Россия в поворотный момент истории

Глава 5
Политическая деятельность

После ташкентской ссылки я вернулся в Петербург. Мое возвращение совпало с попыткой убить Столыпина 12 августа 1906 г. Максималисты^[25] взорвали его летнюю дачу на Аптекарском острове. При взрыве погибло 32 человека, включая самих исполнителей преступления, и было ранено еще 22 человека, среди них сын и дочь Столыпина. Сам он остался цел и невредим.

К тому времени я оставил все надежды на примирение царя с народом, хотя после октябрьского манифеста оно казалось совсем близким.

После роспуска Первой Думы и «Выборгского воззвания» бывших депутатов Думы, призвавших население оказывать «пассивное сопротивление» – не уплачивать налоги и уклоняться от призыва в армию, – сельские и городские районы, а также армию затопила новая волна революционных волнений. Крестьянские восстания разгорались по всей России и безжалостно подавлялись. В нерусских областях, особенно в Финляндии, прибалтийских губерниях и в Польше, резко усилились антирусские настроения. По всей стране рассылались карательные экспедиции. В городах происходили столкновения с войсками и забастовки. Беспрецедентным насилием сопровождались еврейские погромы, организованные печально знаменитым Союзом русского народа. Одним словом, Россия словно бы откатывалась к самым мрачным дням, предшествовавшим манифесту 1905 г.

Лично я устал сидеть и ждать того дня, когда смогу приступить к работе защитника на политических процессах. Такая работа дала бы мне возможность ездить по всей России и непосредственно знакомиться с настроениями народа. В свете происходящих в стране событий такая задача становилась все более насущной. Кроме того, на повестке дня стоял уже вопрос не проникновения в сознание народа, а оказания ему активной помощи. Но перспективы не внушали мне радости. Я отказывался от всех уголовных и гражданских дел, ожидая какого-нибудь политического дела, и все сильнее падал духом. Как можно меня, горящего желанием помогать народу, лишать возможности делать это?

Мое уныние рассеялось неожиданно. Примерно в конце октября мне позвонил видный адвокат Н.Д. Соколов:

– У вас есть возможность участвовать в политическом процессе.

– Где, когда? – спрашивал я, охваченный радостью.

Соколов ответил:

– Наша группа юристов отправляется на крупный процесс в Кронштадте по делу о восстании на крейсере «Память Азова». В нем замешан Фундаминский-Бунаков, один из лидеров эсеров, и мы взялись защищать его и моряков. К несчастью, в тот же самый день, 30 октября, начинается другой процесс – в Ревеле судят крестьян, разграбивших баронское поместье. Вы должны ехать в Ревель и вести этот процесс от нашего имени.

– Но это же невозможно! Я никогда не вел политических дел, – возражал я.

– Ну, вам виднее. Это ваш шанс. Воспользоваться ли им – вам решать.

Я колебался недолго.

– Хорошо, я еду.

И в тот же день отбыл ночным поездом в Ревель.

Всю ночь и следующий день, отгоняя сон черным кофе, я изучал дело лист за листом. Мне казалось, что передо мной лежит настоящий кусочек истории. Папка была набита показаниями свидетелей, официальными и медицинскими отчетами, заявлениями обвиняемых. Два дня, оставшиеся до суда, ушли на то, чтобы тщательно ознакомиться с делом и обдумать его социальные и политические аспекты. Положение прибалтийских крестьян было особенно тяжелым. Освобожденные при Александре II, они не получили земли, став арендаторами у местных землевладельцев – главным образом немецких баронов, которые сохраняли над ними ряд феодальных прав. На волне нынешних карательных экспедиций некоторые помещики в неспокойных областях были назначены почетными «помощниками уездных начальников» и получили полицейские полномочия, которыми безжалостно пользовались в отношении своих крестьян.

В данном случае были ограблены и частично разрушены поместье и замок. Но преступления крестьян меркли по сравнению с жестокостью расправы. Вместо того чтобы арестовать подсудимых и содержать до суда под стражей, их выпороли, а многих и застрелили на месте. После этого наугад было выбрано несколько козлов отпущения, также выпорото и доставлено в суд. Судья заявил, что главных преступников судить невозможно, так как они либо сбежали, либо были убиты.

В день открытия процесса я отправился в окружной суд, где должны были проходить слушания. Местные адвокаты, которых возглавлял Я. Поска, будущий президент Эстонской Республики, явно смутились. Вместо опытного петербургского адвоката перед ними стоял неизвестный молодой человек! (Я всегда выглядел моложе своих лет, а в то время мне было лишь 25.) Тем не менее они отнеслись ко мне очень дружелюбно! Я попросил Поску взять на себя ведение защиты, поскольку прежде вел лишь несколько уголовных дел, что требовалось для вступления в адвокатскую коллегию. Поска любезно отклонил это предложение, и я оказался предоставлен сам себе. Несмотря на мою неопытность, все шло превосходно. Я не только защищал крестьян, но и указывал обвиняющим перстом на организаторов и участников карательных экспедиций. Мы выиграли дело – большинство обвиняемых крестьян были оправданы. После того как я закончил речь, наступила секунда тишины, а затем зал взорвался аплодисментами. Председатель суда Муромцев, выказавший полную беспристрастность, призвал публику к порядку и пригрозил очистить зал суда, если шум не прекратится. После объявления приговора адвокаты и родственники обвиняемых столпились вокруг меня, чтобы тепло поблагодарить и пожать мне руку. Это меня изрядно смутило. Поска спросил:

– Почему же вы говорили нам, что никогда прежде не вели дел? Где же вы были раньше?

Они никак не могли поверить, что это мое первое дело.

Два дня спустя, когда я вернулся в Петербург и зашел в адвокатский отдел при суде (нечто вроде адвокатского клуба), коллеги встретили меня словами:

– Замечательно, просто замечательно! Поздравляем!

Я спросил:

– О чем вы?

– Не притворяйтесь, будто не знаете! О вашей речи в Ревеле нам рассказывают по телефону, пишут в местных газетах!

Так состоялся мой дебют адвоката и политического оратора. Без ложной скромности могу сказать, что мой талант оратора получил признание. Могу добавить, что никогда не сочинял свои речи заранее и не репетировал их.

После ревельского процесса на меня посыпались дела. Вплоть до моего избрания в Думу осенью 1912 г. я редко бывал в Петербурге. Работа гнала меня в провинцию, и я ознакомился со всей страной, от Иркутска до Риги, от Петербурга до туркестанского Маргелана; бывал я и на Кавказе, на Волге и в Сибири.

Не все политические дела велись юристами, входившими в организованные группы политических адвокатов, – иногда обвиняемый мог позволить себе лично выбрать защитника. Политическими делами занимался ряд блестящих уголовных адвокатов того времени, в том числе Андриевский, Карабчевский и Грузенберг из Петербурга, а также Маклаков, Муравьев, Ледницкий и Тесленко из Москвы. Но во всех крупных русских городах имелись особые группы политических адвокатов, наподобие той, в которую входил я, и они оказывали юридическую помощь крестьянам, фабричным рабочим и прочим людям, которые были не в состоянии оплатить расходы на защиту. У нас не было ни устава, ни формального членства. Согласно неформальному соглашению, наши гонорары ограничивались стоимостью проезда во втором классе и суточными в размере 10 рублей. Более пожилые и признанные адвокаты из нашего числа брались за такие символически оплачиваемые дела гораздо реже, чем молодые юристы. Наша деятельность требовала глубокого сочувствия к обвиняемым и ясного осознания политического значения таких процессов. Именно к такой работе я и стремился.

Репрессии, последовавшие за революцией 1905 г., продолжались с конца 1906 г. до начала 1909 г. После того как карательные экспедиции подавили крестьянские и прочие восстания, началась охота за остатками революционных организаций – за бандами, как их называли власти. Жертв этой охоты передавали в военные трибуналы. Проводилась кампания систематического судебного террора, не только аморальная, но и бессмысленная, поскольку революционная волна уже отступала и люди возвращались к обычной повседневной жизни. Беда в том, что власти не могли забыть событий 1905–1906 гг. и не хотели, чтобы общественность тоже об этом забыла.

Юридическая гарантия прав подсудимых не соблюдалась в специально созданных военных трибуналах, учрежденных Столыпиным 19 августа 1906 г.^[26] Их создание вызвало в стране такую бурю негодования, что Столыпин даже не ознакомил со своим нововведением Думу, как обязан был сделать согласно закону в течение двух месяцев после ее созыва.

Многие политические дела рассматривались в окружных военных трибуналах. Главным военным прокурором в то время был генерал Павлов, безжалостный человек, требовавший, чтобы судьи исполняли свой «долг», не обращая никакого внимания на аргументы защиты. Но его век оказался недолгим. Ожидая покушений на свою жизнь, Павлов принимал всевозможные предосторожности. Он никогда не покидал здания Главного военного суда, где у него имелась квартира с садом, окруженным высоким забором. В этом-то саду его и убили террористы.

Из числа военных судей в прибалтийских провинциях особенно выделялся некий генерал Кошелев, прославившийся своей патологической жестокостью. Он был садистом и имел привычку рассматривать порнографические открытки во время слушания тех дел, в которых обвиняемым грозила смертная казнь. В конце 1906 – начале 1907 г. он председательствовал на так называемом процессе «Тукумской республики» в Риге, на котором я был одним из защитников. Во время восстания в Тукумсе в 1905 г. было убито 15 драгун. На процессе очень быстро выяснилось, что Кошелев заинтересован не в установлении истины, а только в том, чтобы отобрать 15 обвиняемых, повесить их и тем самым отомстить за убитых драгун. И эти 15 человек были казнены.

Согласно правилам судье в военном суде всегда помогали четыре полковника, с которыми он консультировался. Предполагалось, что эти полковники, избиравшиеся по очереди из состава местного гарнизона, сыграют роль независимого жюри. Однако в прибалтийских губерниях военные власти нарушали и дух, и букву этого правила, назначая постоянными членами трибунала двух самых послушных офицеров, чтобы они сопровождали судью на всех процессах, которые он вел в Прибалтике.

Конечно, не все военные судьи походили на Кошелева. В прибалтийских губерниях были двое других судей, Арбузов и Никифоров; последний представлял собой полную противоположность Кошелеву. Будучи очень набожным, он ходил молиться в церковь всякий раз перед вынесением смертного приговора. Осенью 1908 г. он вел процесс так называемой «Северной боевой организации» социал-революционеров – независимой террористической группировки. Ее возглавлял эстонец Трауберг, подозревавший, что в руководстве партии эсеров скрывается высокопоставленный агент-провокатор. Достойное поведение Трауберга на суде произвело впечатление на всех присутствующих, убедившихся, что он говорит правду. В какой-то момент, когда заместитель прокурора Ильин, очень амбициозный человек, попытался запугать подсудимого, Никифоров резко осадил его:

– Если Трауберг это говорит, значит, так оно и есть.

Были и другие достойные судьи, такие как генерал Кирилин из Санкт-Петербургского военного округа, который безупречно вел процессы, несмотря на давление сверху.

Я предпочитал работать в провинциальных военных трибуналах, где на судей все же давили не так сильно. Помню дело об экспроприации Миасского казначейства на Южном Урале. Его рассматривал военный трибунал в Златоусте. Как обычно, председательствовал в суде генерал, окончивший Военно-юридическую академию, а помогали ему четыре полковника – но в данном случае они не подвергались никакому давлению. Все обвиняемые были очень молодыми людьми, членами группы социал-демократов большевиков во главе с Алексеевым, сыном богатого купца из Уфы. Нам удалось доказать лживость ряда обвинений, и судья оправдал некоторых подсудимых.

Впоследствии Алексеев рассказывал мне об экспроприациях, осуществлявшихся его группой. Официально Ленин и большевистская печать осуждали экспроприации как «мелкобуржуазную практику» левых эсеров и максималистов.

– Как же вы совершали эти экспроприации, – спросил я Алексеева, – при таком отношении вашей партии?

– Все очень просто, – ответил он. – У нас в партии на этот счет был заведен специальный порядок. Перед очередной экспроприацией – примерно за две недели до нее – мы выходили из партии, заявляя, что не согласны с ее политикой. После этого, развязав себе руки, мы совершали экспроприацию. Деньги передавались Максиму Горькому на Капри, который содержал на них свою школу^[27]. Две недели спустя мы подавали прошение о возвращении в партию, «осуждая» свои ошибки, и нас немедленно восстанавливали.

В специальном отделе политических дел при судебной палате приговоры выносились большинством голосов судей, назначенных по рекомендации министра юстиции И.Г. Щегловитова. Настроения этих судей в частном разговоре со мной красноречиво описал председатель Петербургской судебной палаты Н.С. Крашенинников. «Надеюсь, вы понимаете, что эти политические процессы даже не претендуют на название правосудия. Идет ожесточенная политическая борьба. То, что ваши клиенты считают справедливостью, для меня – преступление». До революции 1905 г. Крашенинников был одним из самых беспристрастных судей, но эксцессы революции ожесточили его и привели в ряды правых.

Мой российский опыт и позднейшие наблюдения во время изгнания из страны подтвердили убеждение в том, что беспристрастность невозможна там, где речь идет о политике. Ни один судья не в силах сохранять безразличие, когда вокруг него кипит ожесточенная борьба.

Щегловитов пользовался поддержкой царя, который в политических вопросах не шел ни на какие компромиссы. В этой связи показательно его отношение к процессам о погромах, когда к суду привлекались члены Союза русского народа. Среди документов Чрезвычайной комиссии по расследованию деятельности бывших министров и сановников, созданной по распоряжению Временного правительства, имеется заявление некоего Лядова, главы одного из департаментов Министерства юстиции. Лядов утверждает, что из тех прошений о помиловании, которые рассматривались в его департаменте, царь неизменно удовлетворял те, что были поданы членами Союза русского народа, и отклонял те, что подавались революционерами.

В первые годы своей карьеры я вел дело Союза учителей Санкт-Петербургской губернии. Этим делом занимался апелляционный суд в ноябре 1907 г. Подсудимых обвиняли в антиправительственных заявлениях, которые содержались в их петициях к Сенату. Однако эти петиции были составлены в соответствии с положениями императорского указа от 28 февраля 1905 г, который призывал любые группы, организации и частных лиц выступать с предложениями о реформах и указывать на недостатки в работе правительства. Теперь же, годы спустя, эти петиции были тщательно рассмотрены и поставлены в вину их авторам. По этому делу проходили многие сельские учителя. В период послаблений, когда люди осмеливались открыто высказывать свое мнение, крестьяне нередко выбирали учителей своими делегатами на митинги и совещания. Местные чиновники, в том числе заведующие начальными школами, выступая свидетелями защиты, заявляли о полной благонадежности учителей и с похвалой отзывались об их полезной деятельности на сельских сходах и собраниях кооперативов, указывая, что учителям нередко удавалось обуздывать самые бурные страсти. Суд проявил снисходительность, и многие учителя были оправданы, но ни одному не позволили вернуться к преподаванию. Итоги этого процесса стали страшным ударом по образованному сословию в сельских районах Петербургской губернии. Оказалось, что указ о петициях стал лишь ловушкой для тех, кто не усомнился в искренности царского слова. Подобных случаев было много. Например, в 1908 или в 1909 г. нескольких почтовых и телеграфных служащих в Вильне обвиняли в подстрекательстве к всеобщей забастовке в 1905 г. перед объявлением Манифеста 17 октября – хотя многие из обвиняемых успели позабыть об этом.

Однажды я защищал в Тверской губернии группу «Крестьянское братство». Вожаку группы, молодому крестьянину, было лет 25–30. У меня с ним состоялся интересный и крайне поучительный разговор. Этот крестьянин, обладая живым умом, анализировал ситуацию с точки зрения своей деревни и крестьянства в целом. Он много говорил о своем братстве и его значении. Группировки этого братства, даже подвергаясь преследованиям, стояли на определенной точке зрения по аграрному вопросу и содействовали развитию крестьянства. Члены братства осознавали необходимость в образовании, читали книги и местные газеты, участвовали в организации кооперативов и во многих других полезных начинаниях. Россия после 1905 г., несомненно, сильно выросла в политическом плане.

На военных процессах солдаты охотно сотрудничали с адвокатами защиты и откровенно говорили о причинах своих поступков. Например, во время процесса военных писарей из 1-й гвардейской артиллерийской бригады в Петербурге представители властей утверждали, что агитаторы возбуждали ненависть к офицерам среди солдат, хотя, как гласило обвинение, в реальности они сами толком не понимали, о чем говорят. Обвиняемые же, напротив, были очень интеллигентными людьми и отдавали себе полный отчет в своих поступках. Они не возражали против дисциплины, при условии, что офицеры будут справедливо обращаться с ними.

Одним из моих крупнейших процессов стал суд над армянской партией «Дашнакцутюн» в 1912 г. Это дело послужило эпилогом к прискорбным деяниям князя Голицына^[28] в начале века, который превратил даже таких верных друзей России, как армян, в революционную силу. Перед судом предстала вся армянская интеллигенция, включая писателей, врачей, адвокатов, банкиров и даже купцов (последние якобы финансировали революционеров). Следствие продолжалось несколько лет. Аресты проходили по всей России, и в конце концов в Петербурге был учрежден особый сенатский суд. Некоторых обвиняемых продержали в тюрьме до четырех лет, прежде чем дело дошло до суда. Слушания открылись в январе 1912 г. и продолжались до конца марта. В суд вызвали 600 свидетелей. Правительство ожидало беспорядков, и полиция приняла особые меры предосторожности. Дело слушалось за закрытыми дверями, в зал суда не пускали даже родственников обвиняемых. Из-за многочисленных запретов атмосфера стояла угнетающая. В начале суда один из обвиняемых заявил о своей невиновности. Председательствующий на процессе сенатор Кривцов постановил огласить сделанное до суда показание под присягой, носившее совершенно изобличительный характер. Я вмешался и попросил судью назначить эксперта, чтобы проверить истинность этих показаний, в которых, как мне было известно, имелись лжесвидетельства.

Кривцов, которого мое требование застало врасплох, спросил:

– Вы понимаете, о чем просите? Вы понимаете, что с вами будет, если вы ошибаетесь?

Я без колебаний ответил:

– Да, понимаю.

Была назначена экспертиза, доказавшая ложность большинства показаний. Кроме того, защите удалось установить ложность и других свидетельств. В конце концов, всякий раз, как я поднимался с возражением, судья тут же махал рукой и бормотал: «Ходатайство удовлетворено». Из 146 подсудимых 95 было оправдано, 47 приговорено к тюрьме или ссылке в Сибирь и лишь трое – к каторге. В результате процесса престиж России за границей, особенно среди турецких армян, вырос. Следователя Лыжина обвинили в лжесвидетельстве, но дело против него впоследствии закрыли, когда консилиум психиатров объявил его невменяемым.

Ленский расстрел

Суд над армянами завершился в середине марта. Но долго почивать на лаврах мне не удалось. 4 апреля 1912 г. случился Ленский расстрел. Это событие стало одной из вех в истории борьбы против реакционных сил в России, и поэтому я вкратце опишу его.

У могущественной Англо-Русской Ленской золотопромышленной компании имелись прииски в северо-восточной части Иркутской губернии, в районе реки Бодайбо. Ближайшая железнодорожная станция находилась за 1400 миль, в Иркутске. Прииски располагались на безжизненном горном плато, изрезанном голыми долинами и бурными реками. Горы до конца июня покрывал снег, а уже в конце сентября наступала зима. Рабочие приисков жили и работали в этой глуши в невыразимой нищете. Они буквально находились в заключении из-за отсутствия транспорта и в результате попадали в полную зависимость от компании – она владела единственной железнодорожной веткой и контролировала все перевозки по реке. В 1911 г. губернатор Иркутска полковник Бантыш посетил Ленские прииски, ужаснулся трудовым и жилищным условиям рабочих и призвал администрацию принять немедленные меры, пока рабочие силой не заставили решать этот вопрос. Но к его предупреждению не прислушались.

Предлог к забастовке был банальным – рабочие отказались трудиться из-за протухшего мяса, которым их кормили, – но именно эта капля переполнила чашу терпения. Рабочие были настроены довольно мирно, но решили стоять до последнего. Руководство компании наотрез отказывалось вести с ними переговоры. Опасаясь серьезных беспорядков и не желая удовлетворять законные требования рабочих, администрация приисков запросила помощи из столицы. Петербургский департамент полиции немедленно отправил жандармского капитана Трещенкова навести порядок в неспокойном районе. Но его методы запугивания только укрепляли в рабочих волю бороться за свои права. 4 апреля рабочие в сопровождении своих жен направились к главной конторе компании, чтобы потребовать улучшения своего положения. Их встретили залпами огня. Было убито около 200 человек и намного больше ранено. Священник, которого поспешно вызвали к умирающим, оставил нам описание этой сцены, сохранившееся в архиве местной церкви:

«В первой палате я увидел раненых рабочих, небрежно сваленных на пол и на лавки… Воздух раздирали стоны жертв. Мне приходилось вставать на колени в огромные лужи крови, чтобы исповедовать умирающих, и едва я успевал отпустить грехи одному, как меня уже звали к другому. Все умирающие клялись, что у них были самые мирные намерения и что они просто хотели подать прошение. Я верил им. Умирающий человек не лжет».

Ленский расстрел 4 апреля 1912 г. стал сигналом к новой вспышке общественной деятельности и революционной агитации. Протесты раздавались повсюду – на заводах, в печати, на партийных собраниях, в университете и в Думе. Правительство было вынуждено назначить комиссию, уполномоченную расследовать на месте обстоятельства расстрела. Комиссию возглавлял бывший министр юстиции в кабинете Витте С.С. Манухин, пользовавшийся всеобщим уважением. Он лично отправился на прииски. Тем не менее общественное мнение не было удовлетворено; думская оппозиция (либералы, социал-демократы и трудовики) решили послать на расследование собственную комиссию. Главой комиссии назначили меня. Я пригласил участвовать в работе комиссии двух московских юристов, С.А. Кобякова и А.М. Никитина. Поездка оказалась исключительно интересной. Мы ехали на поезде, на тройке, на паровом катере, а последнюю часть пути проделали на шитике^[29]. Красоту, которая окружала нас на Лене, невозможно описать. На одном берегу мы видели дома, а на другом – девственные леса. На рассвете к реке на водопой выходили целые медвежьи семьи.

На всем пути вниз по Лене мы встречали политических ссыльных, и я провел несколько незабываемых часов со знаменитой «бабушкой русской революции» Екатериной Брешковской, с которой тогда встретился впервые.

На золотых приисках сложилось довольно щекотливое положение. Правительственная комиссия во главе с сенатором Манухиным располагалась в одном доме, а через улицу в другом доме находился штаб нашей комиссии. Обе комиссии вызывали свидетелей и подвергали их перекрестному допросу. Обе записывали показания служащих компании и готовили отчеты. Сенатор Манухин отсылал свои зашифрованные доклады в министерство и царю, а мы отправляли телеграммы в Думу и в печать. Нужно ли говорить, что администрация приисков была крайне недовольна нашим появлением, но ни сенатор, ни местные чиновники не мешали нашей работе. Напротив, генерал-губернатор Восточной Сибири Князев симпатизировал нам, а иркутский губернатор Бантыш и его специальный помощник А. Мейш оказывали всяческое содействие. В результате общественного расследования компания лишилась права на монопольную разработку приисков и ее администрация была полностью реорганизована. Трущобы, в которых жили рабочие с семьями, снесли и заменили новыми зданиями. Жалованье рабочим повысилось, условия труда значительно улучшились. У нас были все причины гордиться результатами совместного начинания.

Выборы в Государственную думу

Я никогда особо не задумывался о будущем и не строил политических планов. Единственным моим желанием с самого начала политической деятельности было стремление служить стране. Вот почему для меня стало полной неожиданностью, когда во время одного из процессов в Петербурге осенью 1910 г. ко мне обратились Л.М. Брамсон, лидер фракции трудовиков в Первой Думе, и С. Знаменский, член ЦК этой партии, с предложением участвовать на выборах в Четвертую Думу в качестве кандидата от трудовиков. Возможность попасть в Думу никогда не приходила мне в голову, и такое предложение оказалось полным сюрпризом. Я узнал, что фракцию трудовиков в Думе предполагается расширить за счет вхождения в нее других народнических групп. Кроме того, мне сообщили, что депутат должен владеть собственностью, и поэтому настаивали, чтобы я обзавелся ею. Я всегда сочувствовал народническому движению, поэтому без колебаний принял предложение.

Поскольку у меня не было никаких партийных связей, для избирательной кампании мне отвели самую трудную территорию – Саратовскую губернию, где вследствие столыпинского избирательного закона были очень прочны позиции дворянства. Другим кандидатам достались такие «демократические» губернии, как Вятская и Пермская. Однако, как оказалось впоследствии, все прочие кандидаты выбыли из борьбы, и осенью 1912 г. я остался единственным из 15 новых кандидатов от группы трудовиков.

Вернувшись с Ленских приисков, я отправился в Вольск, уездный город в Саратовской губернии, где начиналась моя кампания. До этого я был в Вольске всего один раз, когда вступал во владение собственностью, дающей мне право участвовать в выборах. Стоявший на Волге Вольск был живописным старорусским городком. Свободолюбивые традиции и буйный дух независимости, присущие горожанам, восходили еще ко временам крестьянского восстания Пугачева во второй половине XVIII в.

В Вольске я сразу же установил контакты с замечательными людьми из числа служащих, включая судей, врачей и чиновников. На предвыборных митингах я мог говорить совершенно свободно, так как здесь мои идеи были понятны и не было нужды прибегать к революционным штампам.

Новый избирательный закон был очень сложным; он нарушал все каноны демократической процедуры. Депутаты избирались губернскими коллегиями выборщиков, которые состояли из делегатов, выбранных по отдельности в четырех группах (куриях): землевладельцы, горожане, крестьяне и в некоторых округах – заводские рабочие. По одному полномочному депутату в Думу избирала каждая курия, а остальных депутатов – губернская коллегия в целом. На предвыборном собрании горожан я был избран депутатом от этой курии. Соперников у меня не было. В крестьянской курии такое единодушие было невозможно, поскольку среди зажиточных крестьян и сельских старшин всегда находились кандидаты. Так я стал депутатом Четвертой Думы.

Дело Менделя Бейлиса

В 1912–1913 гг. международная ситуация в Европе достигла критической точки, и жизненные интересы Российской империи требовали проведения благожелательной и осторожной политики по отношению к нерусским народностям, живущим в приграничных районах.

В то время как отношения с Германией, Австро-Венгрией и Турцией стремительно ухудшались, незаконная отмена конституционного режима в Финляндии превратила эту доселе лояльную страну в будущую базу германской пораженческой пропаганды в России. Попытка Щегловитова воспользоваться процессом «Дашнакцутюна», чтобы настроить общественность против армян, живущих на турецкой границе, провалилась. Но этих попыток обострить ситуацию было недостаточно для реакционеров, которые накануне всеевропейского кризиса совершенно не задумывались о своей ответственности перед огромной империей, населенной множеством народов. Балканские войны 1912–1913 гг. стали прелюдией к Первой мировой войне. Обе коалиции великих держав с каждым днем все более зловеще бряцали оружием.

Примерно в то время в Киеве начался процесс Менделя Бейлиса. Этого простодушного и невинного человека обвиняли в совершении ритуального убийства христианского мальчика Андрея Ющинского. Я бы допустил страшную несправедливость по отношению к России и ее народу, если бы не отметил, что всю страну захлестнула мощная волна негодования. Недвусмысленный протест заявляло не только свободное общественное мнение, но и государственные служащие, в том числе чиновники Министерства юстиции, считавшие этот процесс своим личным позором. Высшие иерархи православной церкви категорически отказались подтвердить, будто ритуальное убийство христианских детей евреями – один из атрибутов иудейской веры.

Профессия юриста является неотъемлемой частью судебной системы в стране; его основная задача – защита истины, справедливости и гражданских свобод. Мы, члены коллегии адвокатов, представляли собой независимый орган и были обязаны донести правду до Щегловитова и других разрушителей российской судебной системы. Петербургским адвокатам требовалось занять четкую позицию. 23 октября 1913 г, за пять дней до того, как присяжные объявили Менделя Бейлиса невиновным, члены адвокатской коллегии Санкт-Петербурга на пленарном заседании единодушно приняли следующую резолюцию:

«Пленарное заседание членов адвокатской коллегии Санкт-Петербургского округа считает своим профессиональным и гражданским долгом выступить с протестом против извращения самих принципов правосудия, выразившегося в фабрикации процесса Бейлиса, против клеветнических нападок на еврейский народ, совершающихся в рамках юридической системы и осужденных всем цивилизованным обществом, и против навязывания суду несвойственной ему задачи, а именно – пропаганды расовой ненависти и межнациональной вражды.