Россия в поворотный момент истории

Наш журнал «Буревестник» стал одной из жертв полицейских гонений. Власти ждали случая, чтобы конфисковать тираж, но нам удавалось распространить каждый новый номер до того, как полиция успевала вмешаться. Мы вели с полицией игру, но та все же поймала нас на восьмом или девятом номере, в котором, к несчастью, фигурировала особенно резкая статья, написанная мной. Этот номер стал последним.

Когда до меня дошли вести о конфискации «Буревестника», я не слишком обеспокоился. Приближалось Рождество, и я лишь обрадовался возможности отдохнуть от лихорадочной журналистской работы и спокойно провести праздники с семьей. Однако поздним вечером 21 декабря, когда мы с женой наряжали рождественскую елку для нашего восьмимесячного сына, раздался звонок в дверь и в тот же момент постучали с черного хода. Это могла быть только полиция. Я немедленно пошел открывать, чтобы не возбудить подозрений, будто мы пытаемся что-то спрятать. За парадной дверью стоял местный околоточный – тучный добродушный человек, который жил неподалеку от нас. Мы знали друг друга в лицо и при встречах частенько обменивались замечаниями о погоде и подобных банальностях. Он с подчеркнутой учтивостью попросил разрешения войти, но его сопровождали жандармский ротмистр, три или четыре жандарма и полицейский. Одновременно еще одна группа полицейских в сопровождении дворника и нескольких понятых вошла с черного хода. Наша квартира была оккупирована блюстителями закона, как вражеский бастион. Ротмистр вручил мне ордер на обыск и попросил ознакомиться с ним. Обыск продолжался много часов, но ротмистр и его подчиненные неизменно соблюдали исключительную корректность. Когда полицейские вошли в детскую, ротмистр по просьбе моей жены приказал своим подчиненным не приближаться к колыбели нашего сына Олега и не шуметь, чтобы не разбудить ребенка. Обыск почти закончился, когда один из жандармов под кипой газет в углу гостиной обнаружил связку бумаг. Это оказались воззвания «Организации вооруженного восстания», о которых мы давным-давно забыли. После октябрьского манифеста эти ребяческие листовки потеряли какое-либо значение. Однако нашему доброму соседу эта находка показалась очень важной. Сохраняя спокойствие и бесстрастность, он составил протокол об обнаружении в нашей квартире признаков преступной деятельности и передал документ на подпись мне и двум понятым. Пока происходили эти формальности, ротмистр подписал ордер на мой арест и объяснил, какие вещи я могу взять с собой. Несмотря на глубокую тревогу, моя жена восприняла такой поворот событий с внешним спокойствием и даже предложила чаю утомленному полицейскому инспектору и ротмистру. Те, с красными от усталости глазами, пили горячий чай с явным удовольствием. Непосвященный наблюдатель никогда бы не догадался, что в этом мирном «чаепитии» участвуют представители – пусть и невысокого ранга – двух сил, ведущих друг с другом войну.

Мне не понадобилось много времени, чтобы собраться. Еще более кратким оказалось прощание с женой, словно мы боялись не выдержать и проявить свои истинные чувства. Рождественскую елку в тот год зажигали без меня.

Снаружи меня не ждал экипаж с опущенными зелеными шторами, подобно тому, что запомнился мне в детстве, – там стояли самые обычные дрожки с запряженной в них жалкой клячей. Сидеть рядом с тучным околоточным было очень тесно, тем более что на противоположное крохотное сиденье взгромоздился крепкий полицейский. Пока лошадь трусила по пустынным улицам, небо на востоке постепенно светлело. Приближался рассвет. Мне не говорили, куда мы едем, но, когда мы пересекли Неву и повернули направо, с другой стороны от моста я увидел перед собой темный силуэт знаменитой тюрьмы «Кресты»^[23]. Формальности в тюремной конторе были недолгими, и почти сразу же меня привели в камеру. Мне бегло объяснили тюремные правила, затем щелкнул замок, и я остался один.

Моя камера имела шесть шагов в длину и три в ширину. Дневной свет проникал лишь через крохотное окошко во внешней стене, проделанное высоко над головой. В камере имелись кровать, стол со стулом и, конечно, параша. Под потолком горела тусклая лампочка, никогда не выключавшаяся. Тяжелая дверь снабжалась глазком, который закрывался снаружи металлической шторкой. В любой момент она могла отъехать в сторону и в отверстии показывался глаз надзирателя. В первые дни это бесцеремонное наблюдение крайне действовало на нервы, но в конце концов я привык и перестал его замечать.

Закончив изучать окружающую обстановку, я почувствовал, что на меня навалилась ужасающая усталость, прикорнул на узкой кровати, и через мгновение на меня снизошел милосердный сон.

Часа через три от глубокого сна меня пробудил скрежет ключа в замке. Это пришел надзиратель, чтобы отвести меня умыться. Я поспешно достал зубную щетку, мыло и полотенце и вышел за надзирателем в коридор, где ждало уже несколько других заключенных. Я присоединился к ним, и мы направились в общую уборную. Для такого новичка, как я, вся эта процедура вызывала отвращение. На умывание нам давали пять, в лучшем случае десять минут. Отдельных раковин не было, лишь длинный цинковый желоб с десятками рукомойников. Я неуклюже пытался пристроить мыло и зубную щетку на узкую полочку под краном. Увидев, что я тут новенький, мой сосед снабдил меня всевозможной полезной информацией, спросив при этом мою фамилию и номер камеры. Среди прочего он рассказал, что уголовных преступников в тюрьме очень мало, большинство – обвиняемые по политическим делам. После разговора с ним я почувствовал себя чуть-чуть приободрившимся. Было отрадно узнать, что и в тюрьме идет какая-то тайная, неофициальная жизнь. Несколько дней спустя, вернувшись из уборной, я обнаружил, что мне в карман незаметно подложили тонкий, туго скрученный листок бумаги. На нем была нарисована таблица с шестью рядами букв в алфавитном порядке; каждый ряд имел свой номер от первого до шестого. Внизу записки объяснялось, как пользоваться этим шифром для связи с другими заключенными путем перестукивания по стене или по трубам центрального отопления. Это был специальный тюремный шифр, чем-то напоминающий азбуку Морзе. В достаточной мере изучив шифр, я постучал в стену. Мой сосед немедленно отозвался, и почти сразу же я узнал от него, что на следующем этаже содержится Сергей Васильев.

К тому времени я обжился в камере. Тюремные правила не отличались излишней строгостью. Например, родственники политзаключенных могли передавать им продукты и сладости, а также книги в неограниченном количестве. Книги также можно было взять в превосходной тюремной библиотеке. Как ни странно, я даже радовался одиночному заключению, так как имел возможность подумать, оглянуться на прошлую жизнь и читать сколько душе угодно. Дополнительное удовольствие доставлял обмен вестями с Сергеем Васильевым посредством шифра. Так прошли две недели.

Согласно закону, арестованного нельзя было держать под стражей больше двух недель, не сообщая ему причину ареста. Против меня так и не выдвинули никаких обвинений, а мне не терпелось их узнать вследствие странного поведения ротмистра при моем аресте. Вместо того чтобы расспрашивать меня о Сергее Васильеве и его группе, ротмистр показывал всем моим домочадцам – кроме меня самого – фотографию молодой девушки, очевидно надеясь, что кто-нибудь ее опознает. Естественно, никто не мог ее узнать, поскольку она никогда не бывала у нас дома. Найденные у меня экземпляры «Буревестника» интересовали ротмистра не больше, чем личность Сергея Васильева. Так что же это была за девушка? Снова и снова обдумывая все дело, я пришел к выводу, что у ротмистра имелись какие-то причины для вторжения, совершенно не связанные с листовками, за которые я был арестован. Но никакого объяснения придумать не удавалось.

Мы были лишены права переписки, но обладали привилегией писать тюремному начальству. Для этой цели по специальной просьбе нам предоставлялись письменные принадлежности. Как только законный срок задержания истек, я написал помощнику прокурора Санкт-Петербургского окружного суда о том, что объявлю голодовку, если в течение пяти дней мне не сообщат о выдвинутых обвинениях. Когда прошли и эти пять дней, а ответ на мой запрос не пришел, я объявил голодовку. Запах пищи, которую каждый день ставили рядом с моей кроватью, был почти непереносим. Сперва меня сильно мучила жажда, и порой я не выдерживал и позволял себе отпить немного воды. Потом вдруг стало легче. К четвертому дню я чувствовал онемение и впал в полубессознательное состояние. Начались галлюцинации. Меня охватило своего рода блаженство. На седьмой или восьмой день в камере появился заместитель начальника тюрьмы в сопровождении надзирателей. Они подняли меня с кровати, одели и отвели к прокурору. Двум надзирателям пришлось поддерживать меня – я так ослаб, что едва шевелил ногами. В кабинете начальника тюрьмы находились жандармский полковник и помощник прокурора окружного суда. После долгого разговора прокурор предъявил мне согласно статьям 101 и 102 части 2-й уголовного кодекса обвинение в причастности к подготовке вооруженного восстания и в принадлежности к организации, которая ставила своей целью свержение существующего государственного строя. Конца обвинительного акта я не слышал, так как от слабости упал в обморок. Вернувшись в сознание, я подписал, как требовалось, обвинение. Затем меня отвели обратно в камеру, где уже ждал тюремный врач. Под его присмотром я вскоре полностью поправился и вернулся к обычной тюремной жизни.

Моя голодовка была вызвана желанием привлечь внимание общественности к тому факту, что закон продолжал нарушаться, несмотря на октябрьский манифест. Друзья, узнавшие о моем намерении через «ангела» (на тюремном жаргоне ангелами называли смотрителей, сочувствовавших политическим заключенным и передававших для них записки), не стали сообщать эти сведения в печать из опасения встревожить мою жену. Плохо они ее знали. Если бы я смог сообщить о голодовке прямо ей, она бы немедленно опубликовала это известие.

Разговор с полковником и заместителем прокурора не пролил никакого света на тайну девушки с фотографии. Гораздо позже я узнал, что мой арест был вызван «достоверными сведениями» о том, что зимой 1905 г. нашу квартиру часто посещала некая Серафима К. За участие в террористической организации социалистов-революционеров она в 1903 или 1904 г. была сослана в Архангельск, но осенью 1905 г. сумела бежать. С тех пор она нелегально жила в Петербурге и полиция тщетно пыталась ее найти. Найденные в моей квартире листовки послужили лишь нелепым предлогом для моего ареста.

Оглядываясь на эти события, я всегда с благодарностью вспоминаю об абсурдном случае, который привел меня в тюрьму. Подобно тому как долгие месяцы вынужденного безделья во время детской болезни решительно повлияли на мое внутреннее развитие, так и четыре месяца отшельничества за счет государства расширили мой кругозор и способствовали пониманию идущих в стране процессов. Полностью освободившись от юношеского романтизма, я понял, что Россия никогда не придет к подлинной демократии, пока ее народ сознательно не объединится ради общей цели. Я решил, что, выйдя на свободу, посвящу все свои силы делу сплочения всех демократических партий России. Освобождения пришлось ждать недолго.

Политическая подготовка к выборам в Первую Думу началась ранней весной 1906 г. Граф Витте прикладывал все усилия, чтобы не дать правительству вмешиваться в избирательную кампанию и подтасовывать результаты выборов. В то время как ультраправые организации и реакционные бюрократические круги в бессильной ярости боролись против Думы, партии социал-демократов и эсеров агитировали за бойкот Думы и нападали на Витте и либералов, тем самым играя на руку придворной клике. И я, и мои друзья считали такую политику левых партий абсурдной и даже преступной. К счастью, народ в целом был непоколебим в своем намерении участвовать в выборах. В частности, крестьянство твердо верило, что выборы позволят ему поведать о своих бедах самому царю, и тогда он им наверняка поможет.

Мы, политические заключенные тюрьмы «Кресты», душой участвовали в избирательной кампании и следили за ее развитием. В середине апреля были оглашены итоги выборов. В Думу не попал ни один из ультра- и даже умеренных правых кандидатов. Консервативные конституционалисты^[24] (во главе с А.И. Гучковым, также не избранным) получили 12 мест. Умеренные либералы (Союз демократических реформ) – 75 мест. В Думу попали 18 социал-демократов. Большинство в Думе составляла Конституционно-демократическая партия («кадеты»), получившая 179 мест. Из 200 крестьянских депутатов более 100 объединились в Трудовую группу с упрощенной народнической (эсеровской) программой. Национальные группы, состоявшие из 35 поляков и 25 представителей других меньшинств, создали Союз федералистов.

Эти свободно избранные депутаты представляли новую Россию, родившуюся в борьбе за конституцию. Нас, узников, охватила радость, и многие из нас снова предались бесплотным мечтам о том, что теперь наконец-то монарх помирится со своим народом, тем более что среди народных избранников не оказалось «оголтелых» из числа как левых, так и правых. Для Витте, который, несмотря на некоторые ошибки, допущенные в недолгие месяцы его правления, стал одним из величайших государственных деятелей в русской истории, эти свободные выборы оказались лебединой песней. Накануне открытия Думы его вышвырнули из правительства, отправив задуманные им реформы в утиль, и поставили на его место И.Л. Горемыкина – классического представителя петербургской бюрократии. Последний при поддержке монарха не имел желания сотрудничать с такой Думой. Словно насмехаясь над ней, он внес законопроект «Об обновлении оранжереи в Дерптском университете». Но никто не обратил внимания на это сознательное оскорбление. Все ждали первой встречи царя с выборными представителями народа.

Открытие нового законодательного органа состоялось 27 апреля 1906 г. Император принял членов Думы и Госсовета в Зимнем дворце. Среди необычайной роскоши, в окружении придворных и великих князей, царь с трона зачитал свое обращение к Думе. Весь Петербург и вся страна ожидали, что это обращение завершится объявлением амнистии, но такие ожидания оказались напрасными.

Окна того тюремного корпуса, в котором находилась моя камера, выходили на Неву; по ее набережной на другой стороне реки члены Думы должны были идти из Таврического дворца на прием в Зимний. Мы знали это и, нарушая тюремные правила, забирались на столы и вытягивали шеи, чтобы взглянуть из наших крохотных окошек на это шествие. Когда сотни депутатов шли в сторону Зимнего дворца, мы махали всем, что попадется под руку – платками, полотенцами или наволочками, – и кричали: «Да здравствует амнистия, амнистия!» Вряд ли депутаты могли нас слышать, но они нас точно видели, так как некоторые махали и кричали в ответ.

Не буду заострять внимание на Первой Думе, которая вошла в историю под именем «Думы народного гнева». Об этом уже достаточно написано. Я видел ее депутатов лишь из тюремного окна и узнавал об ее недолгой работе только из печати.

Первая Дума была распущена императорским указом. Законопроект о частичном отчуждении поместий, внесенный Конституционно-демократической партией и Трудовой группой, оказался «полностью неприемлемым» для Николая II. По сути, этот законопроект был призван довести до завершения аграрную реформу Александра II. В случае его принятия крестьяне получили бы возможность отнять у помещиков ту землю, которую те сами не обрабатывали последние несколько лет. При старой системе эта земля сдавалась крестьянам в аренду по непомерной цене. По условиям нового законопроекта помещики получили бы компенсацию из казны.

Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. разорвало узы между рабочими и короной. 8 июля 1906 г. был нанесен смертельный удар по вере русского крестьянства в царя как в справедливого и беспристрастного защитника народных интересов.

Дума была распущена 8 июля 1906 г. А 24 июля известный политик и философ, князь Евгений Трубецкой отправил царю пророческое письмо. Следующий отрывок из этого письма не нуждается в комментариях:

«Я с невыразимой тревогой слежу за тем глубоким переворотом, который изо дня в день, из часа в час совершается в воззрениях и чувствах народных…

Еще во время выборов господствовало совершенно другое настроение: народ посылал выборных поведать царю свои нужды, – тогда лозунгом служило единение царя с народом. И это – вопреки пропаганде, направленной всецело к бойкоту Думы… Но то, что было не под силу пропаганде, теперь сделано злейшими врагами вашего величества – вашими советниками… Когда думская депутация не была принята вами, министры своим образом действий внушили народным массам не соответствующую действительности мысль, что государь не желает выслушивать их выборных. Министры вместо вас выступили с ответом на всеподданнейший адрес Думы и заговорили при этом тем языком, которым вправе выражаться только верховная власть. Узурпируя ваши полномочия, они отказали в амнистии и заранее наложили veto на аграрные проекты Думы.

Они обнажили корону. Они обнажали ее всякий раз, когда они выступали с тем или иным правительственным сообщением. Они постарались связать с именем монарха все ненавистное народу – отказ в дополнительном наделении землею путем принудительного отчуждения… полный отказ в милости политическим преступникам.

…Узнав о роспуске Думы, я был близок к отчаянию, ибо… этим нанесен страшный удар монархической идее.

Трудно себе представить ту степень сочувствия, каким пользовалась Дума среди народных масс: вокруг нее сосредоточивались народные надежды…

Государь, это не преувеличение! Стремление крестьян к земле имеет неудержимую силу… и всякий, кто будет противиться принудительному отчуждению, будет сметен с лица земли… Теперь, когда Дума распущена, они убеждены, что причиной роспуска послужил отказ от наделения землей. И ваши советники переложили ответственность за этот отказ на монарха…

…Я вижу, как стараниями ваших министров прогрессивно ухудшается положение. Они всеми силами стараются изолировать ваш престол, лишить вас всякой поддержки и опоры. Я с ужасом вижу, что вокруг вас постепенно образуется пустота, и под вами разверзается бездна…

…Быть может, правительству удастся теперь репрессивными мерами подавить революционное движение, загнать его в подполье! Но да не вводят вас в заблуждение эти временные успехи. Тем ужаснее будет тот последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сровняет с землею русскую культуру!..

Государь, тот приказной строй, который вы осудили, во всяком случае обречен на гибель. Но если вы будете медлить с его упразднением, если вы не поспешите удалить союзников, воспитанных в его преданиях, вы сами будете погребены под его развалинами. А вместе с вами погибнет и наше лучшее будущее, наша надежда на мирное обновление родины».

Хотя царь и народ за время существования Первой Думы не успели прийти к взаимопониманию, политический климат все же несколько смягчился. Хотя амнистия не была объявлена, власти без лишнего шума выпустили многих политических заключенных, арестованных по ошибке либо считавшихся неопасными. Среди них были Сергей Васильев и его друзья, а также я. Сергею разрешили остаться в столице, мне же на несколько лет – забыл, сколько именно – было запрещено проживать в Петербурге, Москве и некоторых других крупных городах. Очевидно, это решение было как-то связано с таинственными причинами моего ареста. Все другие члены «Организации вооруженного восстания» вернулись к нормальной жизни и политической работе, и только у меня, виновного лишь в том, что я хранил на своей квартире пачку их листовок, вся жизнь шла под откос.

Я обратился к г-же Тройницкой, старой подруге моих родителей. Ее семья принадлежала к «среднему слою высшего общества» – такими словами Лев Толстой описывал ту часть аристократии, которая не входила в ближайшее окружение царя. Тройницкая сильно встревожилась за мою судьбу и немедленно позвонила сенатору Зволянскому, директору департамента полиции, с дочерьми которого я познакомился у нее дома. Зволянский согласился принять меня. Во время разговора он пытался успокоить меня, объясняя, что дело не стоит волнений, и по-отцовски убеждал меня немного потерпеть, пока не уляжется всеобщее возбуждение. Но с бесстрашием отчаяния я заявил, что не подчинюсь полицейскому произволу и что, если решение о моей высылке не будет отменено, потребую, чтобы меня арестовали, вернули в тюрьму и предъявили новое обвинение. В конце концов мы пришли к компромиссу. Приказ будет отменен, но мне следует отправиться в «отпуск» к отцу в Ташкент и не возвращаться в Петербург до осени. Через несколько дней после этого разговора я отбыл поездом в далекий Туркестан в сопровождении жены и маленького сына.