыкновенный фонарь, правда, со сверхмощным лучом, по идее разработчиков предназначенным для подачи сигнала о помощи теми, кто заблудился в горах, – туристами, альпинистами, пастухами… да мало ли кем еще? Может быть, даже и злоумышленниками. Любая власть сурова, но справедлива. И при всех неприятностях, которые она может причинить гуляющему не там, где положено, все-таки есть много шансов, что на месте тебя не растерзают.

Рашпиль включил стробоскопический луч «Бизека» и направил его вдоль вагона. Все стены вагона до самого потолка были заставлены некими деревянными секциями. Узкими такими стеллажами. Как в хранилище библиотеки. Но здесь из всех стеллажей высовывались не корешки книг, а абсолютно одинаковые торцы обтянутых кожей кейсов. Ну очень много кейсов.

По некоторому прошедшему по затаившейся темноте движению Старшой понял, что очень скоро придется делать ноги. И при этом совсем не от тех, с кем можно перемолвиться в понятку и решить проблемы к взаимному удовлетворению.

«Зря ввязались», – подумал Старшой.

Стар стал, на подвиги потянуло. И Рашпиля не оставишь. Его, если на месте не завалят, вытаскивать из-под допросов лишних придется. Вот Саня на Большом Сельсовете сразу и доложит, что, де, сомневался, идти ли на подвиг, а Старшой ему на то добро дал.

Рашпиль немного продвинулся вперед, дошел почти до середины вагона и снова, уже более тщательно, стал освещать и рассматривать чрево, в котором он оказался. И он еще раз убедился, что весь вагон, что называется, под завязку был заставлен стеллажами с абсолютно одинаковыми кейсами. Их количество, впрочем, легко было прикинуть, что Саня и не замедлил сделать.

Всего в вагоне было установлено пять секций стеллажей: две вдоль стенок и три по центру, с весьма узкими проходами между ними. Высота каждой секции составляла десять стеллажей, а длина – десять отсеков, по двадцать торцов кейсов в каждом – итого две сотни. Перемножаем двести на десять, а затем еще на пять, вот и получаем аккурат десять тысяч штук. Десять тысяч стеллажей, а в них десять тысяч кейсов, а в них… Да хоть бы они и пустые все были, как бумажник пенсионера, выходящего от молодой проститутки, так ведь десять тысяч таких шикарных кейсов сами по себе стоят веселых бабок.

Что-то Рашпилю подсказывало, что уж лучше бы они и впрямь оказались пустыми. Тогда бы у него еще оставались какие-то шансы вернуться к прежней жизни, которую покинул он так неосмотрительно, всего несколько минут назад, когда шагнул в черный прямоугольник, возникший в стене вагона.

Сигнал тревоги, который передал бдительный дед в железнодорожную охрану, был воспринят не только там. У дежурного оператора, старлея Симонова, сидящего в подвальном помещении шестиэтажного дома за трехметровым железобетонным забором, в одном из новых районов Москвы, включилось записывающее устройство. Заметив игривое перемигивание сигнализации, Симонов прибавил уровень звука и, таким образом, не только записал, но и прослушал сообщение дедугана.

Сообщение-то… тьфу, и растереть. Якобы кто-то, где-то, на каких-то запасных путях, пытается проникнуть в какой-то вагон. Да разве может такое трижды банальное сообщение иметь хоть какое-то отношение к бессмертной душе старлея?

Оказывается, может, и даже не «какое-то», а самое прямое. Убийственно прямое. Через два часа Симонова должны были сменить, и он намеревался провести остаток ночи вместе с Лорой, своей новой, а впрочем, и всего-то второй за не столь и буйные молодые годы, любовницей.

Лора сказала, что на этот раз они поедут веселиться к ее подруге, кажется, к Валентине. Старлею это было все равно. Он знал, что если Лора приглашает, значит, все будет шикарно. А сама Лора и то, чем она с ним занималась, нравились ему настолько, что он готов был жениться по первому требованию. Требования пока не поступало. Пока что дело обстояло так: она его вызывала, и он прилетал. От него, собственно, и требовалось всего лишь иметь наличняк на ночные таксо. Ну да слава Богу, в учреждении, где подвизался старлей, зарплату еще не задерживали. Пока не дошла, стало быть, до них эта мода. Так что на мотор, после закрытия метро, или на западные презервативы экзотической конфигурации и расцветки, на «Метаксу», «Абсолют» или «Шеррибренди» пока еще, хоп-хоп, чтоб не сглазить, в кармане шуршало.

Симонов набрал номер Лориной квартиры и доложил о прошедшей информации подполковнику Кублицкому.

Иван Григорьевич Кублицкий был отцом Лоры, но в данной конкретной ситуации это, разумеется, не имело никакого значения.

Имело значение совсем другое обстоятельство. Кублицкий спросил, почему Симонов не перегнал записанную информацию по модему, а предпочел устное сообщение. Старлея такая постановка вопроса, конечно, задела, но только слегка. Он не чувствовал себя ни вполне правым, ни слишком виноватым.

Конечно, можно было не включать звук, а просто перегнать записанную информацию по модемной связи на персональный компьютор Кублицкого. Собственно, именно о такой последовательности действий и была договоренность с подполковником перед сегодняшним дежурством.

Старлея не очень интересовало, не нарушает ли эта их договоренность каких-то там пунктов служебной инструкции. В конце концов Кублицкий был большим начальником, и если у кого-то когда-нибудь возникли бы по этому поводу вопросы, то, разумеется, они были бы заданы именно начальнику, а не стрелочнику-старлею.

Но Симонов взял да и поступил по-другому. И вовсе не из какой-то там особой бдительности, и уж тем более не из служебного рвения. В своей работе старлей не видел решительно ничего романтического или загадочного. Более того, как принципиальный, можно сказать упертый, технарь весьма невысокого полета, он и вообще ни в чем, окружающем его, не видел ничего загадочного или даже просто отклоняющегося от рутинного хода вещей.

За исключением его встречи с Лорой. Симонов, понятное дело, видел, что дочь Ивана Кублицкого не по его калибру, что бы уж там под этим не подразумевалось. Но их пути все-таки пересеклись, и она загорелась и продолжала крутить с ним, и вот это и было свободным отклонением атомов Демокрита от предначертанных для них от века траекторий.

Вот Симонов, не ведая, конечно, ни о каких вольных прыжках вроде бы слепых атомов, а просто будучи в состоянии душевного подъема по поводу продолжающегося романа с Лорой, решил прослушать сообщение и сообщить его лично подполковнику. Тем более что к телефону могла ведь подойти и сама Лора, и он, стало быть, еще до свидания мог сообщить ей, что все бортовые системы его здорового корабля работают нормально, а сам он с нетерпением ожидает очередного совместного выхода в открытый космос.

Но благими намерениями, как известно, выстлана дорога к серьезным неприятностям со здоровьем. Или, как иногда элегантно выражаются в известных кругах, клиент может внезапно промочить ноги.

Словом, не придал старлей значения недоумению, прозвучавшему в голосе начальника, и, включив электробритву, погрузился в полировку подбородка в ожидании приближающегося любовного свидания.

А Иван Кублицкий был этой ночью не столь внимателен к своей внешности, как его подчиненный. Он потер проросший жесткой колючкой подбородок и даже не ощутил раздражения кожи ладони. Он знал, что этой ночью, еще до рассвета, все правила игры могут поменять свои знаки. Все правила игры могут быть вообще отменены. Они могут быть взорваны, расплавлены и в подобном изуродованном, может быть даже следует сказать, извращенном виде поутру будут представлены городу и миру.

Однако же, могло произойти, а могло и… кончиться пшиком. Не то чтобы Кублицкий не доверял друзьям, которые подключили его к своему, звучащему поначалу фантастически, проекту. Он и доверял им как людям, и сочувствовал их целям. Просто как человек военный он был убежден в некоторых постулатах, которые выполняются даже независимо от качества человеческого материала. И один из таких постулатов гласил: как бы хорошо ни была спланирована акция, наиболее вероятный ее исход – провал. Неудача.

И будь ты хоть трижды генерал, как Крючков, или дважды катапультируйся, как Руцкой, но если с самого начала не знал и не готовился к тому, что, скорее всего, все лопнет и ничего не получится, то мыслишь ты не как «военная косточка», а как салага. По крайней мере, по отношению к данному, усвоенному военными людьми постулату.

Вот исходя из этого и ему подобных постулатов воинской службы Кублицкий собирался действовать и на этот раз. Он согласился выслушать, когда его кой во что посвятили, и обещал что-то предпринять, когда придет время. Но он не разделял ни телячьих восторгов от якобы грандиозных перспектив планируемых действий, ни мгновенных скачков от паники к полной уверенности в успехе.

Он просто согласился принять участие, но только на своем месте. Так что, точнее было бы сказать, не принять участие, а просто помочь при необходимости кое-кому.

Но «просто помочь» – и это он тоже предчувствовал, а в глубине сердца знал точно – с самого первого шага оборачивалось прямым действием на самом опасном, самом грязном направлении. В вагон полезли на час раньше, чем планировал Четвертый, а значит, полезли не те.

И «маленькая изящная провокация», как весело выражался Четвертый, которая «пребольно ударит по носу этих зарвавшихся янки», с первого же такта обещает перерасти в нечто с топотом, потом и кровью.

Иван Григорьевич доложил Четвертому обстановку и, разумеется, в ответ услышал то, что и ожидал: накрыть, блокировать, обезвредить… А какие действия придется при этом предпринять, об этом у политиков, богатеев и прочих членов банды голова никогда не болит.

Впрочем, назвался груздем, полезай в вагонзак. И не иначе. Поздно теперь рюмить, институтку разыгрывать. Вот только уж совсем не понравилась ему та дотошность, с которой Четвертый расспрашивал его об обстоятельствах звонка Симонова. Как бы парню не подзалететь… в студию Останкино при апостоле Петре.

Впрочем, прежде всего дело, а отмазка потом.

Кублицкий позвонил своим спецлюдям и приказал ввиду изменившихся обстоятельств немедленно начинать операцию.

– Мы не знаем, кто там, – объяснил он старшему группы, – скорее всего, случайные люди. Точнее говоря, вольные стрелки, из тамошних добытчиков. Но что точно, так это то, что через несколько минут на них пойдет вохра.

– Сколько вохры? – уточнил на том конце провода любознательный паренек. И сделал это тоном, которым мясник спрашивает у хозяйки: вам с косточкой или как?

– Думаю, что сначала они пошлют людей просто проверить, что там происходит. Значит, пойдут трое-четверо. А кого они застанут и что там произойдет, это вы уже сами сможете понаблюдать.

Затем по сотовой связи он разыскал Лору, которая ночами перемещалась по Москве, как он в свое время по тылам врага.

– Детка, – вкрадчиво начал он, – ты сегодня, если я ничего не путаю, идешь в гости с одним очаровательным старшим лейтенантом.

– И что ты хочешь сказать, па, по этому поводу?

– Успокойся, я вовсе не собираюсь обсуждать, действительно ли время от трех до пяти утра – самое удачное для визитов. Вероятно, вы этот вопрос уже обсуждали и пришли к единому мнению.

– Ну разумеется, па. Что это ты тянешь сегодня… Говори, что тебя беспокоит?

– Ты вот что, Ло, пригляди-ка сегодня за своим красавчиком. Он парень безвинный, а на него могут подумать.

– Как вы мне надоели! И ты, и твоя бандитская работа.

– Ну, ну, Ло, полегче. Твой Ваня – государственный человек. Стою на страже…

– Ну ты, па, прямо как Черномырдин выражаешься. Когда мужики говорят загадками, я прям балдею. Ладно, па, все. Засекли и пролетели.

«Ну вот, – подумал Иван Григорьевич, – если я не ошибаюсь в собственной дочери, то за Симонова в ближайшие сутки можно быть спокойным». А теперь следует отдать должное и субординации, то есть доложить полковнику Воронову.

«Породистый щенок», – иногда думал Кублицкий о своем начальнике отдела. При некоторых же обстоятельствах чувствовал, что в этом парне что-то есть. И во всяком случае, с ним можно иметь дело.

– Олег Юрьевич, не спишь?

– Нет, Иван Григорьевич, не задалось у меня что-то сегодня со сном. Слушаю тебя. Давай огорчай молодое, неопытное начальство.

– Да особо и огорчить нечем. Наши по старым делам, наверное, остались подключены к вохре^[1] на Курском вокзале. Поступил сигнал, кто-то у них там не туда полез.

– А мы-то при чем?

– А мы ни при чем. Но раз уж сигнал наши приняли, я дал добро, чтобы они блокировали точку конфликта по дальнему периметру и пронаблюдали. А то как бы вохра и те, кто полез, больших фейерверков не устроили. Все-таки почти центр города.

– Послушай, Иван Григорьевич, ты о вчерашнем нападении на капитана Петухова что-нибудь знаешь?

– Жив будет капитан. Мои ребята были уже у него в больнице. Врачи обнадежили. Жену его, конечно, жаль, ее уже не вернешь.

– А что по сыску?

– Кажется, обычная бытовуха. Вероятного убийцу заметили и когда он входил, и когда выбегал обратно из подъезда. Да он и живет в том же дворе. Вместе с братцем, таким же громилой. Что-то они с капитаном не поделили. Думаю, зажимал их Петухов по части дворового раздолбайства. Сейчас эти два брата-дегенерата в усиленном розыске. До утра, думаю, их задержат.

– Я сейчас за городом, на даче у одних знакомых. На меня было совершено нападение. Как раз этими двумя братанами. И уверяю тебя, никакой бытовухи между нами не было.

– С тобой все в порядке?

– Они мне прилично дали по ноге. Какой-то железякой. Потерял много крови. Но мне здесь уже оказали помощь. Можно сказать, все обошлось.

– Где ты с ними расстался, Олег?

– На Киевском вокзале. Запрыгнул в отходящую электричку. По моим данным, они замешаны еще в одном деле. И на Петухова они набросились не просто так.

– Понятно.

– Вот я и говорю, когда будете брать, ожидайте с той стороны всего… Мне лично они нужны для разговора. Короче, если увидите их еще живыми, в этом же виде постарайтесь и сохранить.

– Ты где? Тебе не помочь? Может, выслать машину?

– Ничего не надо. Здесь полно людей на московских машинах. Я немного еще покантуюсь, а потом с кем-нибудь из них вернусь в город.