Уголовно-правовые проблемы охраны власти (история и современность). Монография

§ 4. Охрана власти по Соборному уложению 1649 г

Образование Русского централизованного государства потребовало изменения всей политической системы, всех сюзеренно-вассальных отношений; бывшие великие князья становятся вассалами московского великого князя, складывается сложная иерархия феодальных чинов. Основу сословно-представительной системы правления составили феодальная (светская и духовная) аристократия, служилое дворянство и верхушка посада. Изменился государственный аппарат. Великий князь стал называться царем (1547 г.) по аналогии с ордынским ханом или византийским императором. Самодержавная власть характеризовалась абсолютной независимостью и суверенностью.

Централизация государства, усиление царской власти потребовали формирования новой системы государственного управления – приказно-воеводской. Высшим органом власти стала Боярская дума, по сути, являвшаяся аристократическим совещательным органом. Она состояла из светских и духовных феодалов, действовала постоянно, опираясь на профессиональную дворянскую бюрократию.

Особое место в системе органов Московского государства занимали Земские соборы, проводившиеся с середины XVI до середины XVII в. В их состав входили Боярская дума, Освященный собор (церковные иерархи) и выборные от дворянства и посадов.

Приказы (например, Посольский, Поместный, Разбойный и др.), являясь отраслевыми органами центрального управления, совмещали административные и судебные функции. Они возглавлялись главой приказа (боярином), в них входили приказные дьяки и писцы. На местах функции приказа осуществляли специальные уполномоченные. Позднее стали создаваться территориальные приказы, ведавшие делами отдельных регионов.

Местное управление было представлено наместниками и волостелями, назначаемыми царем, которые в своей деятельности опирались на штат чиновников (праведчиков, доводчиков и др.). Оно ведало административными, финансовыми и судебными органами.

В первой половине XVII в. активизируется законодательная деятельность Русского государства, венцом которой стала разработка и принятие Соборного уложения 1649 г.^[220] «Если непосредственными причинами создания Соборного уложения послужили восстание 1648 г. в Москве и обострение классовых и сословных противоречий, то глубинные корни его таились в эволюции социального и политического строя России, надвигающемся переходе от сословно-представительной монархии к абсолютизму»^[221].

Соборное уложение 1649 г. – первый в истории феодальной России систематизированный сборник юридических норм, касающихся государственного, административного, гражданского, уголовного права и порядка судопроизводства^[222]. Оно значительно отличается от аналогичных памятников права современных ему феодальных государств Западной Европы по ряду моментов: во-первых, степени систематизации правового материала; во-вторых, глубине и четкости разработки юридических понятий, законодательной технике конструирования норм; в-третьих, объему юридического содержания. В нем использован широкий круг юридических источников, обобщен разрознено действовавший законодательный материал, закреплен ряд новых узаконений и правил. Следует особо заметить, что важнейшие из последних, по сути, представлявшие новеллы Уложения, принадлежат законодательной инициативе Земского собора 1648–1649 гг., деятельность которого протекала в обстановке обострения классовой борьбы^[223], крайнего напряжения, сложившегося в отношениях между отдельными слоями правящего класса.

Г. Г. Тельберг отмечает, что Соборное уложение: «а) во-первых, не отводит в своем изложении самостоятельного места для политических преступлений, а смешивает их в одну группу с другими тягчайшими посягательствами – убийством, поджогом и татьбой; эта близость свидетельствует, конечно, о том, что он понимает важность политических посягательств, но с другой стороны, в этой же близости – верный признак того, что законодателю остается непонятным ни своеобразие этих преступлений, ни их первенствующее значение в государственной жизни; б) во-вторых… постановления (имевшиеся до Соборного уложения. – Авт.) поражают крайней лаконичностью выражений, доходящей до того, что весь юридический состав преступления характеризуется одним наименованием преступного деятеля – коромольник, переветник, градской сдавец; в) этим обусловливается, наконец, третья черта – крайняя неясность существа преступления, крайняя трудность в его понимании…»^[224].

Уложение знаменует новый этап в уголовно-правовой защите представителя власти. При его оценке надо иметь в виду, что многие постановления Соборного уложения являются прямой и непосредственной реакцией на массовые антифеодальные выступления крестьян и посадских людей (например, ответственность за действия «скопом и заговором» против «царского величества» и государевых бояр, воевод, приказных людей; покушение на убийство и убийство зависимым человеком его господина («кому он служит») и, наоборот, освобождение от ответственности боярских детей, их родственников и приказчиков за убийство крестьянина в «драке, а не умышлением»).

Само преступление по Уложению понимается «как всякое противление царской воле», нарушение предписаний власти^[225].

В Соборном уложении заложены истоки классификации преступлений исходя из их направленности. На первое место поставлены деяния против церкви, до того включавшиеся в каноническое право, затем идут посягательства против государства и особы государя, против порядка управления. В. Линовский отмечает: «Сравнивая Уложение с постановлениями прежними, видно, что названия государственных преступлений остались почти те же; но самое понятие о них изменилось. Взгляд, приличествующий временам близким к удельному периоду, должен был измениться тогда, когда единодержавие сильно укрепилось и ввело правильное управление государством»^[226].

Глава II Соборного уложения имеет название «О государьской чести, и как его государьское здоровье оберегать». На самом же деле она охватывает более широкий круг деяний: от собственно посягательств на честь и здоровье государя до государственной и военной измены. В частности, можно выделить следующие преступления против царской власти:

1) государственную измену, которая имела ряд форм:

а) приготовление к вооруженному захвату власти («…будет кто при державе царьского величества, хотя Московским государством завладеть…» – ст. 2);

б) пособничество врагам государя («…кто царьского величества с недруги учнет дружитца… и помочь им всячески чинить» – ст. 2);

в) выдача государственной тайны («…кто царьского величества с недруги учнет… советными грамотами ссылатца…» – ст. 2);

г) сдача города врагу («…кто царьского величества недругу город здаст изменою, или кто царьского величества в городы примет из ыных государьств зарубежных людей для измены же…» – ст. 3);

д) поджог города или дворов («…кто умышлением и изменою город зазжжет, или дворы…» – ст. 4);

2) явку к Царю «скопом и заговором» (ст. 20 и 21);

3) недонесение о преступлении.

П. И. Числов выделяет четыре группы норм гл. II Соборного уложения. К первой группе он относит нормы о нарушении государственных постановлений: покушение на жизнь государя; покушение на завладение царским престолом и с этой целью вступление в сношения с врагами государства, оказание им помощи; изменническая сдача города неприятелю; поджог городов или дворов также с целью измены. Во вторую группу включает нормы об ответственности жен, детей, родителей и родственников таких преступников, «знавших про ту их измену». Третья группа интегрирует нормы об «изветах», или доносах, о государственных преступлениях и об ответственности за ложные доносы; четвертая – нормы «о скопах и заговорах». Первая группа содержит также норму о конфискации всего имущества преступника, вторая группа – норму о помиловании и его последствиях^[227].

По мнению Г. Г. Тельберга, в гл. II Уложения «дана если не исчерпывающая, то все же относительно полная система государственных преступлений»^[228].

Кроме того, в ней содержатся не только нормы уголовного, но и уголовно-процессуального права, закрепляющие в первую очередь главенствующую роль розыска по данной категории дел.

В ст. 1 говорится: «Будет кто каким умышлением учнет мыслить на государьское здоровье злое дело, про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщется допряма, что он на царское величество злое дело мыслил, и делать хотел, и такова по сыску казнить смертию»^[229]. В литературе содержание этой нормы истолковано различно. Например, С. И. Штамм полагает, что имеет место «голый умысел» (по современной терминологии – обнаружение умысла), направленный против жизни, здоровья и чести государя («злое дело»). Аналогичного характера норма содержится в ст. 8 гл. XXII, где сказано: «А будет чей нибудь человек помыслит смертное убийство на того, кому он служит или против его вымет какое оружье, хотя его убити, и ему за такое его дело отсечь рука»^[230].

Г. Г. Тельберг считал, что в этом случае криминализированы приготовительные действия^[231]. Эта позиция поверглась обоснованной критике. Во-первых, слова «мыслил» и «делать хотел» и впрямь свидетельствуют лишь об обнаружении умысла. Правда, при этом видеть аналогию в ст. 8, как это делает С. И. Штамм, вряд ли верно. Содержащееся в ней словосочетание «вымет какое оружие, хотя его убити» свидетельствует о совершении виновным определенных действий, что уже никак нельзя признать обнаружением умысла («голым умыслом»). Во-вторых, Соборное уложение не содержит специальную норму об ответственности за посягательство на жизнь царя, вероятно, полагая, что подобные деяния охватываются анализируемой статьей.

Содержание умысла обозначено как «злое дело». Данное понятие не имеет легального толкования. В XVII в. под ним понимались: посягательство на здоровье государя^[232]; неподобная, или непристойная, речь в его адрес^[233].

Статьями 20–22 Соборного уложения устанавливалась ответственность за самовольство, скоп и заговор^[234] против должностных лиц центрального и местного управления. Их появление в литературе связывается с событиями 1648 г. (московское восстание), когда «грозный поток массового народного движения, промчавшийся перед глазами законодателя, прямо вдохновил его на три последних статьи второй главы»^[235].

По мнению Е. В. Чистяковой, тексты ст. 20 и 21 составлены на основе формы поручной записи для повстанцев г. Козлова^[236]. В них речь идет о двух видах преступлений: а) посягательстве на царя и представителя царской власти; б) ложном доносе как в отношении них, так и ложном доносе со стороны воевод и приказных людей в отношении челобитчиков.

За посягательство на царя и представителя царской власти предусматривалась казнь «безо всякия пощады». При этом для наличия состава преступления не обязательно «грабити» или «побивати», достаточно самого «скопа и заговора». Наказание за ложный донос зависело от усмотрения государя, что, пожалуй, можно объяснить двумя обстоятельствами: во-первых, особым положением воевод и приказных людей; во-вторых, необходимостью их защиты со стороны государства. Одним словом, в этом случае явственно виден сословный характер Уложения.

«Скоп и заговор» – составное понятие, характеризующееся совокупностью лиц, объединенных предварительным соглашением. В этом случае слово «скоп» означает множество лиц, участвующих в совершении преступления, а «заговор» указывает на наличие предварительного соглашения между виновными. Этот вывод, в том числе, основан на сравнительном анализе ст. 20 и 22 Уложения. В последней их них «скопу и заговору» противопоставляется ситуация, согласно которой «служилые и иных чинов люди» приходят к воеводе «немногими людьми».

Согласно ст. 20 Уложения потерпевшими от «скопа и заговора» являются государь и назначаемые должностные лица – представители царской власти^[237].

Имеющееся в указанной статье, а также в ст. 21 Уложения словосочетание «и ни на кого никому не приходите» следует трактовать узко: в законе идет речь о лицах, представляющих органы центрального и местного управления, а не обо всех подданных Московского государства. В пользу такого вывода свидетельствует ст. 22 Уложения, предусматривающая ответственность за ложный донос, «скоп и заговор» исключительно против приказных людей, а также ст. 198 и 199 Уложения (гл. X). Преступления, предусмотренные указанными статьями, характеризуются законодателем почти так же, как посягательства, описанные в гл. II Уложения; их различия сводятся к одному – кругу потерпевших от преступления: в первом случае «скоп и заговор» направлены против частного лица, во втором – против представителей органов государственного управления. Отсюда и существенное различие в суровости наказаний.

Достаточно сложным для оценки представляется указание законодателя на такие действия, как «приходити, грабити, побивати». Два последних слова указывают на деяния, являвшиеся самостоятельными преступлениями. Убийство («побивати») описывается в целом ряде статей гл. XXI и XXII Соборного уложения, ответственность за него дифференцируется в зависимости от ряда обстоятельств, в первую очередь от обстановки совершения преступления и его целей. Грабеж («грабити») согласно московскому законодательству в большинстве своем признавался гражданским правонарушением (вероятно, в связи с этим и санкция, например ст. 136 Уложения, предусматривала наказание «пеней, что государь укажет»).

Г. Г. Тельберг полагал, что грабеж, о котором говорится в ст. 20 Уложения, отличается двумя признаками: «а) множественностью участников и б) противоправительственным характером»^[238]. Однако сам же при этом утверждал, что «ни грабеж, ни убийство, как результат скопа и заговора, не существенны для состава этого преступления. Они могут входить в намерения действующих лиц, могут быть случайными и непредвиденными эпизодами в развитии массовых беспорядков, но могут и совсем отсутствовать. Если бы эти результаты представлялись законодателю существенными для преступления, описанного в ст. 20 и 21, то ему пришлось в особом постановлении предусмотреть наказуемость таких случаев скопа и заговора, которые не осложняются ни убийством, ни грабежом. Однако уложение этого не делает; значит, результаты скопа и заговора представляются ему безразличными или, вернее, несущественными, и для бытия преступления достаточно, чтобы “многие люди скопом и заговором прихаживали” на царское величество или на государевых думных и приказных людей»^[239].

Нападение на думных и близких к государю людей Г. К. Котошихин объяснял целью деяний – «учинить в государстве смуту для грабежу домов и животов»^[240]. Вероятно, это наиболее обоснованный подход к истолкованию воли законодателя, признавшего анализируемое деяние опасным государственным преступлением и предусмотревшего за его совершение суровое наказание. Однако нельзя сбрасывать со счетов и мотив деяния. По сути, преступления, предусмотренные ст. 20 и 21 Уложения, совершаются в связи с деятельностью тех лиц, против которых осуществляется «прихаживание скопом и заговором». «Прихаживание» становится незаконным именно из-за цели, которая, например, в ст. 22 Уложения характеризуется словами: «приходить для воровства»^[241]. Этой цели в Уложении противопоставляется другая цель – «прихаживание для челобитья». Именно по этому признаку в ст. 20–22 Уложения дается отличие преступления («прихаживания для воровства», т. е. для совершения любых враждебных действий) от непреступного деяния, которое выражается в том, что к воеводе обращаются не «скопом или заговором», а группой в несколько человек для ходатайства о чем-либо.

Кроме того, указанное действие («прихаживание») совершается незаконно; последнее обстоятельство характеризуется словом «самовольством», что тогда означало любое действие, совершенное вопреки имеющемуся официальному запрету (например, «указу великого государя противным не быть и самовольством не жить»).

Отличие посягательства на жизнь и здоровье государя заключается в содержании умысла виновных. При совершении деяния, предусмотренного ст. 1 Уложения, деяние непосредственно посягает на жизнь или здоровье представителя высшей государственной власти. При «скопе и заговоре», когда оно направлено против царского величества, умысел не имеет такого содержания: толпа стремится воздействовать на верховную власть путем угрозы или насилия, чтобы навязать ей свои требования или воспрепятствовать осуществлению определенных действий^[242].

Пожалуй, сложнее провести границу, отделяющую «скоп и заговор» от измены. В литературе по этому поводу высказаны различные мнения. Например, М. Ф. Владимирский-Буданов считал, что преступление, заключающее в себе «скоп и заговор», есть не что иное, как «верховная измена», понятие которой распространено «на восстание против провинциальных органов власти»^[243]. Не соглашаясь с таким толкованием закона, Г. Г. Тельберг пишет: «В измене умысел складывается из намерения совершить такое действие, которое, принося ущерб интересам Московского государства, служило бы к прямой пользе иной государственной власти, а в “скопе и заговоре” сознанию действующего субъекта совершенно чужда идея об интересах и пользе какой-либо другой государственной власти… В тягчайших видах измены умысел преступника направлен на отнятие верховной власти у царствующего государя, т. е. либо на низвержение его с престола, либо на умаление территории, ему подвластной; а в “скопе и заговоре” умысел не идет дальше стремления воздействовать на власть, чтобы добиться от нее определенного решения; поэтому “скоп и заговор”, удачно доведенный до конца, оставляет в неприкосновенности всю полноту верховной власти, не ведет ни к смене династии, ни к умалению территории. Можно было бы сказать, что в “измене” объектом является “держава царского величества”, т. е. самое бытие его власти, а в “скопе и заговоре” – “указ государев”, т. е. определенное предписание государственной власти, ничуть не затрагивающее вопроса о ее бытии»^[244].

Следует сказать, что судебная практика того времени, с одной стороны, различало измену и «скоп и заговор», с другой стороны, не довольствуясь характеристиками Уложения, выработала особую юридическую формулу – «бунт против великого государя». Иногда для обозначения «скопа и заговора» использовался термин «мятеж». Если против первого словосочетания в целом не было возражений (вероятно, это объяснялось тем, что в Уложении, строго говоря, указывался скорее способ совершения деяния, чем существо преступления), то применение термина «мятеж» вызывало критику, так как он по своему содержанию был более широк, чем «скоп и заговор», предполагал всякое народное движение, в том числе направленное на свержение верховной власти^[245].

Глава III «О государеве дворе, чтоб на государеве дворе ни от кого никакова бесчиньства и брани не было», по сути, являясь как бы логическим продолжением гл. II Соборного уложения, формально предусматривает нормы, целью которых является охрана порядка на царском дворе, и таким образом отчасти объединяет преступления против порядка управления. Между тем системный анализ ряда положений Уложения, в частности содержащихся в гл. X «О суде», дает основание заключить, что по охраняемому объекту деяния, описанные в гл. III, правильнее относить к преступлениям, посягающим на основы государственной власти^[246].

В период становления абсолютизма в России было признано, что нормы Соборного уложения содержат недостаточно точное описание государственных преступлений, неполно определяют применение формулы «государево слово и дело». В специальном указе Сената от января 1714 г. был истолкован ее смысл. В нем говорилось: «Кто напишет или словесно скажет за собой государево слово или дело, и тем людям велено писать и сказывать в таких делах, которые касаютца о здравии царского величества или высокомонаршеской чести или ведают бунт или измену»^[247].

Именным царским указом от 25 января 1715 г. определялись как государственные преступления, во-первых, всякий злой умысел против персоны его величества или измена, во-вторых, возмущение и бунт. К наиболее опасным преступлениям против власти было отнесено похищение казны^[248].

Кроме того, указ требовал доносить о всяком злом умысле самому государю или у него «на дворе, без всякого страха, ибо доносчикам, как примеры показывают, всегда было жалованье, а о протчих делах доносить, кому те дела поручены, а писем не подметывать»^[249].

По указу от 1718 г. в качестве «государева слова и дела» стали рассматриваться только всякий злой умысел против персоны его величества, возмущение и бунт^[250].

Нормы гл. VII «О службе всяких ратных людей Московского государства» в целом предусматривали обеспечение несения военной службы. Однако в рамках этого некоторые из них регулировали ответственность за посягательства на честь и достоинство бояр и воевод и интересы правосудия, совершаемые ратниками. В частности, согласно ст. 12 «а будет кто на бояр и на воевод в посулех^[251] учнет бити челом государю ложно, затеяв напрасно, и сыщется про то допряма, и тем за боярское и за воеводъское бесчестие и за ложное их челобитье чинити жестокое же наказание, что государь укажет»^[252]. Выражаясь современным языком, устанавливалась ответственность за ложный донос царю по обвинению бояр и воевод во взяточничестве.

Глава X «О суде», пожалуй, одна из самых объемных, объединяет 287 статей из 967 статей Соборного уложения^[253].

Как уже указывалось, органы административного управления и суд в рассматриваемый период времени (середина XVII в.) институционально не выделялись, правосудие осуществлялось органами власти и управления (царем, Боярской думой, приказами), ими же приводились в исполнение судебные решения. Поэтому на данном этапе развития русского государства и права не было оснований для обособления таких объектов уголовно-правовой охраны, как интересы правосудия и порядок управления. В дореволюционной литературе преступления, консолидированные в указанной главе, предлагалось считать направленными против порядка управления и суда^[254].

Статьей 27 гл. X Уложения открывается большой раздел норм об оскорблении представителей духовенства (в гл. I идет речь об оскорблении церкви и религии). В ней предусмотрена ответственность за наиболее тяжкое преступление из числа указанных – оскорбление патриарха, совершенное представителями верхушки господствующего класса (специальной нормы об оскорблении царя Уложение не содержало; подобные деяния карались в соответствии с нормами гл. II). В других статьях (28–82) регламентировалась ответственность за оскорбление духовенства. Она зависела от разных обстоятельств, в том числе места в иерархии русской православной церкви, географического положения монастыря, его значения и т. д.

Столь большой законодательный массив, посвященный защите доброго имени служителей церкви, вероятно, отражает традицию, заложенную еще Русской Правдой, в которой кодекс чести занимал ее значительную часть. Этим же можно объяснить расположение законодательного материала в Уложении в целом: вначале указаны нормы об ответственности за оскорбление, а затем – иных посягательствах на личность потерпевшего.

Представители светской власти в качестве потерпевших выступали в двух случаях: а) при совершении в отношении них преступлений по личным мотивам (например, «а будет учинитца ссора межь бояр и окольничьих и думных людей, и кто из них кого обесчестит непригожим словом, и на тех по суду или по сыску, править бесчестье по государевому указу» – ст. 90); в этом случае ответственность дифференцировалась в зависимости от статуса как оскорбленного, так и оскорбителя; б) при совершении в отношении них преступления в связи с выполнением ими служебных обязанностей.

Так, в ст. 92 Уложения говорится: «А будет бояр и околничих и думных людей обесчестит кто словом гостиные и суконные и черных сотен и слобод тяглой человек, или стрелец, или казак, или пушкарь, или монастырской слуга, или иных чинов люди, кто ни будь, или холоп боярской, а по суду и по сыску сыщетца про то допряма, и их за боярское и околничих и думных людей бесчестье бить кнутом, да их же сажать в тюрьму на две недели». Данная норма защищала честь представителей власти, являющихся членами Боярской думы; этим объясняется и строгость санкции. Она особенно заметна при сравнении с санкцией нормы, предусмотренной ст. 93 Уложения, которой предусмотрена ответственность за нарушение чести и достоинства лиц, занимающих во властной вертикали более низкое место, – стольников, стряпчих, дьяков, подьячих и иных «всяких чинов людей, которые государевым денежным жалованьем верстаны». За совершение первого преступления полагались битье кнутом и двухнедельное тюремное заключение; за совершение второго – «бесчестье», т. е. денежное возмещение в пользу оскорбленного.

Наказания за посягательство на честь и достоинство верхушки феодалов сопоставимы с наказаниями, применяемыми за оскорбление «черного» духовенства, при этом «бесчестье» при совершении преступления в отношении служителей церкви выражается в фиксированных суммах, в остальных случаях, как правило, устанавливается указом государя.

Еще на одно обстоятельство, на наш взгляд, следует обратить внимание. По Соборному уложению защищается честь и достоинство не только представителя власти и духовенства, но и его близких (ст. 95).

В ст. 105–106 Уложения закреплены нормы, целью которых является охрана интересов правосудия и соответственно обеспечение безопасности чиновников, осуществляющих судебные функции (их аналоги имеются и в действующем российском уголовном законе). Например, ст. 105 гласит: «А кого судьи велят поставити к суду, и истцу и ответчику, став перед судьями искати и отвечати вежливо и смирно и не шумко, и перед судьями никаких невежливых слов не говорити и межь себя не бранитися. А будет перед судьями истец или ответчик межь себя побранятся, и кто кого из них обесчестит непригожим словом, и того, кто перед судьями кого обесчестит словом, за судейское бесчестие посадити в тюрьму на неделю. А кого он словом обесчестит, и тому велеть на нем доправити^[255]бесчестие по указу. А будет кто кого перед судьями з дерзости рукою зашибет, а не ранит, и на том велеть тому, кого он зашибет, доправить бесчестье вдвое. А будет он перед судьями на кого замахнется каким ни буди оружьем, или ножем, а не ранит, и ему за то учинити наказание бити, батоги, а будет ранит, и его бити кнутом. А будет раненой от тоя раны умрет, или он в те же поры на суде его убьет до смерти, и его за то самого казнити смертию же безо всякия пощады; да и с тех убойцовых животов и с вотчин взяти убитого кабальные долги. А будет учнут бити челом жена или дети о бескабальных долгех, и им в том отказати. А будет такой убойца с суда уйдет и учинится силен, поймати себя не даст, и такова, где ни буди поимав, по тому же казнити смертию. А будет он перед судьями кому раны учинит, или кого убьет до смерти, бороняся от себя, для того, что тот, кого он ранит, или убьет, сам его перед судьями наперед учал бити, а скажут про то судьи, и такова никакою казнию не казнити, по тому что он то учинил, бороняся от себя»^[256].

Данная норма имеет комплексный характер. Во-первых, в ней описаны разного рода нарушения правил поведения: неуважение к суду; оскорбление участников процесса; причинение побоев; демонстрация (угроза) оружия; убийство участника процесса. Во-вторых, указаны условия правомерности причинения вреда посягающему; иначе говоря, обстоятельства, исключающие преступность причинения вреда здоровью потерпевшего или лишения его жизни. В-третьих, определена судьба долгов виновного.

Статья 106 Уложения регулирует ответственность за посягательства на судью. В содержащейся в ней норме говорится о четырех видах деяний:

1) оскорблении («а будет кто ни буди, пришед в которой приказ к суду, или для иного какого дела, судью обесчестит непригожим словом…»);

2) причинении вреда здоровью («а будет кто судью чем зашибет, или ранит…»);

3) посягательстве на жизнь («а будет кто судью в приказе, или где ни буди убьет до смерти…»);

4) уклонении от правосудия («а будет тот убойца судью раня, или, убив, до смерти, куды збежит…»).

Пожалуй, ни в одной из норм Уложения столь явно не подчеркиваются обстоятельства места совершения преступления – «в приказе»; этот же признак характеризует обстоятельства времени – при исполнении судьей своих обязанностей. Здесь, правда, следует сделать оговорку: убийство судьи карается по ст. 106 Уложения независимо от того, где исполнено деяние. Вероятнее всего, этому могут быть два объяснения. Первое: «судья признавался символом правосудия…»; он таким оставался «даже и в том случае, если деяние было совершено не в связи с судебной деятельностью»^[257].

Второе: не явно отраженный в законе мотив посягательства. Законодатель, указав на возможность убийства судьи не «в приказе», а в другом месте, тем самым хотел подчеркнуть единый подход к оценке действий виновного, посягающего на судью в связи с выполнением им обязанностей по отправлению правосудия независимо от места посягательства. Исходя из системного толкования ст. 106 Уложения, подобная трактовка рассматриваемого исключения, сделанного в ее тексте, представляется вполне допустимой. Мотивом такого рода деяния может выступать месть за деятельность судьи или цель – воспрепятствовать реализации его функций в соответствии с законом.

Особая группа преступлений отражена в ст. 139–141 Уложения. Речь идет о различных формах неповиновения органам государственной власти, представители которых (пристав, недельщик^[258], понятой^[259]) осуществляют процессуальное принуждение (установление места нахождения лица и доставление его в суд).

Личность пристава и недельщика охранялась ст. 142 Уложения. Как и многие другие статьи данного акта, она, по сути, являлась комплексной. Во-первых, предусматривалась ответственность за два вида оскорбления действием: виновный «учнет… пристава, или сына боярского бити сам, или велит кому его бити мимо себя людям своим или християном, или кому нибуди…» либо он «…наказную и приставную память^[260], или государевы грамоты отоимет и издерет». Первое из указанных преступлений нельзя рассматривать как посягательство на физическую неприкосновенность чиновника, поскольку в самом тексте ст. 142 Уложения содержится обобщающая характеристика деяния: «…и тем он приказных людей, от которых тот пристав послан будет, обезчестит…». Во-вторых, в указанной статье дано описание убийства недельщика или понятого. «Очевидно, сопротивление феодалов-земледельцев “приказным людям”, способствующим отправлению правосудия, было отнюдь не редким явлением, на что, в частности, указывает прямое предписание о необходимости удовлетворения долговых обязательств потерпевшего за счет имущества виновного (а кабальные долги побитых взятии с поместья его и с вотчин и с животов)»^[261].