«Отдай»!
– Нет! Молчи, молчи, молчи! – Вася кричал, но не мог перекричать. Ударил по стволу кулаком, чтобы заглушить болью. – Молчи! Да замолчи же ты! Пожалуйста, молчи!
Он бил, пока слушалась рука. Кровь на коре, кора забилась в плоть, а перед глазами пелена из слез. Вася утерся рукавом. Рядом стояла Катя и смотрела на запыхавшегося, окровавленного мужчину с открытым ртом. А потом побежала.
– Стой!
Вася подхватил фонарь и бросился следом. Он должен ее догнать, успокоить! Бежал, не различая дороги, по зарослям, настолько густым, что не каждый зверь сможет проложить здесь свои тропы. Поскальзываясь на мокрых корнях, падал в липкий снег, задыхаясь, сдирал кожу об острые ветки, целился лучом света в ускользающий силуэт, но невысокая фигурка все реже мелькала впереди.
«Да как она так быстро бежит в этой куртке»?
Впереди послышался шум воды. И сразу за ним короткий вскрик.
Вася рванул на звук, ломая колючие ветви. До обрыва он добрался уже на четвереньках, из-за слякоти край стал скользким и норовил обвалиться под весом мужчины. Фонарь осветил торчащую из крутого склона путаницу корней и бурлящий поток черной воды.
Вася ползал вдоль обрыва, измазавшись в раскисшем грунте, кричал в темноту, пока не осип и окончательно не выбился из сил. Сел, поджав ноги, вцепился зубами в грязный рукав так, что почувствовал через плотную куртку, зажмурился до боли. Когда открыл глаза, заметил на одном из корней дрожащий от ветра кусочек ткани. Потянулся, рискуя свалиться, ухватил кончиками пальцев.
Прижал к груди детскую рукавичку.
…Катино тело нашли на третий день в двух километрах ниже по реке. Тем же вечером к Васе постучалась полиция. Он не стал скрывать, что девочка была в его доме, рассказал и о том, что собирался отвести ее в деревню, и что Катя испугалась темноты и побежала, не разбирая дороги. О голосе в своей голове рассказывать не стал. Не стал говорить, что последнее время из дома выходит лишь чтобы покормить коз, а сам ничего не ест.
Дело свернули быстро за неимением доказательств. На теле девочки не обнаружили следов насилия, лишь гематомы от падения с высоты.
Пожилой следователь смотрел на Васю с прищуром, тем немигающим «рабочим» взглядом, которым привык копаться в чужих головах, и жевал седой ус.
– Вижу, зараза, что не все так гладко. С такой-то рожей… По ней все вижу. Но пока свободен. Пшел вон!
* * *
– Во-о-от! Еще пару стежков и готово. Кривовато, конечно, ну как есть. Я плохо шью.
Длинная игла скользнула в отверстие, увлекая за собой черную нить, пропитанную кровью. Толстая шкура козла поначалу не хотела поддаваться, поэтому пришлось заранее пробить шилом дыры. Зато с человеческой кожей иголка справлялась отлично.
Васю трясло. Когда убивали его коз, он переживал с ними последние моменты. Слышал их. Чувствовал на себе каждый удар. Теперь не осталось боли, лишь лихорадка и растекшийся по телу густой туман.
«Ты никогда не спрашивал, кто я», – слова прилетели сверху, забарабанили по темечку холодными каплями.
«Я знаю, ты меня слышишь».
– Вот, козлина. Вылитый! – Макс отошел, вытирая тряпкой руки, чтобы полюбоваться на результат.
– Селфи! – Маша вытянула телефон, ловя в кадр свое лицо и пришитую к мужчине козлиную голову.
– Не вздумай никуда выкладывать! Удали лучше.
– Я ж не тупая, – фыркнула девушка, листая готовые фото.
«Не спрашивал, боялся. Боялся ответа. Боялся поверить, что единственный, кто всегда рядом, только фантазия. Что чудовище здесь ты».
– Нет, ну красавец! Мы тебе одолжение сделали, урод. Всяко лучше, чем с твоей рожей.
«Но я здесь. И у меня есть вариант».
– Жесть какая, – Сеня отвернулся от изуродованного человека, потер уши и зевнул. – Уже почти утро. Чет я замерз.
– Не ной, – одернул его Макс, копаясь в ящиках на столе. – Сейчас собираемся. Но сначала согреемся.
«Я мог разобраться с девчонкой, и никто бы не узнал. Ты не захотел. Я мог заставить их жрать внутренности друг друга. Ты не захотел».
Тьма вокруг, и в свете едва тлеющего уголька, последнего оплота сознания, с трудом удалось сложить слова в ответ:
«Она умерла из-за меня. Не уследил. Я виноват».
«Тогда скажи, что заслужил. Всё это. Скажи, что вправду так считаешь».
Максим нашел бутыль из мутного пластика и начал разливать ацетон на оставшуюся шерсть в мешках.
– А с ним что? – Сеня кусал губу и пританцовывал на месте.
«Молчишь».
– Так оставим. Пускай тоже греется, – оскалился Максим.
«Я мог бы забрать ваших детей. Мог бы проглотить ваше небо и звезды. Но я смирился с положением. Довольствовался малым. Скрылся. Отец забыл про эту глушь, но даже здесь я умудрился вляпаться в ваше дерьмо».
– Есть спички? – спросил Максим, отбросив пустую бутылку.
– Зажигалка только.
– Ну зажги вон ту бумагу и бросай туда.
«Ты не замечаешь уродство мира за своим собственным. Идешь на казнь, а в то время палачи сами достойны эшафота».
Вася почувствовал спиной жар, в нос ударил запах гари.
«Ты не прав. Я покажу. Отдай его мне».
«Кого?»
«Мир».
Пламя росло быстро, тянуло алые листья к крыше.
«Я знаю, ты хочешь. Ты понимаешь, что я справлюсь лучше. Скажи».
Компания улыбалась. Смотрела, как огонь окружает привязанного к стулу.
– Выходим, скоро здесь не продохнешь.
«Скажи»!
– Забирай! – пришитая к лицу голова заглушила слабый голос, но Максим обернулся на самом пороге.
– Что ты там проблеял? Гори в аду, мразь! – и захлопнул дверь сарая.
«О! Червь даже не представляет, как близок», – впервые Васе показалось, что различил усмешку в безликом голосе.
* * *
– Покурим?
– Я пустой.
– Тоже.
– У меня последняя.
Они ежились от холода и курили, передавая единственную сигарету по кругу. За дверью трещал огонь.
– Луна…
– Ага.
Три пары глаз не отрываясь следили за багровым диском над головой.
– Никогда такой не видела.
– Это небо благодарит нас за кровь педофила, – серьезно сказал Максим.
– Ля, как отмываться теперь, – Сеня осмотрел себя.
– Одежду сожжем в лесу, – Макс положил бычок в карман. – Все, валим.
– Подожди, – Маша схватила его за руку. – Почему он не кричит? Я хочу это услышать.
Парень взял ее за волосы, притянул к себе, впился в губы, чувствуя сигаретную горечь с солоноватым привкусом.
– Ты сумасшедшая! – рассмеялся он после поцелуя.
– Мы, – улыбнулась она и сразу поморщилась. – Чем смердит?
– Тухлыми яйцами каким-то. Признавайся, падла, ты шептуна пустил? – Макс повернулся к Сене.
Тот не успел ответить. Дверь сарая распахнулась, выпуская высокую фигуру в клубах дыма. Взмах колуна снес Сене половину лица. Максим успел лишь вскинуть руки, прикрывая голову. Топор вошел ему в левый бок, полоснул живот, и парень покатился по грязи. Женский крик над головой оборвался хрустом. Рядом лежало что-то теплое, липкое и вонючее.
Тело онемело, и Максим с трудом повернул голову, чтобы не видеть собственные внутренности. Маша стояла на четвереньках, из ее разбитого лица щедро капало.
Козья шерсть тлела чуть выше пары раздвоенных копыт. Парень скосил глаза. Шов исчез: черная голова с рогами вросла в человеческое тело.
– Всякий невинный, сваренный в крови невинных, возродится Зверем. И пойду Я в дома клеветников и ругателей, самозванных палачей и истязателей. Чтобы воздать им! И окрасятся ваши ночи в цвета Мои, – голос колоколом разнесся под сводами хвойных великанов.
Человек-козел схватил Машу за волосы и потащил к старому дому. Но Максим не услышал ее криков. Холод тонкими иглами проник под кожу, от щек, по лбу, к вискам. Будто ледяные руки легли на разгоряченное лицо.
В козлиных глазах отразился диск окровавленной луны.
Василий Завадский. «Яма с костями»
«В лесу ты либо охотник, либо добыча», – так всегда говорил Антону его дед.
Юноша, чьё дежурство в лагере выпало на глубокую ночь, вперил усталый взгляд в рыжие всполохи костра и никак не мог определить свою роль в сложившейся ситуации.
На охотника Антон не смахивал, а вот лес – совсем другое дело. Тот, как никто другой, был настоящим первобытным хищником: чёрный еловый бор – косматая, покрытая вековой корой морда; мох – щетина на ней; руки – живые корни, а болота – его рокочущее чрево. Каждый ночной звук, будь то упавшая ветка или беспокойный крик одинокой птицы, подкидывал в топку разыгравшегося воображения парня очередную охапку поленьев. Если болота и вправду были чревом, то тогда Антон был где-то на полпути к выходу из прямой кишки.
Ситуация ещё не была патовой, но внутренний голос подсказывал, что самое время начать бить в набат. Они заблудились. Если даже Вано – самый матёрый походник – признал это, значит, можно смело, как он выразился, «звонить ментам».
Антон подбросил в огонь беремя с вечера заготовленного хвороста, затем – пару веток потолще, и укрыл еле горящий костёр двумя свежесрубленными еловыми лапами. Ночную тишину, нарушаемую нечеловеческим храпом, доносившимся из одной из палаток, разорвал пулемётный треск хвои. Ель, шипя смолой, мгновенно вспыхнула, словно вымоченная в бензине пакля. Яркие всполохи выхватили из тьмы две камуфляжные палатки, стоявшие поодаль. Из одной из них доносились влажные, каркающие звуки неровного храпа.
«Живой человек так не может», – подумал Антон.
Утробные звуки, приглушаемые плотным тарпаули́ном палатки, были сродни горловому пению якутского шамана, которому перерезали горло прямо во время камланий. Храп принадлежал Вано – виновнику торжества. Ванька, конечно, никого не тянул за шиворот, но и пугой никого не гнал: все присоединились к ежегодной Ваниной вылазке на свой страх и риск. В прошлом году – поход на какое-то поместье забытой польской диаспоры; в позапрошлом – поиск озерца, исчезнувшего с топографических карт ещё до рождения Антона. Этим летом выбор пал на заброшенную со времён Второй мировой деревушку, затерявшуюся среди одичавших Верлио́ковых болот.
Антон сел на свой рюкзак, укутался в клетчатый плед, закурил. Где-то тревожно закричала неясыть. Рука непроизвольно скользнула к топорищу.
«На месте. Главное – костёр не просрать», – выдохнул Антон.
Идти за дровами в чёрную пасть леса совсем не хотелось.
Из второй палатки, окраса «Снежный барс», доносилось тонкое сопение, перемежающееся жалобным поскуливанием. Очевидно, Алёнке – пассии Антона – снился кошмар. Беспокойно спящая девушка лягалась во сне.
Алёна взяла эту палатку напрокат в местных «Спорттоварах» и с тех пор узнала о себе много нового, в том числе и от Вани – неофициального «лидера экспедиции». Этот титул, конечно, ему никто торжественно не присваивал, но все, включая вечно недовольного Толика, принявшего храп-вахту от Вано, видели в нём этакого «батю».
* * *
– «Снежный барс?» Серьёзно? – спросил Алёнку Вано, когда помогал пристёгивать палатку к её потрёпанному рюкзаку. – Ты что, на Холатчахль собралась?
На лбу девушки выступили бисеринки пота то ли от июльского зноя, то ли от смущения. Скулы обдало жаром.
– Там только такая была. Последняя.
– А если бы розовая была? – съязвил Толик и, не вынимая сигарету из губ, расплылся в улыбке.
– Розовых не бывает, – буркнула Алёна, затягивая потуже золотисто-пшеничный хвост на затылке. – Как будто цвет важен.
Алёна застегнула карабин под грудью, сдула с глаз непослушную прядь.
– Видишь ли, Алёнка, – начал Вано. – Цвет-то, конечно, не то чтобы критичен, но мы не на шашлыки собрались. И чем меньше внимания мы к себе привлечём – тем лучше для нас же.
– Внимание? Чьё? Где? На болотах? – вступился за свою девушку Антон.
– Мы ведь не только в глуши ночевать будем, – парировала Юля – жена Толика. – А до болот ещё дойти нужно.
Антон замялся и почесал еле проклёвывающуюся, куцую бородку.
– А молодёжь знает первое правило ночлега в походах? – произнёс Толик, передавая жене бутылку с водой.
Вопрос был явно с подвохом и адресован и без того раскрасневшейся Алёне. Толик, ухмыляясь, сверлил смущённую девушку взглядом.
– Началось! – Юля, закатив глаза и тяжко выдохнув, спрятала бутылку в рюкзак.
Антон с Алёной переглянулись, подбирая в уме подходящие варианты ответа. Толик, казалось, и не ждал услышать правильный. Он слегка наклонился вперёд, упёрся одной рукой в колено и, жестикулируя сигаретой у лица девушки, словно пытаясь затушить окурок о невидимую стену, выдал:
– Ночуй. Как. Можно. Дальше. От. Населённых. Пунктов, – властным голосом произнёс он.
– А почему-у? – задал вопрос на окончательную засыпку Ваня и расплылся в ехидной улыбке.
Алёна пожала плечами.
– Потому что бояться нужно не зверя, а человека, – без тени улыбки произнёс Толик.
– Параноик грёбаный! – не выдержала Юля.
Толик, пропустив мимо ушей слова жены, продолжил:
– Вот я в ваши годы…
– Какие твои годы? Не будь говном! – встряла Юля и с сардонической улыбкой толкнула мужа в плечо. – И без тебя душно. Отстань от молодёжи.
– А вот Хемингуэй писал, – дополнил Ваня, – что нет охоты лучше, чем охота на человека…
– Ещё один параноик, – буркнула Юля, забрасывая рюкзак на плечо.
– …и тот, кто её познал, – не унимался Ваня, – никогда не сможет полюбить ничего другого. Как-то так.
Антон с Алёной переглянулись. Холодный комок застрял у девушки в горле. Крайне тревожно было услышать подобное от бородатого тридцатитрёхлетнего мужика, одетого в камуфляжные штаны и советскую, песочного окраса, куртку из стройотряда. Голенища плотно обвивала шнуровка потёртых армейских ботинок. Ваня походил на карикатурного лесника-пьяницу. Почувствовав неловкость за сказанное, Вано достал из нагрудного кармана мятную конфетку и протянул её Алёне.
– Но вам, детишки, не о чем беспокоиться, пока с вами дядя Ваня, – улыбнулся он волосатым ртом. Зубов не было видно из-за густых, вислых усов. В бороде виднелась редкая седина. – Сколько тебе? Четырнадцать?
Алёна побагровела:
– Двадцать три! И что значит это твоё «ничего не сможет полюбить»? А как же секс?
– Ничего, детишки. Абсолютно ничего! – хохотал навьюченный Ваня, тащась позади влюблённых студентов. Он дёрнул Алёну за собранные в хвост волосы, призывая ускорить шаг.
«Ну и детки пошли», – подумал Вано.
* * *
Из воспоминаний Антона вырвал такой естественный для лесных дебрей, но такой тревожный звук. Звук, который он так боялся услышать.
В метрах пяти от лагеря, там, где опушку отсекала от леса стена можжевельника, что-то сновало в темноте. Ночного гостя выдал предательский хруст опада, впившийся в уши Антона дюжиной иголок. Вспотевшая ладонь упала на топорище, но повернуться к источнику шума у парня не хватало духа.
Треск повторился. Что бы ни находилось по ту сторону можжевеловых зарослей, оно явно не чувствовало в Антоне угрозы. К хрусту сухих веток добавились несколько новых звуков: влажный скрежет земли и чавканье прелой прошлогодней листвы сопровождались тяжёлым сопением. Кто-то рылся в лесной подстилке. В беспорядочной возне изредка различалось бурлящее похрюкивание.
«Твою мать, – подумал Антон, – кабаны».
В неведении парень чувствовал себя намного спокойнее. Теперь, зная врага в лыч и вспомнив о том, что пишут о секачах в Интернете, Антон чувствовал себя аперитивом перед страшным пиром. В голове непроизвольно всплывали кадры из фильма о Лектере.
Может быть, нужно было зарыть те банки из-под тушёнки, как настрого наказал Ваня? Или хотя бы обжечь в костре? Вместо этого Антон, игнорируя наставления товарища, швырнул их в лес, насколько хватило силы.
«Матушка-природа и без этих жестянок обречена», – подумал он тогда, а теперь, примёрзший от холодного пота к собственному рюкзаку, боясь повернуться к источнику шума и вычленить из темноты лучом фонарика косматые клыкастые рыла, Антон принял единственное верное решение – разбудить Ваню.
«На счёт три. Один, два…»
На три Антон уже расстёгивал трясущимися руками вход в палатку Вани.
Парень лихорадочно тряс человеческий кокон, сплетённый из спальника и нескольких пледов. Издав недовольный хриплый стон, из-под спальника, служившего одеялом, показался чёрный стог. В темноте Антон мог различить лишь два влажных блика на помятом волосатом лице.
– Вань? Ваня, проснись! – громким шёпотом протараторил парень. – Ваня, вставай! Свиньи пришли!
– Раздувай! – рявкнул ещё не до конца проснувшийся Ваня Антону, отбросив тлеющее полено в сторону можжевельника, орудуя двумя палками, словно клещами. – И на лапник не скупись!
Злой как чёрт, Вано указал на еловый подросток, раскинувшийся колючим ковром неподалёку от палаток, и принялся неистово потрошить нутро своего рюкзака.
– А можно было разжечь второй костёр ещё ближе к… к лесу? – спросил Антон, не решаясь приближаться к ожившей, хрюкающей чаще ни на шаг.
– Твою мать, студентик чёртов! Не стой как истукан! – крикнул Вано, что-то ища в рюкзаке.
Ноги Антона будто бы прибило к земле железнодорожными костылями.
– Да делай же ты что-нибудь! – выпалил Ваня. – Боишься к лесу подходить – хрен с ним! Сам разожгу. Бери котелок, топор и дубась, что есть дури!
К Антону вернулся дар речи, язык отлип от нёба:
– Что брать? Котёл? Так поднимем всех.
– Ты дебил? – Вано пытался не сорваться. – Пусть лучше мы их поднимем, – он посмотрел на палатку, в которой спали девушки, – чем их поднимут на клыки твои новые лучшие друзья. Колоти давай. Шуми!
– Как в бубен бить?
– В твоём случае, как в набат. Ну не стой ты!
«Где же ты, сука?» – мысленно обращался Ваня к содержимому своего рюкзака.
Антон выхватил лучом фонарика чёрный котелок, стоявший у тлеющих углей. Схватил его. Ночь разорвал новый звук, затмивший всю царившую до этого какофонию. Ване показалось, что стадо кабанов притихло от воплей горе-туриста, а с крон ближайших деревьев вспорхнула стая воронья. Ладонь Антона теперь украшал багрово-чёрный смайлик, оставшийся от дужки горячего котелка.
– Да как ты дожил до своих лет! – вспыхнул Ваня с новой силой. – Знаешь, в Греции больных младенцев… Эврика, твою мать! Нашёл!
С нездоровой ухмылкой, поскальзываясь на мокрой от уже выпавшей росы траве, Вано бросился к костру. Оттолкнул в сторону танцующего на пятках, скулящего Антона и бросил какой-то грушеобразный предмет в алеющее жерло кострища.
– Ложись, додик! – крикнул он и в два прыжка оказался за спиной пытающегося подняться студента.
– А это что за хрень? – стоя на четвереньках, Антон всматривался в чернеющую в слабом пламени колбу.
Ваня, с протянутой рукой, точно Создатель со знаменитой фрески Микеланджело, бросился к товарищу в надежде оттащить того за капюшон толстовки:
– Не смотри, долба…
Раздался оглушительный взрыв.
Из чёрных макушек елей картечью рассыпалась стая птиц. Уши заполнил монотонный писк, а в воздухе запахло фейерверками. Из пасти камуфлированной палатки, словно белка из дупла, высунулась испуганная Алёна, ища в темноте пятикопеечными глазами источник шума. Может, война? Толик, вырвав замок-молнию, выполз на четвереньках из соседней палатки, похожей теперь на сломанный зонт, волоча за собой зацепившийся спальник. Не решаясь покинуть укрытие, Юля безмолвно выглядывала из зияющего чёрного провала «Снежного барса».
Антон кричал. Катался по сырой траве у разнесённого на сотни углей костра и прятал в ладонях мокрые от крови и пота глаза. Ваня тщетно пытался удержать парня и оторвать от искалеченного лица, казалось, приросшие руки:
– Покажи! Покажи, ради Бога!
Мыча, словно глухонемой, и надрывно поскуливая, Антон нехотя поддался уговорам друга. Алёнка с Юлей, как две кошки в не́погодь, прижались друг к другу, не решаясь покинуть палатку. Боялись смотреть. Онемевший Толик не мог оторвать взгляда от страшной сцены: Вано, склонившись над чёрно-красной кляксой, некогда бывшей молодым лицом, пытался сдержать рвотный позыв.
– Темно, Ванька. Темно! – лепетал Антон, дрожа всем телом. – Они ушли… кабаны?
В последний и единственный раз Толик видел Ваню таким на похоронах его жены. Мужчины молча переглянулись, Вано проглотил тяжёлый горький ком:
– Ушли, Антоха. Теперь безопасно.
* * *
– С тем же успехом я мог бросить ему в палатку гранату, – бичевал себя Ваня, подкуривая сигарету от бычка. – Или, не знаю, затоптать костёр его лицом. Так, забавы ради. Всё равно увечий было бы меньше.
Юля, как курица над хворым цыплёнком, кудахтала над изувеченным братом. Лицо парня отмыли, насколько позволяли скудные запасы воды. Под маской из сажи, крови и соплей оказалась вспаханная осколками стекла плоть. Обожжённое лицо Антона покрывали уже успевшие налиться волдыри, напоминавшие в предрассветной мгле паучьи яйца. Через рассечённое закрытое веко отвратительно алел белок. Веки второго глаза были вывернуты и напоминали несвежие мясные деликатесы. Очевидно, лопнула склера. Всё это месиво Ваня поспешил скрыть за жёстким протектором, сделанным на скорую руку из обложки своего походного блокнота. Теперь Антон чем-то напоминал Циклопа из вселенной Marvel.
– Что делать-то будем, Вань? – спросил Толик, крутя в руках пустую флягу.
– Ну, твоими стараниями, – Ваня искоса глянул на фляжку в руках друга, – Антоха пробудет в отключке ещё пару часов.
– А что я? Что мне оставалось? Не мочой же мне ему вспаханные щёки обрабатывать? Часть – на раны, остальное – в нутро. Жаль только, что спирт был последним. Если ещё какое-нибудь дерьмо случится, то всё…
– Не каркай! И без тебя воронья хватает.
– Что хоть в колбе было? – Толик закурил, спрятал под майку выпавший нательный крестик.
– «Медведь». Грамм двести.
Толик немо выругался, сплюнул себе под ноги:
– Чего ж ты «Соколом» не заправил? Может тогда…
– «Медведь», «Сокол», какая уже разница? Порох есть порох! – перебил Ваня. – От «Медведя» хоть прок есть: дым на километры по лесу растекается, а от «Сокола» что? Один пшик. С тем же успехом можно с собой в походы петарды брать.
Ваня запустил пятерню в густую бороду на манер расчёски и добавил:
– Кто ж знал, что эта Варвара любоваться полезет?
«Любопытной Варваре с лица кожу содрали. Любопытной Варваре лицо обглодали!»
– Прости, что? – Толик вопрошающе уставился на друга.
– Говорю, от «Медведя» пользы больше. Зверь за версту порох почует. Не подойдёт.
«А нашей Варваре все кости…» – Толик прокашлялся, пытаясь заглушить голос в голове. Чужой, недобрый.
В лагере пахло бенгальскими огнями. На секунду Ване вспомнился Новый год. Последний, который он встречал вместе с женой. Перед глазами забрезжило сладостное марево воспоминаний: вот он вваливается в квартиру с заснеженной ёлкой, вот Соня напяливает на их кошку рожки Рудольфа, а вот они вместе наряжают лесную красавицу. Запах хвои, мандаринов? Нет, это всего лишь порох и полынь.
«А нашей Варваре рот разорвали», – еле слышно зашелестело, на сей раз в Ваниных ушах, вытащив его из омута воспоминаний. Вано в замешательстве взглянул на друга. Толик молча перешнуровывал ботинки.
К мужчинам робко подсела Алёнка.
– Что теперь будет… с Антоном? С походом? – спросила она явно у обоих, но смотрела почему-то на Ваню. Тот, слепо уставившись в сереющее на востоке небо, крутил пару обручальных колец на безымянном пальце.
– Антохе транспорт нужен, – сказал Вано. – Я вернусь к знакомой вехе, к разделению лесосек. Узнаю номер лесосеки – смогу понять, где мы находимся.
Ваня похлопал себя по нагрудному карману, из которого торчала помятая как черепаха богом карта.
– А разве карты не сворачивают в трубочку? – спросила Алёна без тени сарказма.
Вано исподлобья взглянул девушку.
– Ой, молчу, – Алёна замялась, сделала глубокий вдох. – А можно с тобой? В смысле за помощью.
– Не можно, – отрезал Ваня. – Женщин и детей багажом не беру, а так как ты у нас два в одном…
Алёна закатила глаза, а Ваня добавил:
– А ты не хочешь побыть хорошей девушкой? Останься с Антохой.
– У него уже есть хорошая сестра, – выдала Алёна. – К тому же от меня тут толку мало. Нам что, втроём над ним колдовать? И мне… страшно тут.
Ваня взглянул на Толика – тот пожал плечами. Алёна посмотрела на большие наручные механические часы – подарок Антона перед походом. Это лето должно было стать для них особенным, незабываемым. И Бог свидетель – оно таким стало.
– Пакуй своего «Снежного барса». Надеюсь, не пригодится, – снисходительным тоном сказал Ваня и проверил наличие компаса в кармане.
Словно гром средь ясного неба до лагеря донёсся волчий вой. Эхо металось в макушках деревьев как пойманная в клетку птица.
– Да вы, блядь, издеваетесь?! – заорал Толик в серое небо.
– Слышишь эхо? – обратился Вано к Толику, пряча нож в ножны. – Значит, они далеко. Расслабься.
– Расслабиться? Насколько далеко? – спросила перепуганная Алёнка.
– Достаточно для того, чтобы убраться отсюда до восхода солнца, а днём волк не ходит, – Ванино спокойствие восхищало и пугало одновременно. – Надеюсь, к следующей ночи нас здесь уже не будет. Чего стоишь, Златовласка? Всё собрала?
– Ау, мужик! В смысле «убраться»? – Толик побагровел. – Вам до ближайшего села сутки по болотам пилить! А меня с бабой и инвалидом на корм оставляете?
– Не говори так про Антона! – вступилась Алёна.
Ваня закатил глаза, закурил, посмотрел на дисплей мобильника. Связи не было.
– Я не в село, как ты выразился, иду, а в знакомую мне часть этого сраного леса, – терпение Вани заканчивалось. – Идти мы будем налегке, так что проблем особых возникнуть не должно. Как только наш всеми любимый оператор предоставит мне доступ к Интернету, я укажу наши геоданные, позвоню по бесплатному номеру «101», помнишь такой? А затем это чудо инженерной мысли, – Ваня демонстративно потряс телефоном у лица друга, – вытащит нас из этого дерьма.
Вано накинул на голову капюшон стройотрядовской куртки, посмотрел на Алёну:
– Готова, мелочь?
Та, вместо ответа, бросила Ване зачехлённую палатку. Поравнявшись с ним, Алёна обернулась, помахала остающимся товарищам. Юля нехотя подняла руку в ответ. Уходя в чащу, Ваня взглянул на желтеющее небо, запоминая, на всякий случай, с какой стороны от них встаёт ленивое солнце.
* * *
– Это какой-то пиздец! – Ваня положил компас на болотную кочку. Стрелка сошла с ума и маятником раскачивалась в хаотичных колебаниях, балансируя на иголке.
– Эх, а я вот всегда недооценивала силу русского мата в патовых ситуациях, – пыталась разрядить обстановку Алёна.
Щурясь, она посмотрела на белый солнечный диск, зависший над голыми, чёрными, словно обугленными, деревьями. Взглянула на часы. Бред какой-то! Солнце явно было близко к зениту, а стрелки часов показывали без четверти восемь. Здесь, среди раскинувшейся топи, пришедшей на смену глухому ельнику, время как будто играло в прятки.
– Железные руды?
– Или геомагнитный разлом, – пробормотал себе под нос Ваня. Стрелка компаса закружилась, сделав несколько полных оборотов.
«Кручу, верчу, запутать хочу».
– Что? – Вано с озадаченной миной повернулся к Алёнке.
Та вопрошающе посмотрела на него, вытерла предплечьем пот со лба. Вано встал и огляделся, словно вылезший из норы суслик. Здесь им не пройти. С каждым шагом почва под ногами всё больше походила на палубу корабля во время шторма. Квакающая, будто живая, бурая топь смердела на солнцепёке похлеще навоза. В недалёком мареве плавали живые тучи – это стаи комарья, да такого здорового, что Алёнке казалось, будто они способны обескровить лося. И в довершение всего – слепни. Полчища кровососов не давали прохода и, казалось, только и ждали, когда уставшие, обессиленные горе-туристы устроят привал в блаженной тени. А тени не было. Ни здесь, ни на километры впереди.
– Нам нужно вернуться, – выдавил из пересохшего горла Вано и осмотрел закипающую от жары топь. – Видишь марево?
Алёнка устало кивнула, вновь стёрла заливающий глаза пот.
«Марево в жару да на болотах? Срочно во все газеты! – подумала она. – Вот только уж больно низко оно над топью».
– Это рудничный газ. Знаешь, что это значит? – спросил Вано, говоря в горлышко полупустой фляги с водой. Хлебнул, предложил Алёнке. Та сделала объёмный глоток, прополоскала пересохший рот, сплюнула в сложенные лодочкой ладони и умыла лицо. Запрокинула голову, дав стечь влаге на серую от пыли шею. Вернула флягу Ване.
– Знаю. Болотные испарения. Вот только странно, – девушка принюхалась, – я чувствую только вонь гниющей ряски.
– Чему ж вас в универах учат? В том-то и проблема – этот «болотный джинн» не имеет запаха. Там сложная смесь тяжёлых газов: сероводород, метан, радон, ещё какая-то херня, – Вано достал из кармана карту, попытался сориентироваться. – Этот дурман слишком тяжёл, не летучий он, в общем. И если днём ветер, которого, если ты заметила, ни хрена нет, ещё может растащить его по равнинам, то ночью, в затишье, этот газ станет для нас сродни «Циклону Б». А что это значит?
Тут он явно преувеличил, но и без последней аналогии Алёна прекрасно знала о воздействии большой концентрации болотного газа на человека. В частности на психику.
– Значит, ночью нам пиздец! – не дождавшись ответа, констатировал Ваня. – Ни лечь, ни поспать. Ни-хре-на.
«Кручу, верчу, шею скручу», – будто бы сама топь прошептала Алёне на ушко. Девушка отпрянула от ржавой заводи.
– Ты слышал? – Алёнка вцепилась в Ванино предплечье. – Мать твою, ты слышал?
Нарочито игнорируя Алёну, Вано стёр с усов липкий пот, взглянул на наручные часы: четырнадцать пятьдесят шесть. Достал из кармана бесполезный мобильник, сверил время: девятнадцать двадцать три. Будто с мольбой поднял взгляд к безжалостно палящему светилу. Явно полдень. Посмотрел на измученную спутницу: белые плечи стали болезненно розовыми от нещадно палящего солнца, серая майка промокла клином на груди, непослушные светлые пряди прилипли грязными верёвками к худому лицу, на бровях, поверх прилипшей к ним паутины, блестели бисеринки пота.
– Прости, Златовласка, – еле выдавил из себя Ваня, – но я действительно не знаю, где мы. И да, – пытаясь не дать голосу дрогнуть, добавил: – я тоже слышу голос из-под топи.
* * *
– Что-то его долго нет.
– Ну не в штаны же ему справлять нужду? – сказал Толик жене. – Я его недалеко отвёл. Вон за тот можжевельник.
Мужчина лениво махнул рукой в сторону колючих зарослей и добавил:
– Не параной. Или мне нужно было свечку держать, пока он Землю-Мать удобряет?
– Сходи, проверь, – Юля не находила себе места. – Не мне же брату в трусы заглядывать?
– Может, мне ему ещё и зад подтереть? – огрызнулся Толик, но покорно, хоть и нехотя, поковылял в сторону можжевельника. – Анто-о-ха! Кто не подтёрся – я не винова-а-т!
* * *
В глазах был песок. Антону вспомнилась ознакомительная практика на первом курсе универа, когда он нахватался «зайчиков» от сварки. Правда, только периферийным зрением, но и этого было достаточно, чтобы провести ночь с чайными пакетиками на глазах и компрессами из завёрнутой в марлю тёртой картошки.
А видит ли он вообще? Через протектор, сделанный Ваней, при всём желании нельзя было увидеть ни зги. Только осязаемая, бархатная тьма, а в ней песок и битое стекло под вывернутыми веками.