– Всем в атаку! – приказал комбат, поднимаясь в рост. – Возьмем Вокнаволок – ключи к Финляндии у нас в руках.
Он посмотрел на скорбные лица товарищей Лейно и добавил:
– Идите, товарищи. Я буду с ним. Все будет хорошо.
Суси резко повернулся и ушел. За ним потянулись и другие красноармейцы. Лицо у Каръялайнена странно дернулось, но и он не стал отставать от своих боевых друзей.
Перед самой атакой и начальнику штаба, и Хейконену, и Кумпу и командиру второй роты показалось, что где-то у них за спиной прозвучал одинокий револьверный выстрел.
Вокнаволок взяли, связь между Финляндией и оккупантами была разорвана. По крайней мере, та связь, которая осуществлялась по дороге. Теперь белофиннам оставалось уповать лишь на то, что грянет внезапная весна и Красная Армия утопнет в беспутице. Но в начале февраля такого в Карелии не бывает.
Лейно умер, его лицо больше не искажалось страшными мучениями, оно сделалось спокойным, и сам он, долговязый по жизни, стал будто бы еще больше ростом. Пришлось делать два гроба – первый, сколоченный деревенскими плотниками, оказался короткий.
На похоронах не звучало никаких речей, никто не клялся отомстить, не плакали женщины. В полнейшем молчании и тишине курсанты опустили тело друга в могилу, только откуда-то издалека доносился одинокий крик ворона, словно многократно усиленный звук падающей в воду капли.
– Спасибо, комбат, – сказал Суси, подойдя к тому, когда они начали расходиться с кладбища.
– Это жестокое время, – ответил Гарифуллин. – И кто-то должен поступать жестоко, пусть и не вполне правильно.
Отряд лыжников продолжал свой поход, теперь уже совсем не беспокоясь о скрытности. 5 февраля рота, под командованием Хейконена, не дожидаясь подхода основных сил, внезапной атакой захватила деревню Понгилахти. Белофинны казались полностью деморализованы и, где только можно было, избегали вступать в противостояние с красноармейцами. Судьба агрессии была предрешена.
Вечером 10 февраля курсанты Интернациональной школы въехали в населенный пункт Войницы. Здесь их догнал курьер командующего Седякина, который своим приказом освобождал их от дальнейших диверсионно-разведывательных действий. Впрочем, этим делом они перестали заниматься уже после взятия Кимасозера, влившись в батальон Гарифуллина в качестве ударной группы.
Совместно с пешими воинами, курсанты, не торопясь, вошли в Ухту102. Там уже распоряжались красноармейцы Седякина.
Был митинг, на балкончике старого карельского дома друг за другом выступали какие-то ораторы. Они орали, что «победили», «враг разбит», «торжество социализма», «дело Ленина и Троцкого», «печальный конец наглой игры белых» и прочее, прочее, прочее. От красных шишей выступил почему-то Гарифуллин. Он тоже отметился банальностями и лозунгами, после чего все покричали для пущей важности «ура» и разошлись отсыпаться. Впереди предстоял путь на железнодорожную станцию Кемь, чтобы ехать в Петрозаводск.
Об Антикайнене пока никто не интересовался, но это было всего лишь вопросом времени. В Петрозаводске пара человек из органов, так сказать, безопасности, независимо друг от друга готовили свои опросники. Один из них был парнем всемогущего товарища Бокия. Если в милиции любили говорить: «нету тела – нету дела», то не в милиции было с точностью до наоборот. Если нет тела, значит, об этом кому-то есть дело.
Командир отряда лыжников-диверсантов – участник «Револьверной оппозиции» – сподвижник Отто Куусинена в революционной деятельности в Финляндии – обученный шюцкором специалист по выживанию. Такие люди просто так не пропадают, как когда-то пропала очень значительная сумма из национального банка Суоми. Ладно, большая часть денег перетекла через того же Куусинена в Питер, но где затерялась меньшая?
Из Москвы в Петрозаводск срочным порядком отправился человек, который был, вообще-то, заинтересованным в судьбе Антикайнена лицом. Этот интерес ненароком поддерживал все тот же товарищ Глеб. Получив на руки пакет документов касательно Тойво, его нелегальных переходов в Финляндию, его лыжного похода,и, наконец, загадочного исчезновения в Кимасозере, человек передумал ехать в Петрозаводск. Вместо этого он отправился на границу с Эстонией, где и потерялся.
Ну, а лыжники дошли до Кеми. Это было уже не в тягость: в деревнях по маршруту их ожидал теплый прием, да и боевое снаряжение заметно уменьшилось, то есть, лишние килограммы на себе тащить было больше не надо. Трофейные пушки сдали в службу Седякина в Ухте, откуда их через полгода переправили в Питер: фронта больше не было, о новой войне, которая разразится через восемнадцать лет, никто даже не думал.
Эти горные пушки болтались по военным складам, но на вооружение их никто не брал, потому что артиллерийская наука на месте не стояла, запустив в производство новые мощные орудия. Через некоторое время их, как память, передали в Интернациональную школу командиров103, установив две пушки перед входом, а две поместив внутрь здания для красоты и декора.
Красные шиши прошли торжественным маршем по центральной площади Петрозаводска, и люди чепчики бросали, а партийное руководство роняло слезы умиления. Все спрашивали друг друга: «Кто из них Антикайнен?» И показывали друг другу на Суси, на Каръялайнена и Хейконена, даже на Тойво Вяхю: «Вот он – герой!» Только на Кумпу не показывали – уж больно тот был велик и грозен.
– Эта зимняя кампания выявила значение воинских частей из лыжников и необходимость их для успешных зимних кампаний в северном районе, – выступил перед собравшимися Симо Суси. – Блестящая деятельность отряда лыжников-финнов Интернациональной военной школы наглядно продемонстрировала, какие достижения возможны для лыжников. Общая длина пройденного отрядом пути от станции Массельгской до станции Кемь – около 980 километров. Кроме того, нам пришлось совершить разведочные действия общей длиной в несколько сот километров. Потери белых убитыми и взятыми в плен были 117 человек. Кроме того, много раненных… Потери отряда составляют 8 убитых и 9 раненных. Что касается значения произведенной отрядом лыжников операции, то надо признать, что она решающе помогла южной и средней Карелии в быстрой ликвидации бандитизма».
– Ура! – охотно закричали участники торжественного митинга, видя, что человек на трибуне больше ничего не пытается сказать.
– Ура! – поддержали их курсанты.
– Урай! – подхватили призыв несколько приблудившихся карелов-ливвиков из Олонецкого района. На них никто косо не посмотрел, и они радостно засмеялись, пихая друг друга в бока104.
Пройдет пятнадцать лет, и речь Суси будет издана, как письмо Антикайнена в газету, посвященное очередной годовщине беспрецедентного во всей человеческой истории военно-диверсионного зимнего тысячекилометрового марша при минимальном количестве жертв. Аналогичное дело в свое время совершил Ксенофонт, только летом, и никто не знает, сколько солдат из всей выведенной им армии он потерял.
Имя Антикайнена было у всех на устах, но никто не знал, как он выглядит. По рекомендации высокопоставленного сотрудника специального ведомства была выдвинута версия: «Тойво срочно вызван в Питер». Сказать, что погиб – а он объявится, вот будет конфуз! Нет, надо быть уверенным в его судьбе, а уж потом запускать информацию.
Сложившаяся ситуация пока ни к чему критичному не приводила. Разве что командующий фронтом Седякин, высоко оценивший поход лыжников, поручил представить участников к медалям, грамотам и памятным призам. Всем – внеочередное воинское звание, а командира отряда – наградить орденом Красного Знамени.
Да, теперь Тойво нужно было разыскать, живого или мертвого. Известность – дело непостоянное, поговорят и перестанут. Вот с орденом за номером 641 дело гораздо серьезней.
А сам потенциальный орденоносец совсем не думал о том, что творится за его спиной. Настолько непринужденно удалось договориться с совестью, настолько ловко оправдать свои поступки, что голова полностью отключилась от пережитых событий последних лет, будто их и не было. Вернее – будто они случились, но были столь незначительны, что обращать на них внимание – пустая трата времени. Прошлое уже прошло, будущее еще только будет, надо сосредоточиться на настоящем.
Нурмес – этот городок Антикайнен наметил себе, чтобы остановиться и перевести дух. На самом деле надо было просто осмотреться: что изменилось за это время на его Родине. Проще, конечно, было добраться до Каяни, где живут, как он надеялся, былые товарищи по шюцкору, но это был крюк к северу.
Найти жилье на пару ночей – вот что требовалось. Единственным документом, которым он мог пользоваться на территории враждебного Советскому Союзу государства – это приснопамятная поистрепавшаяся бумажка на имя штабс-капитана Верховского. По фински написана только фамилия, но печатей и гербов нарисовано много, они отвлекают внимание и создают антураж.
До Нурмеса удалось дойти без осложнений, которые могли возникнуть только в том случае, когда бы повстречались люди. Но таковых в лесу зимней порой болтается крайне мало, поэтому Тойво, избегая дорог и хуторов по берегам многочисленных озер и ламбушек, шел себе и в ус не дул.
Даже ночевка возле устроенного ракотули не принесла обычных в такой сезон мучений: один бок у огня горит жаром, другой бок у леса коченеет от холода. Где-то рядом повыли волки, потом пришли посмотреть на пламя – были видны только их глаза, пылающие угольями в отраженном свете костра – но это были обыкновенные волки, на людей не бросающиеся. Тойво думал переждать такое невыгодное соседство, бодрствуя, но тут же заснул, а чуть свет, живой и невредимый, организовал себе хороший завтрак из доброй еды. Сначала, конечно, проверил, все ли конечности на своих местах, а то отгрыз какой-нибудь самый сумасшедший волк что-нибудь важное – а ему потом мучиться!
В крохотном городишке Нурмес по улицам бродили патрули – военные и полицейские. Последние состояли из недовольных жизнью ленсманов, первые – из счастливых ефрейторов. Тойво сдался сначала одним, потом другим, прикинувшись ветераном карельской кампании. Раздраженные обязанностью болтаться по холоду ленсманы постарались побыстрее избавить себя от общества веня-ротту, косвенно виновного в их прозябании на улице. Зато радостные, что их не отправили на фронт, ефрейторы, прониклись сочувствием и даже сопроводили до ближайшего постоялого двора.
Это было лучшей рекомендацией для хозяев, доверие также возросло после презента нескольких банок дефицитной тушеной говядины – явно из армейских запасов. Деньги за постой, однако, они тоже взять не отказались.
Баня, прачечная и, самое важное, постель с белоснежными хрустящими простынями, подушкой и одеялом – вот что такое отдых! Точнее, начало отдыха.
На следующий день Тойво отметился в комендатуре, кратко рассказав о падении Кимасозера, поведав о намерении двигаться дальше в Хельсинки, чтобы предстать перед эмигрантским правительством России с докладом.
– Такое в Хельсинки имеется? – удивился комендант. – Я-то думал, что они в Париже заседают.
– Ну, тогда в Париж отправлюсь. Не буду донимать господина барона, у него и так дел хватает.
Действительно, Маннергейм был занятым человеком, ему хватало забот о своих соотечественниках – урожденных финнах, а не о всяком эмигрантском отродье, хотя и отлично говорившем на их языке со столичным акцентом.
В то лихое время в Финляндии было много русских: как тех, что сидели в концлагерях для выяснения личности, так и тех, что уже были выяснены и болтались по стране в поисках заработка и средств к существованию.
Русские эмигранты предпочитали не общаться с соотечественниками, а если удавалось каким-то образом пристроиться в финской жизни, то начинали относиться к землякам откровенно враждебно: «понаехали тут!» Их притесняли, над ними издевались, они не имели никаких прав. Ну, такая уж горькая доля – эмигрантская.
Впрочем, это не относится к африканцам, индусам и арабам. Они нигде не ощущают себя эмигрантами, они везде – хозяева жизни. Свою страну они везут с собой и просто расширяют ее границы за счет уменьшения территории, где пока еще живут коренные жители. Потому что они всегда в стаде, потому что принцип у них один – выжить, а, следовательно, и мораль таковая. И даже вера под эту мораль, иншалла.
Конечно, в другое бы время, зацепили бы Антикайнену руки за спину и посадили бы в кутузку, но в последнюю неделю здесь было много военных, группами и поодиночке возвращающихся после не вполне удачно сложившийся войны. И не факт, что все они отступили по приказу. Но комендатуре на это было наплевать – есть еще военная полиция, пусть они и разбираются потом. Их дело: переписать фамилии, место жительства, причины возвращения в Финку.
– Винтовку, гранаты, пулеметы, автоматы, взрывчатые и отравляющие вещества а также боеприпасы к ним сдайте по описи, – сказали в комендатуре напоследок.
– А револьвер?
– Ну, револьвер оставьте. Вы все-таки военный человек.
Тойво выдали на руки еще одну бумаженцию, в которой казенным языком регламентировалось встать на военный учет по месту прибытия. И указывалось это место: Хельсинки. Также срок постановки на учет: две недели. В противном случае, то есть, при нарушении регламента – расстрел через повешение. Ну, или повешение через расстрел.
Общественный транспорт до Йоэнсуу, конечно, ходил. Но не зимой и не в условиях тяжелого экономического кризиса. Однако люди все-таки перемещались, сбиваясь в ватаги и арендуя сани с лошадью и кучером. Тойво удалось прибиться к такой, отправляющейся на следующий день.
За день, предшествующий отъезду, Антикайнен прикупил в магазине подержанных товаров несколько кожаных ремней и соорудил сбрую для ношения под военным френчем.
Это он сделал для того, чтобы пачки денег держать ближе к телу. Ну, а те, что не влезали, поместились во вместительный саквояж черной кожи, купленный там же. В самом деле, не с ящиком же и санями ехать!
Тойво пропутешествовал в относительном комфорте до столичного города финской Южной Карелии105. В нем было голодно: связи с Советской Карелией нарушились, продовольствие поступало через централизованные поставки, а свое вырастить в достаточном количестве пока не получилось.
По санному пути он добрался до Пухоса, где на деревообрабатывающем комбинате трудились полуголодные люди. Чего-то жизнь в буржуазной Финляндии нравилась ему все меньше и меньше. Вообще-то, это была уже просто другая жизнь. Ему не довелось жить в независимом государстве, но он смутно догадывался: за любую независимость надо платить. И, как правило, плата эта – жизни обычных подданных.
И на курортах Иматры было пусто и дико. Отрадно, что железная дорога все еще функционировала, так что билет до Выборга казался билетом в другую реальность. А сойдя вечером с перрона поезда в сумрак февральского вечера, Тойво долго стоял, не решаясь двинуться по выборгским улицам.
Оказалось очень волнительным сознавать, что у любого похода есть свое окончание. Мимо двигались по своим делам люди, никто не обращал на него никакого внимания, никто не признавал в нем ничего выдающегося. Да и сам Тойво, робкий и нерешительный, думал, что все былое – это сон. Не сказочный, временами ужасный – но наяву так не бывает. Он – такой же, как все. Его походу пришел конец.
Не было тогда еще в моде называть все, что ни попадя, громкими именами: города, колхозы, движения и прочее. Это придет уже после смерти вождя, первого из них. Имя Антикайнена тоже увековечат, но век этот увековечивания будет достаточно краток. В современной Карелии никто не знает, когда жил и кем был этот Тойво. Не говоря уже про Россию. Только улицы, названные его именем, пока еще остаются в карельских городах и селах. Да четырехтысячная гора в горах останется надолго, если не навсегда, «пиком Антикайнена». Ну, так затем горы и созданы Господом.
26. Сумерки.
Тойво не бросился сломя голову к дому Лотты – ему хватило опыта и осторожности, чтобы опрометчивыми поступками не принести вред, как дорогой ему девушке, так и самому себе. Вместо этого он отправился на почтамт, работающий как и положено – круглосуточно.
Понадобилось несколько больше времени, чтобы тупая, как валенок, телеграфистка шлепнула на предъявленный ей запечатанный конверт штамп города Выборг и актуальную дату. Отчаявшись объяснять, что письмо он отнесет сам по указанному адресу, Тойво уже всерьез подумывал, чтобы достать револьвер и пристрелить к черту безмозглую пожилую куклу.
Наконец, дело было сделано, а телеграфистка так и не поняла, что она совершила, за что получила плату и по какой причине сдачу за это давать не нужно. Она сидела, отгороженная от людей стеклом с круглым вырезом и таращилась на исхудавшее бородатое лицо Антикайнена, как сова на чучело мыши. Хотелось надеяться, что при докладе начальнику ее смены она также не сможет вразумительно объяснить, что, собственно говоря, произошло.
Тойво пошел к дому Лотты, делаясь все более пьяным по мере приближения. Не радость пьянила его и не алкоголь, просто так легче было представить стороннему наблюдателю причину, почему он, вдруг, остановился около почтового ящика, подержавшись за него рукой. Может, конечно, никакого стороннего наблюдателя этой ночной порой и не предполагалось, но Антикайнен не хотел рисковать. Паранойя шелестела в саквояже перетянутыми банковскими пачками и прижималась к телу под «сбруей».
В гостинице ночной портье оказался более сообразительным. За дополнительную плату он разрешил утомленному путнику переночевать в номере, ограничившись записью в своем кондуите: «Вилье Ритола». Даже на документы не взглянул, потому что его внимание отвлекли несколько банкнот с цифрами, обещающими вполне достойную прибавку к жалованью.
Тойво показал ему издалека офицерское предписание на фамилию Верховского, но ознакомиться ближе не позволил, выложив на стойку купюры. Этого оказалось достаточно. Только с дураками невозможно договориться, и очень опасно договариваться с жадными дураками. Ни на того, ни на другого ночной портье не походил.
Ладно, всего лишь ночь как-то пережить, завтра будет все по-другому.
Он верил, что Лотта с утра получит его сообщение, верил, что комната, где они провели в прошлом году целую неделю вместе, не занята, а также верил, что эта ночь – последняя, когда они вдалеке друг от друга.
Выборг не походил на прифронтовой город, каким ему показался Нурмес. Здесь не было столько полицейских патрулей, а военных дозоров не было вовсе. Люди выживали в условиях кризиса и нехватки продуктов, работали, у кого была работа, гуляли в ресторанах, у кого были деньги, ходили в спектакли, у кого было настроение, стучали друг на друга, у кого было политическое видение.
Тойво нужно было выправить документы, но делать это предстояло не здесь, а в столице, а еще лучше – в Турку, где он когда-то работал на Революцию. И от излишка денег нужно было избавиться. Это не означало, чтобы протопить ими печь в комнате, или сдать в фонд Нансена. Деньги лишними никогда не бывают. Деньги можно было пустить в оборот. И оборот этот должен быть не финский.
Черт, много задач, а помощи никакой! Скрываться предстояло, как от официальных властей, так и от просоветски настроенных граждан, которых в Финляндии тоже хватало: шпионов, нелегалов и сочувствующих.
На следующий день, никем не потревоженный, он вышел из гостиницы, намереваясь действовать по плану. А план был таков: пробраться через черный вход в означенный дом, залезть на чердак и наблюдать из слухового окошка, что в мире творится. Допустить тот факт, что Лотта не получит его секретное письмо, законспирированное под рассылку от патриотической организации «Надежда106», он не хотел и не мог.
Подняться на чердак не составило большого труда. Здесь не было никого, даже кошек, только на веревках висело постельное белье. Тойво потрогал его и убедился, что оно все еще мокрое, то есть, до завтра, либо послезавтра сюда подняться никто не должен.
Зимний день не обещал мороза, также не предполагая и оттепель. Самая обычная февральская погода, самый будничный день. Но он преобразился, расцвел красками радуги, стал теплым и ласковым, когда Тойво заметил на улице Лотту, которая прошла мимо дома. Это могло означать, что она не получила письма и оказалась здесь случайно. Но также могло означать противное. Когда девушка второй раз показалась на этой же улице, он понял, что его сообщение попало к своему адресату, и она в точности выполняет его инструкции.
К сожалению, подобные предосторожности не оказались лишними: один и тот же человек в плотной твидовой кепке и пальто с поднятым воротником повторил маршрут Лотты. Когда же та вошла в подъезд, он отправился на угол дома, откуда можно было просматривать и парадный, и черный входы. Там он закурил и сделал вид, что читает объявления на рекламной тумбе.
Почему за Лоттой слежка?
Хоть тресни, но какое-то объяснение этому не вполне заурядному для жизни событию Тойво найти не мог. Но мог сказать: если слежка – значит, угроза жизни. Этого допустить было никак нельзя.
Он сковырнул с рамы окошка затвердевшую на холоде замазку и сунул ее в рот. Пока добирался до дверцы на крышу усиленно пытался разжевать неприятную и холодную субстанцию. Разжевал, смягчил до уровня пластилина. Вытащил, помял пальцами и кивнул сам себе: подходит. Во рту – словно кошки нагадили.
Тойво отделил кусок мягкой замазки и приклеил ее за верхней частью одного уха, потом тоже самое проделал с другим. Получилась изрядная лопоухость. Если ушами не шевелить, то на некоторое время такая характерная черта его физиономии вполне сохранится. Оставшийся маленький кусок поместил под нижнюю губу. Все – теперь узнать его можно только по глазам. Но в гляделки играть он не собирался.
Поднявшись на крышу, Антикайнен приставными шагами добрался до пожарной лестницы с торца здания. Спускаясь вниз, чертыхнулся, потому что замазка из-за правого уха отвалилась и улетела в снег. Значит, он умеет шевелить этим ухом и может выступать в цирке.
Мужик в кепке так и стоял около тумбы и глазел на выходы из дома.
– Ого, Вацлав Нежинский собственной персоной! – подойдя к нему достаточно близко, радостно сказал Тойво, повернувшись к человеку оттопыренным ухом. – Какими судьбами?
– Кто? – удивился тот и даже свою папироску чуть не проглотил.
– Ну, я ваш балет в Париже смотрел. Знатно вы ногами дрыгаете. Только срамота это! – объяснил Тойво и добавил. – Штабс-капитан Верховский к вашим услугам. К нам какими судьбами? Представление будете давать, али как?
Мужчина внимательно посмотрел в лицо Антикайнену, но ни тени узнаваемости в его глазах не промелькнуло. То ли лопоухий бородатый субъект с оттопыренной нижней губой никак не соотносится с описанием или даже фотографией его оперативной разработки, то ли не по душу Тойво он здесь стоит.
– Иди, Верховский, своей дорогой, – ответил тот. – Перепутал ты.
По говору – коренной финн, не шведский и не столичный. По манере держаться – или полицай, или отставной военный. По кажущемуся безразличию – бандит, готовый на любые действия.
– И то верно – перепутал, – пожал плечами Антикайнен. – Да и я не то, чтобы прохожий: помогаю полиции в этом квартале за порядком следить. На полставки. Внештатный сотрудник. А там дамочка заявила дворнику – напугал ты ее. Может, поднимемся в квартиру, пусть она успокоится?
На слово «полиция» мужчина ника не отреагировал, значит, к органам, так сказать, правопорядка отношения не имеет. Неужели, действительно, просто бандит? Но упираться и нервничать не стал.
– А бумага имеется? – спросил он.
– Так вот я и говорю, что внештатный сотрудник. Могу только в свисток свиснуть, если понадобится, – доверительно сказал Тойво. – Свистнем?
– Ладно, пойдем к твоей дамочке, – согласился тот. – Куда идти-то?
– К черному входу.
То, что мужчина не захотел общаться с полицией, тоже ничего не значило – никто в здравом уме не ищет такого общения, без разницы, виновен в чем-то или нет.
Они прошли на задний двор, где стояли поленицы дров, лежали какие-то доски, и грязный уже ноздреватый снег создавал неверную картину общей неухоженности. Людей поблизости не было никого, да и не слышно тоже.
– Как-то странно получается, – остановился, вдруг, мужчина, шедший первым. – Что-то не так.
Тойво, конечно, с этим бы согласился, но не стал тратить время, иначе нож незнакомца угодил бы ему со всего размаха прямо в грудь. Антикайнен блокировал удар, подставив обе руки, а потом резким движением послал свой правый локоть в переносицу врага. Тот от боли даже нож свой уронил, обоюдно заточенное лезвие с наборной рукояткой – настоящая уркаганская пика.
– Ты кто? – прохрипел мужчина.
– Тойво Антикайнен, – представился он и отметил про себя ужас, промелькнувший в глазах противника.
Следующим ударом в нос, снизу вверх тыльной стороной ладони, Тойво поставил конец на жизни незнакомого ему бандита: считается, что в таких случаях переломанные кости черепа поражают мозг, что несовместимо с дальнейшей жизнью.
Мужчина хрюкнул, ноги его в коленях подломились, и он упал лицом в снег.
Антикайнен подхватил врага за шиворот и подтащил к подвальному окну с шахтой, не забыв всунуть в карман убитого его же пику. Сбросив тело в шахту, он положил сверху пару досок, так что обнаружить труп можно будет только совершенно случайным образом, либо весной. Потом он разбросал ногами снег, на котором кое-где виднелись следы крови и огляделся вокруг.
Никаких признаков тревоги, либо других свидетельств, что его действия не прошли тайно, Тойво не обнаружил. Также ни одна из пачек денег с его тела не вывалилась. Он только не мог вспомнить, когда выплюнул противную замазку изо рта. Может, проглотил, в пылу борьбы?
Антикайнен через подъезд опять проник на чердак, подмигнул случившейся там кошке, подхватил свой саквояж, никем не тронутый, постоял пять минут у слухового окна, наблюдая улицу, ничего подозрительного не заметил и пошел к знакомой ему квартире, где была знакомая ему комната.
Ключ от входной двери лежал под ковриком, что означало только одно: Лотта его ждет, нет необходимости звонить и сообщать еще кому-то, что в квартире посетитель.
– Ку-ку! – сказал Тойво, стараясь быть бесшумным, проскальзывая через осторожно приоткрытую дверь.
– Ты пришел! – ответила девушка, сидящая на кровати.
Потом они долго не разговаривали. Деньги пачками лежали на полу возле кожаных ремней, саквояж так и стоял у входной двери.
– У тебя одежда в крови, – позже сказала Лотта. – Ты ранен?
– Это не моя кровь, – ответил Тойво. – Не хочу пугать, но за тобой кто-то следил.
– Кто?
– Бандит какой-то. Он шел за тобой, но у него также была информация и обо мне. Не могу понять, что бы это значило?
– А что с ним? – спросила Лотта, поднявшись на локти, лежа спиной вверх.
– Да ничего, – Тойво дурашливо дернул уголком рта. – Бритвой по горлу – и в колодец107.
Незаметно пришел вечер, они пили кофе, утоляя легкий голод галетами и консервами, которые все еще оставались у Антикайнена в саквояже. Лотта рассказывала о себе: она уже с неделю, как не работает, мать ударилась в идеи «Комитета финских женщин», отец пытается восстановить свою булочную, но пока удалось добиться только того, что производственное помещение не скатывается в полнейший упадок и запустение.
А Тойво ничего про себя не рассказывал.
Даже самый близкий ему на Земле человек не сможет понять, что значит бежать по бездорожью на лыжах в жесточайший мороз, наматывая километр за километром, а двадцать килограмм боевой выкладки с каждым часом тяжелеют и тяжелеют. Не постичь ей, как оставаться спокойным, когда творится всякая чертовщина, которая не может по определению твориться. Не осознать ей, как тяжело переживать смерть товарищей, а еще тяжелее – смерть врагов, которым устроена настоящая бойня. И никогда не догадаться, что творится на душе, когда побег все равно может быть приравнен к дезертирству и предательству.
Да и зачем ей об этом знать?
Alright it's hard getting through to me
I'm truly elusive
I got my own point of view
I am the one of a kind
And i tell you l'il girl
I'm fascinated by you
There's something about you
That makes all the difference
Like the night is to day
Well i can get along without you
But i know that within you
You've got what I'm missing
And I'll find a way
To get reaction to action
Hey, say the word that would thrill me
Yeah, i need reaction to action
Just one look that would kill me108
Что же, это мне тяжко выдержать.
Я действительно уклончив,
У меня есть своя точка зрения,
Я тот, что с характером.
И я говорю тебе, маленькая девушка,
Я очарован тобой.
Что-то есть в тебе,
Что делает во всем различия,
Типа ночь со днем.
Ну, я проживу без тебя,
Но я знаю, что в тебе
Есть то, о чем я скучаю.
И я найду путь
Получить реакцию на мою акцию.
Эй, скажи слово, что испугает меня.
Да, мне нужна реакция на акцию.
Только один взгляд, что убьет меня109.
Утром, когда кажется, что все в этом мире подчинено разуму и свету, и можно начинать реализовывать планы, которые придуманы ночью, Лотта, наконец решилась на вопрос.
– Ты надолго приехал? – почему-то отвернувшись в сторону и не смотря ему в глаза, спросила она.
– Я пришел навсегда, – ответил Тойво. – Ну, по крайней мере, пока ты меня сама не прогонишь.
Это была шутка, но никто не рассмеялся.
– И что мы будем делать дальше?
– А дальше мы уедем, – сказал Антикайнен и добавил. – Но сначала мы должны к этому подготовиться.
Он объяснил все те необходимые меры, которые надлежало принять, чтобы все было хорошо.
Тойво сейчас собирался выйти из их комнаты и встретиться с отцом Лотты. Можно было, конечно, встретиться и с матерью, но последствия этой встречи уже было трудно предугадать. Аниткайнен собирался передать отцу деньги для того, чтобы тот вновь запустил свое маленькое семейное предприятие. Ну, и чтобы еще осталось на черный день. А когда придут с дознанием финские ленсманы, натравленные сердобольными соседями, то объяснить происхождение денег так: перед неправедным арестом, устроенным большевистскими комиссарами, закопали средства, вырученные за прошлые годы предпринимательства, в землю.
– Никто не сможет предъявить никакого обвинения. Даже сам Мищенко, устроивший тогда ваш арест, – сказал Тойво, убеждаясь, что Лотта все его доводы осознала и приняла.
Вот только зачем он упомянул этого нелюдя – ему самому было непонятно. Откуда-то скользнуло слово на язык, беспричинно и бессмысленно.
Далее план действий таков: Лотта сегодня целый день проведет здесь, а назавтра отправится домой, объяснит матери свое намерение ехать куда-нибудь в столицы трудоустраиваться и соберет вещи – немного, только очень личное, потому что весь гардероб и прочее можно будет купить по дороге. А потом Тойво пришлет ей весточку: где, когда и как они встретятся. Вот и все.