1937. Русские на Луне

Шешель стойко хранил молчание.

Лицо актрисы было белым, будто его в краску обмакнули, а вокруг глаз нарисовали синие круги. Из-за этого глаза казались очень большими, прямо плошками, как у страшной собаки из сказки или скорее как две полные Луны, а у девушки был вид болезненный, будто она едва не падает в голодный обморок, отчего хотелось пригласить ее куда-нибудь и накормить посытнее. Может, тогда на лице ее заиграет румянец. Не иначе она недосыпает и проводит все свое время здесь, а не на свежем воздухе. Впрочем, догадки эти опровергало сочное тело девушки, тоже выкрашенное в белое, а еще ее движения – теперь они стали бодрее, хоть и оставались томными.

Увидев, куда направлен взгляд Шешеля, Томчин пояснил.

– Гарем султана. Играет наша звезда – Елена Спасаломская. Вы, возможно, о ней слышали, если хоть самую малость интересуетесь кинематографом. Имя ее с газетных полос не сходит. Надо заметить, что обходится мне это ничуть не менее, чем съемки фильмов с ее участием.

– Да, да, что-то припоминаю, – сказал Шешель. Врал ведь. Ничего он не помнил.

– Играет она превосходно. Я прочу ее вам в партнерши.

Шешель пропустил эту ключевую реплику мимо ушей. Слишком занят был мыслью – какое лицо окажется у актрисы, если смыть с нее все белила и синие круги под глазами. Он думал, что лицо может оказаться милым и очень даже привлекательным, и вот это желание увидеть Спасаломскую без грима окончательно победило в нем здравый смысл, и он пошел следом за Томчиным, уже не очень обращая внимание на то, что тот говорил. Далее, огороженная от соседних площадок фанерными щитами, выкрашенная с внутренней стороны темно-синей краской, так что вначале казалось, что она черная, раскинулась серая безжизненная равнина с неглубокими трещинами, разломами, а местами с круглыми ямами, по бокам которых высились невысокие горки.

– А вот это мой любимый проект, – гордо сказал Томчин. – Американцы до такого еще не додумались. Снимать будем на нескольких площадках. Это одна из них. Мой консультант, его мне Циолковский посоветовал… О, вы не знаете, кто такой Циолковский? Гений. Одно слово – гений. Так вот мой консультант утверждает, что именно так должен выглядеть лунный пейзаж. Здесь еще Земли не хватает. Она немного больше с этой точки, чем кажется нам полная Луна, когда она ближе всего к Земле приближается. Ее еще не успели сделать до конца. Кое-какие континенты надо прорисовать получше. Добавить сюда еще звезд – вот и будет все готово. А знаете ли вы, что притяжение на Луне в шесть раз меньше земного и человек соответственно будет там в шесть раз легче и движения его будут под стать. Он сможет прыгать очень высоко и очень далеко, как и мечтать не мог, и это, несмотря на то, что на нем будет тяжелый скафандр, защищающий его от вредных излучений. Мы подвесим его на тросах. Лунные прыжки будем имитировать. Я на эту постановку не скуплюсь. Миллиона долларов, как Гриффит, выделить не могу, но если перефразировать Суворова: «не количеством, а качеством». Хочу, чтобы все соответствовало новейшим научным данным…

В это мгновение на звездном небе образовалось несколько щелей, через которые полился электрический свет. Потом кусок неба ушел в сторону, и оказалось, что это обычная дверь, только покрашенная в темно-синее, почти в черное. На пороге ее появился человек в пыльном комбинезоне. В руках он держал раздвигающуюся лестницу. На голове у него была нахлобучена кепка. Похоже, он от отсутствия воздуха на лунной поверхности совсем не мучился, опровергая тем самым бытующее утверждение, что на Луне нечем дышать и перемещаться там можно лишь в герметических скафандрах, снабженных баллонами со сжатым воздухом, как у подводников.

– Это что, – засмеялся Шешель, – путешественник по космическому пространству?

– Почти. Это реквизитор, – сказал Томчин, немного сконфузившись, а потом он тоже засмеялся, когда увидел, что техник принес с собой несколько лампочек разной величины и яркости и стал вворачивать их в небо над Луной. – Вы видите один из дней творения. Это бог-создатель. Не иначе. Только он все перепутал. Создал Луну, теперь звезды создает, а о Земле вспомнит в самую последнюю очередь, – сказал Томчин. – «Если звезды зажигаются, значит, это кому-то нужно». Теперь вы знаете кому. Мне.

Реквизитор оставлял за собой на лунной поверхности четкие отпечатки подошв своих ботинок.

Первый человек на Луне, – опять усмехнулся Шешель, – вот он какой. Он даже сам об этом не догадывается. Писатели-фантасты, пожалуй, отдали бы многое, чтобы оказаться сейчас на нашем месте.

– Никто об этом не узнает, – заговорщически сказал Томчин.

Реквизитор, когда у него закончился запас лампочек, собрал лестницу, а следы за собой стер маленьким веничком, так что теперь они стали совсем не различимы, и ушел, отодвинув часть звездного неба. Лунный ландшафт вновь был безжизненным. На нем остались лишь отметки от метеоритов.

– Это наводит на мысль о том, что и Землю когда-то посещали пришельцы из космических глубин. Только они, как и ваш реквизитор, стерли следы своего пребывания, – задумчиво сказал Шешель.

– Возможно. Циолковский мне тоже высказывал подобную мысль. Я думаю, мы с вами сработаемся. Идемте. Студия очень велика.

Стены кабинета от пола до потолка вместо обоев укрывали рекламные плакаты разнообразных фильмов. Некоторые из них были на иностранных языках. Под ними мог находиться еще один слой плакатов, приклеенных на стену раньше.

Радушие Томчина было столь обширно, что, перейдя порог кабинета, он причитающееся ему кресло занимать не поспешил, прежде усадив в другое, находящееся на противоположной стороне стола, Шешеля.

– Не хотите ли «сельтерской»? – поинтересовался Томчин, подставляя к Шешелю поближе хрустальный графинчик, обитый серебряными проволочками наподобие того, как виноделы оплетают лозой бутылки.

– Не откажусь, – прищурив глаза, Шешель попробовал прочитать, что написано на серебряной бляхе, вплетенной в сетку.

– Это награда Сандомирского фестиваля, – поспешил пояснить Томчин. – Второе место взяли в начале этого года. Не бог весть что, но тешу себя тем, что первого приза так никому и не присудили. Вот теперь воду в него наливаю. Все экономия бюджета. Хочу отметить, что виденная вами сегодня Елена Спасаломская на том фестивале получила приз за лучшую женскую роль. Вот это был успех. Но мне-то из-за этого пришлось почти вдвое увеличить ее гонорар. А она-то как рада была. Все авто новое хотела купить. После фестиваля сразу и купила. Право же, эти фестивали одно бедствие. Приз не возьмешь – конфуз, фильм прессы не получит и покупать его будут не очень охотно, а выиграешь – тоже накладно. Чтобы в следующий раз тот же актерский состав пригласить – расходы на фильм катастрофически возрастут. Гонорары-то придется увеличивать.

– А вы новых актеров берите.

– На известных зритель охотнее идет. Но я все же рискую и новых приглашаю.

Только сейчас он вспомнил о коробочке с пирожными, что взял-таки с собой из авто, но, пока водил Шешеля по студии, совсем о ней позабыл. Хотел было поставить ее на стол, но успел только двинуться к нему, как дверь без стука распахнулась, да так сильно, что ударилась о стену и ее ручка покорябала один из плакатов. Впрочем, на нем и до этого появлялись вмятины, и скорее всего на это опасное место Томчин попросил приклеить плакат, утеря которого его совсем не волновала и он ничем был ему не дорог. Может, наоборот – любое его повреждение приносило Томчину одну радость, и он сам нередко открывал дверь так, чтобы ее ручка билась о стену. И все же кто решился врываться к Томчину, не спросив разрешения? Видать, личность выдающаяся. Серый кардинал студии.

– Как вы можете доверять съемки фильма этой бездарности Кизякову? Только оттого, что у него родственники богатые и в случае провала они возместят студии все убытки, да еще с процентами? Или он уже расплатился, а я этого не знаю? Вы что – меня в рабство к нему продали?

Не дай бог стать причиной раздражения Спасаломской, да еще когда она в гриме. От этого кажется, что еще чуть-чуть, и она начнет молнии метать, как разгневанная богиня, испепеляя всех, кого коснется ее взгляд.

– Ну что вы, что вы, – попытался смягчить гнев актрисы Томчин, противостоять ей он и не помышлял.

– Он заставляет меня по десять раз играть одну и ту же сцену.

– Я с ним поговорю. Вы пирожных не хотите?

– Какие пирожные?

– Вот свежие. Только что от кондитера.

– Идите вы… сами знаете куда со своими пирожными. Что же это вы хотите, чтобы я стала такой же толстой, как и вы, и с трудом втискивалась в вашу дверь?

Томчин не стал отвечать на этот вопрос. Правда, вид его показывал, что обрисованные Спасаломской перспективы своего будущего его нисколько не разочаровывали. Значит, он любил женщин в теле. Шешель увидел, что плакат, о который все время бьется дверная ручка, действительно рекламирует фильм чужой студии. На нем была нарисована красивая женщина в вечернем платье. Каждый раз, когда дверь отворялась, ручка ударяла изображение актрисы по лицу. С кем же таким изуверским способом Томчин сводил счеты?

Увидев Шешеля, Спасаломская преобразилась. Сквозь белый налет проступил легкий румянец. Вряд ли от стыда. С несколько секунд она взирала на Шешеля. Все это время выражение на ее лице менялось. Раздражение ушло сразу же.

– Я вас знаю, – сказала она.

На конце этой фразы знак вопроса не стоял, если бы актриса, к примеру, намекала на то, что Томчин должен представить их друг другу. Но тот эти формальности все же исполнил.

– Елена Александровна Спасаломская. Александр Иванович Шешель.

– Да, Шешель, припоминаю, – проговорила актриса, наморщив лоб, посмотрела на Томчина, – это он?

– Да.

– Тогда я соглашусь, – сказал Спасаломская загадочную фразу, кивнув на прощание Шешелю и Томчину, и вышла, на этот раз дверью не хлопнув.

– Все режиссеры от нее стонут. Только Кизяков с ней может как-то справиться, да я, но лишь на съемочной площадке. В обычной жизни – не приведи господь с ней ссориться. Ничего. Покричит, покричит и успокоится. Знает ведь, что Кизяков – хороший режиссер, не гений, но хороший, – сказал Томчин, когда шаги актрисы затихли и она уже не могла расслышать того, что говорилось в кабинете.

Шешелю до сей поры отводилась роль шкафа или тумбочки, выставленной в витрине, посмотреть на которую пришел придирчивый покупатель. Наконец он обрел дар речи. Сказать-то что-то он мог и прежде, потому что присутствие Спасаломской вовсе не повергло его в немоту, как случалось это с некоторыми из ее поклонников, которые, завидев актрису, забывали все слова и лишь протягивали дрожащими руками ей ее же собственные фотографии, при этом забывая, что у нее может и не оказаться ничего, чем она смогла бы поставить автограф. В сумочке она ничего такого не носила. Там все вакантные места отводились косметическому набору, зеркальцу и прочим необходимым в повседневной жизни предметам. Вот если оставить помаду на фотокарточке с отпечатком губ. Что бы случилось с тем счастливчиком, кто бы стал обладателем такого дара? Не иначе тут же сердце его такой радости не выдержало. Нет, так с поклонниками поступать нельзя, жалеть их надо.

Шешель, побоявшись выглядеть бестактным, не стал вторгаться в диалог Томчина и Спасаломской. Ему было даже забавно наблюдать за ними, и он был бы рад, если бы актриса подольше его не замечала и продолжала говорить. У нее приятный голос, а лицо… Но что это? Первые симптомы болезни?

– Вы, конечно, устали ждать разъяснений. Объяснить трудно, но и вместе с тем очень легко. Мне не хочется разочаровывать вас. Я не хочу, чтобы вы ушли. Итак. Вы видели декорации, что изображают лунную поверхность. Я говорил вам о том, что это будет фильм, основанный на последних и самых прогрессивных научных исследованиях, чтобы зрителю казалось – все, что он видит, действительно происходит, будто это не вымысел, а реальность, и фильм – не игровой, а документальный, и, естественно, я не стану уродовать фильм теми вольностями, которые позволял себе за неимением хорошей научной базы Жорж Мельес. Ха. Кто же поверит ему, что на Луне живут существа, которые превращаются в дым, если по ним хорошенько стукнуть. Вы это его творение не видели?

– Не припомню.

– Картина старая. Ей уже, – Томчин стал подсчитывать в голове, – двенадцать лет. Устарела она. Итак, в работах Циолковского говорится, что, скорее всего, покорителей внеземного пространства будут отбирать среди авиаторов, поскольку они лучше всего подготовлены к тем испытаниям, которые ждут человека в космосе. Правда, никто точно и не знает – что там его может ждать на самом деле. Догадки строить приходится. Не на кофейной гуще, конечно. Но все же… Э… Перегрузки там будут. Это конечно. Вам ведь приходилось во время полетов перегрузки испытывать?

Шешель кивнул.

– Вот. Я, чтобы фильм получился еще более достоверным, хочу выбрать актера на главную роль среди настоящих авиаторов. Вам я хочу эту роль предложить.

– Хм, – только и смог сказать Шешель, – но для этого хоть какими-то артистическими способностями обладать надо, – нашелся он, чем продолжить так неудачно начатую фразу, – видит бог – я не наделен ими. Да и желания делать актерскую карьеру не испытываю никакого.

– О, знали бы вы, сколько человек заложило бы душу, чтобы на вашем месте оказаться.

– Так в чем же проблема? Если от желающих отбоя нет, то вероятно, что среди них окажется авиатор. Вы такой возможности не исключаете? Нет? Хорошо. К тому же многие части расформировали за ненадобностью. Большинство авиаторов осталось не у дел.

– Ну а вы-то? Вы? Вы ведь тоже, как я понял, остались не удел?

– Я? Может быть. Но я повторяю, – он хотел вновь сказать, что не стремится к актерской карьере, но вдруг подумал о совсем другом, – кто будет играть главную женскую роль? Ведь такая предусмотрена?

– Конечно. Как же иначе. Главную женскую роль в этом фильме, – торжественно начал Томчин, – я хочу предложить Елене Александровне Спасаломской. А ваше имя я даже менять не хочу. Пусть космонавтом, который полетит на Луну, будет Александр Шешель. Первый человек на Луне – российский космонавт Александр Шешель. Звучит?

– Не знаю.

Шешель встал, пошел уж было к выходу, но вспомнил о том захолустье, где оказался. Поймать здесь извозчика будет сложно. А потом, он так и не поселился ни в какой гостинице. Без помощи Томчина ему никак не обойтись. Как ни крути.

– Я не смогу предложить вам большой гонорар за эту роль. Может, потом, когда фильм окупаться начнет. Но работа над этим фильмом вам на всю жизнь запомнится. Как я уже говорил, главную женскую роль согласилась сыграть Спасаломская, – это был главный козырь Томчина. Увидев, что актриса произвела на Шешеля должное впечатление, появившись не просто вовремя, а очень вовремя, словно мысли его прочитала, Томчин понял, что ее участие – главный аргумент, с помощью которого он может заполучить к себе в фильм и Шешеля, – не сочтите за труд, прочтите, пожалуйста, сценарий, а потом скажите свое окончательное решение. Но прошу вас – не отказывайтесь сразу.

Он выдвинул ящик стола, достал из него толстую картонную папку, завязанную веревочками на узелок в форме бабочки.

Томчин лишь мимолетно посмотрел в глаза Шешелю, чтобы понять, проглотил ли тот наживку. Теперь главное не спугнуть его слишком настойчивыми просьбами. Надо немного подождать – тогда он точно с крючка не сорвется.

Может, ему встречу со Спасаломской организовать? Та, кажется, тоже пилотом заинтересовалась. Ладно, сами разберутся. Не стоит ускорять развитие событий. Ведь, кажется, все складывается очень удачно.

– Прочитаю, – сказал Шешель, не став кокетничать и цену себе набивать, приправляя этот ответ словосочетанием: «если будет время».

– Позвоните мне, – сказал Томчин. Он протянул Шешелю свою визитку – маленькую картонку, на которой были вытеснены золотом фамилия, имя, отчество и телефон, а все это сопровождалось густыми зарослями золотых виньеток. – Звоните в любое время. Там помимо рабочего телефона есть еще и домашний, а если меня ни там, ни там не окажется, то либо прислуга, либо секретарша, которая в мое отсутствие замещает меня в кабинете, обязательно скажут вам, где я нахожусь, и сообщат о вашем звонке. Надеюсь, что это не последняя наша встреча.

Волей-неволей, но Шешелю пришлось отвечать взаимностью. Он сказал, что тоже будет рад еще одной встрече. Но это пустое обещание ни к чему его не обязывало.

– Да, – сказал Томчин, будто о чем-то важном вспомнил, – вы ведь говорили мне, что нигде еще не остановились. Так ведь?

– Да, я не думал задерживаться здесь.

– Не сочтите меня слишком навязчивым. Хочу вам показать очень приличную квартиру. Сразу скажу, что платить вам за нее будет совсем не надо. Это собственность киностудии. Ее предоставляют актерам из других городов на тот период, пока они заняты в съемках.

– Вы змей-искуситель, – сказал Шешель, – если я соглашусь на это ваше предложение, то мне придется согласиться и на съемки. Ведь так?

– Вовсе нет. Я ведь снимал вас в том старом фильме о гонках. Будем считать, что я ваш должник. Не отнекивайтесь. Что вы, право, такой скромник? Другие уж, дай я им подержаться за руку, руку-то мне вмиг бы оторвали и требовали: «еще, еще». Мало. Но зачем нам другие? Поехали. Я завез вас сюда, я вас отсюда и вызволю.

Шешель и не собирался отнекиваться. Он чувствовал, что его засасывает, будто он оказался в болоте, сделал шаг, а ноги в трясину попали. Он онемел. Стоит и ждет, когда трясина проглотит его с головой.

– Спасибо, но можно я еще похожу по студии. Один. Меня не примут за шпиона ваших конкурентов?

– Нет, конечно. Смотрите. Любуйтесь. Вот возьмите, – Томчин быстро написал на маленькой картонке по размеру такой же, что и визитка, адрес. – Это адрес квартиры. Покажите его извозчику. Любой найдет. А это ключи, – он достал связку, отодвинув один из ящиков стола.

– Благодарю.

Оставшись один, Томчин опустился в кресло. Пальцы его забегали по поверхности стола, как будто не знали, за что им сперва взяться. То ли графин ухватить, воды себе налить или платочком промокнуть выступившую на лбу испарину.

Он хотел оставить свой след в кино, такой же, а может, еще более яркий, чем Мельес. Он видел его фильм о полете на Луну лет десять назад и тогда же задумал снять свой, но тогда эта мечта была неосуществима и из-за отсутствия капитала и из-за отсутствия технических средств. Он не знал – получится ли у него сейчас все, что он задумал.

Когда-то он снимал по пятьдесят фильмов в год. Публика в кинотеатрах, возникших в двух столицах так же быстро, как грибы летом после дождя, прихотливостью не отличалась. Главной задачей было хотя бы количественно вытеснить с внутреннего рынка конкурентов с «Гомона», «Братьев Патэ» и «Теофиля Готье». С началом военных действий это стало несравненно легче, учитывая, что германские картины полностью сошли с дистанции, а французские – поступали с перебоями.

Он разнообразил сюжеты, отправлял съемочные группы на театр военных действий, начал демонстрировать в кинотеатрах настоящие воздушные баталии, танковые атаки, не забывая тем не менее сдабривать эту продукцию мелодрамами, которые вызывали у слишком впечатлительных дам слезы. Он экспериментировал, совмещал документальные съемки с художественными, размышлял – как добиться натуральности, чтобы движения актеров стали естественными, а не театральными.

После окончания войны Томчин наконец-то взялся за осуществление своей мечты. Перво-наперво он отправился в академию естественных наук, где попробовал узнать – с кем можно проконсультироваться по интересующему его вопросу. На него посмотрели сперва с удивлением, потом с улыбкой, а просьбу эту восприняли как шутку.

– Тут я вам не помощник. Более важными вопросами заниматься приходится, – сказал суховатый старичок, к которому Томчин попал на прием, – боюсь… – он точно вспомнил что-то, повеселел. – А впрочем, что я говорю. Отправляйтесь в Калугу. Найдите Циолковского. Он все знает. Сейчас дам его адрес. И вот еще что – не так давно заходил ко мне молодой человек. Тоже грезит межпланетными полетами. Визитку свою оставил. Я ее поищу. Если не выкинул – вам отдам. С ним пообщайтесь. Может, чего полезного для себя почерпнете.

Старичок порылся в столе, выдвигая поочередно все его ящики. Когда он дошел до последнего, у Томчина почти не осталось надежд, что визитка будет найдена.

– Вот она, – сказал старичок, протягивая визитку.

– Николай Георгиевич Шагрей, – прочитал вслух Томчин, – спасибо вам большое.

– А вот и адрес Циолковского.

– Спасибо.

– Извините, что более ничем помочь вам не могу.

– О, знали бы вы, как помогли мне.

На этом они, к взаимной радости, расстались.

Томчин чуть двинулся телом вперед, навис над столом, почти лег на него, а край врезался в грудь, из-за чего дышать стало неудобно, дотянулся до телефона, сорвал трубку, точно обезглавил. Телефонная трубка соединялась с корпусом скрутившимся в спираль тонким резиновым проводом, похожим на очень важную артерию в человеческом теле. Томчин несколько раз нажал на рычажок.

– Соедините меня, пожалуйста, с Шагреем.

Сказал он это с придыханием, будто у него астма, откинулся назад, уперся в спинку кресла. Сидеть стало посвободнее. Он сделал несколько глубоких вздохов, упиваясь ими. Следующие слова дались ему необычайно легко, потому что не находили уже никаких препятствий, мешавших выбраться им на свободу.

– Добрый день, Николай Георгиевич. У меня хорошие новости. Я нашел человека на главную роль. Думаю, что через пару-тройку деньков приступим к съемкам.

– Превосходно. Завтра утром приеду. Кое-что надо отрегулировать в тренажерах, – послышалось в трубке, в сопровождении потрескивания и щелчков, будто ответ был записан на патефонной пластинке.

– Буду рад вас увидеть. Вы не хотите знать – кого я отыскал?

Томчин расплылся в улыбке, будто в эту секунду его мог кто-то видеть, но для этого ему надо было либо дверь кабинета открыть, глядишь кто-нибудь из проходящих мимо и бросил бы на него взгляд, не убоявшись гнева Томчина за такую дерзость, или поступить еще проще – собрать совещание.

Он позволил себе в голосе проскользнуть мягким интонациям. Обычно в его голосе была только жесткость – только так можно управлять студией. Иначе начнет давать сбои, как ржавеющий механизм.

– Неужели я знаю?

– Думаю, что да. Это Шешель. Помните был такой гонщик, а впрочем, когда он выступал, вы, вероятно, еще в гимназию ходили. Очень известный гонщик был. Императорский приз в одиннадцатом году выиграл, – Томчин точно хвастался, будто все заслуги Шешеля принадлежали и ему тоже, – я об этих гонках фильм снимал. На войне Шешель прославился как воздушный ас.

– Я, знаете ли, в гимназии за гоночными соревнованиями следил. Мы брали большой лист бумаги, расчерчивали его на графы, писали фамилии гонщиков и места, которые они занимали на тех или иных соревнованиях. Я помню Шешеля и по тем временам. Читал о его военных успехах. Очень хорошая кандидатура. Как вам удалось его найти?

– О, это мой секрет. Итак, до завтра. Буду вас ждать.

– До завтра.

Когда он положил трубку, на лице его появилось мечтательное выражение, а взгляд уставился на противоположную стену, точно за спиной у него стоял проектор и вместе с солнечными лучами в окно вливались кадры из его еще не поставленного фильма. Но войди кто сейчас в кабинет Томчина и посмотри они на стену, ничего кроме старых, уже начинающих желтеть плакатов не увидели бы.

Нос уловил аромат пирожных, пропитавший уже весь воздух. Он въелся в стены и плакаты, как приторные духи. Желудок тут же забурлил, как гейзер, соками разъедая слизистую оболочку.

«Хочу».

Пирожные чуть засохли. Томчин выхватил из коробки первое попавшееся, но сжал его слишком сильно и перепачкался, когда брызнул крем. Томчин размазал немного крема по губам, стал слизывать его языком, как лягушка, ловящая муху или комара, потом с аппетитом облизал пальцы. Хорошо, что его никто не видел. Он не мог остановиться, пока коробка не опустела. Он заглянул в нее, прошелся пальцами по ее дну, подцепив большой кусок крема, слизнул его, а потом вытер губы тыльной стороной ладони. Крем остался везде. Томчин стер его полотенцем. На нем появились жирные пятна. Приник к графину. Пил не отрываясь мощными глотками, а кадык в это время ходил, как поршень, точно это именно он и заталкивает воду внутрь. Его мучила такая жажда, словно он только что выбрался из угольной шахты, где работал несколько часов.

После звонка Томчина Шагрей понял, что как минимум половина бессонной ночи ему обеспечена. Он мерил свою комнату, прохаживаясь из угла в угол и дожидаясь, когда же наконец глаза начнут слипаться, а тело просить положить его в мягкую кроватку.

Он не считал себя натурой впечатлительной, коих может лишить сна и незначительное происшествие, а после полугода, проведенного на турецком фронте, и вовсе мог спокойно спать, совершенно не обращая внимания на свист пуль да уханье взрывов. Редкими они были оттого, что турки испытывали нехватку боеприпасов. Они их берегли. Но русские, затеяв очередное наступление, продвигались столь стремительно, что турки просто не успевали опорожнить свои склады, и русским они доставались заполненными на три четверти.

Это была его не первая бессонная ночь. Предыдущие помимо стопки листков с расчетами, свернутых рулонами чертежей и схем, которые стояли во всех углах комнаты, точно маленькие дети, сосланные туда за какие-то проступки слишком строгим родителем, окрасили его кожу в бледные тона, щеки начинали вваливаться, глаза же, напротив, слишком выпирали из черепа.

Ему едва перевалило за двадцать. Последствиями недосыпания станут разве что несколько полопавшихся кровеносных сосудов на глазах, а под ними – фиолетовые, точно в них чернила впрыснули, набухшие мешки.

Окно его комнаты выходило во двор. На дне его сгустились сумерки. Шагрей облокотился о широкий подоконник, который вполне можно было использовать вместо стола или лавки, тем самым экономя внутреннее пространство. Он выгнул спину, запрокинул голову к небесам, пока еще серым то ли от низких туч, то ли от дыма ни на минуту не прекращающих своей деятельности заводов, и посмотрел на Луну, изредка являвшуюся в небе, совсем как серебристая рыбка, всплывающая из мутной воды и тут же уходившая в глубину, чтобы ее не успели поймать птицы или рыбаки.

Ему нужны были звезды. Но Луны пока хватало.

Он вспомнил, как сидел в окопе, готовясь к атаке, покусывал губу, потому что курить ему было нельзя по двум причинам: после болезни легкие у него на каждый вдох сигаретного дыма отзывались клокочущим кашлем, а еще огонек на кончике сигареты могли заметить турецкие снайперы.

Выступила Луна, осветив все серебряным светом. За те несколько секунд, пока она вновь не утонула в облаках, все разрозненные мысли, мучившие Шагрея вот уже не первый год, сложились одна к другой, будто хитроумная головоломка. Он улыбнулся, потом испугался, что его убьют в этой ли атаке или в другой, но непременно убьют и он так и не сумеет осуществить свои планы. Впору было искать учеников, чтобы как можно больше людей узнали бы о его идеях. Но заговори он сейчас с кем-нибудь о полете на Луну, подумают, что он немного помутился в рассудке. Перед атакой люди становятся странными. Внешне их еще можно узнать. Но что творится у них в душе? Артиллеристы уже обработали турецкие позиции. В воздух взвились сигнальные ракеты. К счастью, его даже не задело нисколечко ни тогда, ни позже.

Он полагал, что стоит ему лишь заикнуться о своих планах, как министерство науки выделит ему все необходимые средства. Увы, когда он приехал в Москву, переполненный от ожиданий, после первого же визита в министерство пришло разочарование. Хорошо, что приняли. Он и так пороги министерства несколько дней обивал. Но, выслушав, денег не дали ни копейки. Нет у министерства средств на исследования, перспективы которых столь туманны. Посоветовали написать фантастический роман. Может, он принесет деньги. Тогда Шагрей сможет продолжить изыскания на собственные средства. Идея хорошая.

Прошло два месяца, прежде чем его нашел Томчин. Денег у Шагрея к тому времени почти не осталось. Приходилось перебиваться случайными заработками, которые к полетам в межпланетное пространство отношение совсем не имели. Предложение Томчина Шагрей воспринял как подарок небес.

3

Дорогу обратно он не запомнил. Впору было брать проводника. Римлянина или галла, каждый из которых наверняка получше ориентировался в лабиринтах студии, нежели Шешель. Иначе заблудишься, заплутаешь и со временем превратишься в некое подобие домового, то бишь студийного, отчаявшегося выбраться наружу и поэтому решившего здесь поселиться. Постепенно обрастешь легендами, превратишься в местную достопримечательность, увидеть которую будет так же интересно, как привидение в замке. А что – идея неплохая. Всегда тепло, есть где подзаработать, за статиста могут принять, накормят, напоят, да еще денег немного выдадут за участие в массовке. Вот только, чтобы потратить их, придется-таки искать выход на улицу.

«А-ау, где вы, доблестные легионеры и не менее доблестные варвары?» Но в ответ тишина. Попрятались все куда-то, наблюдают, наверное, из-за угла, потешаются над беспомощным новичком. Поди сами в такой ситуации поначалу оказались. Ладно, ладно. Месть будет страшна.

Не стал Шешель обратно возвращаться. Примета плохая. Склонностью к суевериям он не страдал, а предпочитал все плохие приметы истолковывать с пользой для себя. Что плохого, если на гонках тебе выпадет номер 13? Абсолютно ничего, потому что и с таким номером ему удавалось приходить к финишу первым.

Да и чего уходить-то сразу. Шешель почувствовал, что испытывает желание побродить по павильону. Неизвестно, когда в следующий раз ему доведется вновь очутиться здесь. Дай то бог – не примут при этом за проникшего на секретный объект шпиона конкурентов, не поймают, не допросят с пристрастием и не выставят вон. Но все же как поступать, если он попадет на глаза к представителям службы охраны, да еще со сценарием еще не запущенного в производство фильма? Это все равно, что чертежи секретного оружия выкрасть. Что за подобное преступление полагается разоблаченному шпиону? Допрос с пристрастием – это только первый этап, а о дальнейшем и подумать было страшно. Есть ли у них тут реквизит камеры пыток инквизиции, который они, пока съемки не идут, используют по назначению, то есть – пытая пойманных шпионов конкурентов? Сгинешь в одноместном каземате. Никто никогда и не узнает, как закончился твой жизненный путь на Земле. На небесах может только случай представиться рассказать о случившемся.