Вот как случилась эта кража. Отступали мы. Гатчина. Колпино и Волосово остались далеко за нами. Шли мы, конечно, не в строевом порядке, а вразброд, кучками, держа взаимную связь каким-то привычным верхним чутьем… Ужасный был день. Болотный тонкий лед ломался под ногами, грязища и холод чертовские. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было. Идем втроем, молчим и от голода слюну глотаем. Вдруг видим, в стороне от дороги маленький отдельный хуторок. Мы – туда. Смотрим в окно. Видим, варистая печь пылает, а перед печью вся в красном огне здоровенная, дебелая «пскапская» бабища. Засучила рукава, да под саму мышку, и хлеба печет. Четыре хлеба уже положила стопкой, а пятый стоит, наклонно прислонясь к челу: это она нас заслышала, не поспела положить. Мы постучались. Отворила дверь.
– Чего нужно? – голос неласковый.
Мы здороваемся.
– Здравствуйте и вы. Чего надоть? Старший Колосов говорит:
– Добрая женщина, нам бы хлебца немного, совсем оголодали. С большевиками мы за Петербург… дрались… Белые мы…
Она сразу взъелась.
– Много вас тут шляется по дорогам – белые, красные, желтые, синие… Мне на это наплевать. Сами скоро за милостыней пойдем.
Тут пришел мой черед вступиться.
– Красавица, – говорю я ей. – Вы же не думаете, что мы хотим бесплатно. Возьмите денег, сколько хотите. – И протягиваю ей толстую пачку юденических крылаток.
Та едва взглянула.
– А что я с твоими бумажками делать буду? Оклеивать, что ли, избу или… – Тут она ввернула два словечка очень метких, но совсем неупотребляемых в порядочном обществе. – Дал бы царских – был бы другой разговор. Проходите. Не застите.
Однако я упорствовал.
– В таком случае, сердитая хозяюшка, может возьмете часы?
– Покажи.
Я снимаю с запястья мои никелевые оксидированные часы, в которых давно уже отошла чернь и проступила жестяная белизна металла и матерчатый браслет весь обомшел и растрепался.
– Нашел тоже! Если бы еще золотые. Сказала нет – и нет.
Но тут деликатно вмешался младший Колосов. Учтивым сладким тенорком, кокетливо изгибая шею, он сказал:
– Тетенька, а если бы мыльца мы вам предложили, что на это изволите сказать? Баба умякла.
– Мыло? Это совсем другая вещь, это дело.
– Только, тетенька, – еще нежнее запел Колосов, – уж очень мне неловко. У меня не цельный кусок, а так себе, обмылочек.
– Ладно, ладно, показывай.
Посмотрела внимательно, мотнула головой:
– Невелик обмылочек, а все-таки в хозяйстве пригодится. Ну, давай, что ли. Отрезала она ломоть от каравая. Свирепой нам эта баба сначала показалась, а как стала резать хлеб, то мы и увидели, что она предобрая. Начала резать узко, а под конец все шире да шире. Это уж такая верная примета. А суровость она нарочно на себя напускала. Просто пособачиться захотела.
Вышли мы из избы. Сели на бревна, а дальше идти уж терпения не было. Разрезали краюху на равные части. Жуем, а от наслаждения даже жмуримся. Хлеб теплый, круто замешанный, мягкий, пахучий. Наелись досыта, воды достали из колодца, испили. Только вдруг я себя хлопнул ладонью по лбу.
– Колосов, а где же ты обмылок-то достал? А того уже в сон клонит, отвечает лениво:
– Обмылочек-то? Да у ей же, на рукомойнике.