– Гм! Что ж такое? Это дело не грешное! – проворчал дьячок с немалым достоинством, расположившись к нему величественным и вместе с тем в некотором роде даже почтительным слогом письма. – Налей-ка мне, жена, еще безделицу винца-то. Надо тут ум да ум…
– Смотри ты, – умоляла жена. – Не много ли? Будь ты, ради Христа, осторожнее. Про детей вспомни… На кого их оставишь?
– Отстань! Видишь ли, что тут печатью изображено? Прочитай, ежели разберешь: «Господину исправляющему должность наставника» и проч. и проч. «Архипу Вифаидскому». Д-да-с! Ведь это печать, а не скоропись. Постигни.
– От кого же это?
– А уже это не твоего ума дело. С тобой ежели до гроба разговаривать об этом, так ты все-таки не поймешь ни словечка, потому что тут вся наука, – и при этом дьячок самодовольно щелкнул пальцем по «Столичным ведомостям».
Дьячиха обиделась за этот разговор и, желая в то же время доказать супругу свою понятливость, спросила:
– Война, что ли?
– Ну, с тобой не сговоришь, – сказал дьячок. – Поди-ка ты лучше пошли работника в училище, чтобы он сказал там: ребятишки, мол, ступайте по домам, – ныне ученья не будет, да чтобы отцы беспременно сейчас к моему дому собрались – бумагу из губернии слушать. Беспременно чтобы собирались, а то, скажи, беда им будет. Учитель, мол, за непослушание в губернию отпишет.
Скоро вслед за этим распоряжением по улице звонко разнесся оглушительный гам юных питомцев Архипа Вифаидского. Быстро разбегаясь по улицам, одни из них безмерно радостно вскрикивали: «Ученья нет! Ученья нет! Ноне мастер праздник сделал» – а другие, сознавая важность возложенного на них дьячковским Кузьмой поручения, усердно орали:
– Собирайтесь к нашему мастеру бумагу из губернии слушать. Из самой губернии та бумага пришла…
– Она вчера дяде Лукашке совсем как живая являлась… Он ее вез в телеге, а она вырвалась от него да к дьячку-то пешком и пришла…
– Что врешь-то?
– Нет, я не вру. Это ты все брешешь-то. – И маленькие кулачишки загуляли. Большая суматоха пошла по селу, когда матери выбежали разнимать сразившихся ребятишек. Только одна улица не меняла своего обыкновенного, унылого вида; стояла она по-всегдашнему безмолвная и печальная и тому, кто слушал, грустно шептала:
«Господи! Хошь бы ребятишек-то моих дьячок отучил полыскаться ни за што ни про што!.. Да где уж ему? Радость такая долго, поди, моего сиротского лица не украсит!..»
IV
Если не море, так по крайней мере целое озеро лысых и косматых голов волновалось у дьячковского высокого крыльца, изукрашенного узорчатыми перилами и роскошно прикрытого свежей, гладко причесанной соломой. В растворчатые окна дома толпа ясно могла видеть, как дьячок стоял перед зеркалом и расчесывал большим костяным гребешком свои длинные волосы.
– Зачем повещали? – спрашивал у всей толпы зараз седой сгорбленный старик. – Ко мне внук прибежал, говорит: «Иди скорей, дед, к дьячкову дому, а то беда будет».
– Говорят, книжка какая-то из Питера пришла, и будто та книжка живая. Выведет ее дьячок к нам, а она сейчас скажет: «Здравствуйте, ребята! Садись-ка все да учите меня». Всех будет учить.
– Что ты?
– Ей-богу! Она уж про все это с Лукашкой толковала, когда он ее из города вез. Ты вот спроси у него.
А Лука между тем, осажденный со всех сторон тысячью вопросов, решительно растерялся.
– Что же она тебе, как являлась-то? Ты расскажи: говорят, она пишшаньем пужала тебя?
– Нет! про это что грешить. Пишшать не пишшала, а так это быдто белое что-то завиднелось под вешкой, только я вспомнил, как мне солдат говорил, так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.
– Как же она расходилась?
– А так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман, только не в пример больше будет турмана-то…
– И руками махала?
– Махала тоже и руками, – удовлетворял Лука. – Жалостно эдак махала, прощалась бы, што ли, с кем…
– Смотри, парень, не околей! – предположил кто-то в толпе. – Это она с тобой, знать, прощалась-то.
– Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.
– То-то, ты гляди, – вспомни… Ведь у тебя, парень, робят много.
– Идет, идет! – зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
– Вона, вона их сколько! – послышалось в толпе. – Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.
– Она, она! – внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. – Как есть она! Я ее сразу узнал.
– Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
И воцарилось молчание.
Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.