К тому времени я уже понимал, что причина быстрого распространения вируса не только в коварности его инкубационного периода. В истории человечества было немало пандемий. Но урбанизация большинства населения земного шара и глобализация транспортных связей, произошедшие за истекшие полвека, привели к быстрому распространению вируса, охватившему сразу половину населения развитых стран. Прежде всего, в густонаселенных городах, жители которых стали убегать в малые города от эпидемии и обрекли их.
К тому же лечение лекарствами, распространенное за столетие по всему миру, лишило организмы людей развития внутреннего иммунитета. С каждым годом рождались все менее самостоятельные организмы, все больше требующие внешней лекарственной поддержки. Люди незаметно для себя деградировали в способности противостоять вирусам.
Мы боялись, что это конец цивилизации. Что ее не восстановить после такого разрушительного апокалипсиса. В каждом биологическом индивиде природы есть гены, содержащие всю информацию его вида. Достаточно выжить двум. Но ни в одном человеке нет всей информации обо всей культуре цивилизации. Значит, чем больше умирало людей, особенно в европейской части, тем больше мы теряли культуру, отвоеванные знания. Мы теряли не только людей, но и облик цивилизованности.
Биологическая форма жизни оказалась очень уязвимой в неестественных условиях обитания. Было странно и страшно видеть, как высшая форма организации живого, великая цивилизация самых разумных существ на Земле и, возможно, во Вселенной так легко уничтожается незамысловатым биологическим вирусом. К чему тогда вся эволюция людей, вся история человечества, гении и тираны? Кто тогда победил в эволюции? И что будет после нас? Я все чаще забывался в этих мыслях но голод возвращал меня в реальность.
В дефиците почти сразу оказалась еда. Свежего хлеба и овощей я не держал во рту уже почти год. Еще можно было достать продукты и консервы долгого хранения. Одежда и машины были никому не нужны – перед эпидемией их было сделано столько, что, похоже, хватит оставшимся людям на десятки лет. Никого только эти блага цивилизации тогда не интересовали. Как и путешествия. Самолеты из хроники, снятой дронами, стояли у аэропортов как тени былого шумного муравейника. Никто больше не спешил куда-то ехать, только чтобы посидеть в ресторане с дальними друзьями. Это желание, которое было нормой еще год назад, теперь может быть только желанием самоубийцы.
Деньги превратились за пару лет в ценность не большую, чем кусок пластика, именовавшийся банковской картой. Люди еще расплачивались друг с другом местной валютой, которой еще кто-то доверял. Но все чаще универсальной валютой становилась еда.
Единственное, что еще вселяло надежду на какое-то будущее – это то, что в дома еще поступала вода и электричество. Никто уже не платил за них или платил автоматом обесцененную валюту. Но они продолжали поступать в дома. Писали, что так происходит потому, что это самые автоматизированные системы, которые могут работать с минимальным вмешательством человека. Если есть электричество, водные подстанции качали воду. Все работало как бы само. Но почему не отключался интернет, не понимал никто. Да, интернет был создан как устойчивая к разрывам связь на время войны. Но чтобы продолжало работать большинство дата-центров – это казалось фантастикой. Им требовалось обслуживание, отработка сбоев. Это было поводом для оптимизма выживших: цивилизация жива.
В сети было много тех, кто сходил с ума не от страха болезни или от ожидания смерти. Такие быстро исчезали, оставляя после себя оборванную ленту новостей в соцсети. Были другие. Они не кричали в монитор на видео, не писали капслоком мольбы о спасении в своем статусе. Они просто выходили на улицу, чтобы кого-то встретить. Тогда, когда все прятались друг от друга, они шли навстречу. И естественно, они встречали на улице только тех, кому также нечего было терять, – зараженных вирусом. Это было начало их конца, но они шли на это, потому что больше не могли сидеть одни дома. Это чаще всего были студенты из провинции или старики, потерявшие всех детей и внуков. Они не выдерживали одиночества, жизни в запертой квартире, единственным окном в которой был монитор. Но он не спасал их от социальной клаустрофобии. Я разговаривал с одной такой девушкой, которая отчаянно предлагала встретиться. Ей не хватало не общения, она могла говорить со мной часами и месяцами обо всем, что прочитала в сети. Мы были близки в этом общении. Но это не успокаивало ее. Ей хотелось, чтобы ее кто-то обнял, какой-то живой человек. Просто обнял и был рядом. Она чувствовала пустоту стен, которая давила на нее сильнее любого страха. Она не знала, куда себя деть в этой пустоте. Она кричала, умоляла, кидалась вещами в монитор, ругала меня, называя трусом. Это был крик отчаяния. Она знала, что мы не встретимся. Я просто смотрел и молчал. Это все, что я мог сделать. Однажды она вышла. Больше я ее не видел в сети. Ее лента в соцсети оборвалась. Я уже ничего не испытывал. Наверно, печаль так давно не покидала меня с тех пор, как я потерял первого знакомого в сети, что я перестал ее замечать в себе.
Однажды я все-таки решился на вылазку в магазин. Меня погнал голод. Я пробрался вечером по улице к магазину, чтобы никого не встретить. По пути мне пришлось обойти несколько накрытых тел, затыкая нос шарфом. У магазина я увидел, что несколько теней в разных местах улицы стояли вдалеке от входа магазина. А один стоял ближе и ждал, когда выйдет тот, кто в магазине. Там не было продавцов. Пока я ждал очереди, загорелась желтая сирена на входе. И дверь закрылась за вышедшим. Потом я понял, что так в магазине пополняют товар на полках. Когда настала моя очередь, мне кивнули издалека окружающие, и я вошел. Я был один в магазине и обслуживал себя сам – сканировал покупки и нажимал кнопку оплаты на кассе, чтобы приложить карту к терминалу. Были сделаны такие сканеры на лентах, как в аэропортах проверка вещей – надо было уложить продукты на такую ленту штрих-кодом вверх. Над сканером стояла камера. В углу в будке сидел охранник в противогазе и с оружием. И если кто-то пытался уйти с продуктами, не заплатив, он просто стрелял. В сети писали, что полиция даже не приезжала на такие случаи, просто выносили тело на улицу и накрывали черным мешком. И это не сцена из триллера, это была реальность того ужаса, в который мы погрузились. Никто не возмущался, никто не осуждал такие действия в интернете, потому что все понимали: иначе начнется мародерство.
Но все равно, несмотря на стрельбу, появлялись мародеры. Эти безумцы не боялись ходить по улицам и брать то, что им надо. Полиция не спешила их арестовывать и только предупреждала издалека. Через некоторое время в них стали просто стрелять, а трупы сжигать на месте, окружив предупреждающими лентами. Такая картина все чаще стала появляться в интернете. Но потом пропала и полиция.
Жить в таком городе становилось все страшнее. Это был даже не Дикий Запад, это был какой-то сбывшийся киберпанк. Из признаков системы не осталось даже банков, деньги ходили только по аккаунтам в соцсети. На улице были только машины, бегающие по углам тени, люди с черными мешками в защитных химкостюмах. Это все, кого я видел из окна на улице вымирающего города. Трупов на улицах уже не было, как в первые дни эпидемии. Их стали вывозить, собирая баграми в грузовик. Трупный смрад, из-за которого даже нельзя было открыть окно, стал выветриваться. Но от этого не стало легче, я каждый день получал сообщения о новых и новых смертях. Мы все постепенно умирали, никто даже не знал, сколько ему еще осталось. Это делало жизнь невыносимой психологически. Страх и депрессия уже были привычными спутниками всего, что я делал.
Долгое время до эпидемии я работал фрилансером – свободным программистом. Участвовал в стартапах, программировал на заказ, соревновался на Kaggle. Сам для себя увлекался Arduino, собирал забавных роботов. Жил один, встречался с кем хотел и только когда хотел. В последнее время перед эпидемией очень редко. Может, это меня и спасло. Может быть, потому что я еще не знал. Самая большая проблема была в том, что больше не было работы. Она могла бы дать надежду и отвлечь от страха. Большинство людей просто сидели дома и доедали то, что еще осталось. Никакие ценности было невозможно продать, они просто никому не были нужны. Ни золото, ни серебро. Иногда можно было в интернете найти покупателя серебряной ложки за такие смешные деньги, что их хватало только на две пачки крупы. Жизнь была только на таких сайтах объявлений. Никто не приносил товар. Ты приходил на условленное место, оставлял пакет, иногда раскрывал его, чтобы показать содержимое тайным наблюдателям. После этого раздавался сигнал push на телефоне с сообщением о поступивших деньгах на аккаунт. Ты должен был уйти от посылки, чтобы ее могли забрать. Никто не пользовался больше наличными. Были только интернет-платежи в соцсети. Продав ложки, я побежал в магазин. Это была игра со смертью. Любая тень вдалеке страшно пугала и заставляла менять маршрут.
В сети все больше становился обыденным ритуал умирания. От видео беспомощных криков отчаяния и призывов спасти умирающие все чаще переходили к обустройству своего цифрового памятника в сети. Они сами писали себе некролог, выставляли флеш-свечу, создавали альбомы своей жизни. На это хватало тех двух-трех дней, которые были у обреченных после начала острой фазы протекания болезни. Некоторые готовились заранее, понимая свою обреченность. Они создавали целые сборники своих трудов, писали мемуары. Часто они так и оставались недописанными на странице аккаунта. Большая часть соцсети стала кладбищем. Ее страницы стали стенам крематория, вместо чаш с пеплом в которых были фото умерших. Но и они становились бессмысленными – уже не было не только тех, кто умер, но и тех, кто мог бы скорбеть и вспоминать их.
Только одна надежда давала силы противостоять кошмару. Это давняя мечта о создании искусственного сознания. Я понимал, что это утопичная идея. Человечество не могло создать его даже до катастрофы. А сейчас тем более, все разрушено, лучшие умы погибли или потерялись в пучине эпидемии. Я собирал крупицы надежды в интернете, пока он еще работал, и записывал их на свой сервер. У меня был маленький бензиновый генератор, а на улице было много брошенных машин с полными баками и аккумуляторами. И я надеялся протянуть на них еще какое-то время, если отключится сеть и электроснабжение. Я записывал все, что могло быть полезным в создании интеллекта. Все самое лучшее на то время, что прервала эпидемия. Я создал небольшой скрипт, который записывал на сервер мои диалоги в чате, где я обсуждал с выжившими коллегами эти записи про интеллект. Я прочитал очень много материалов, это отвлекало и успокаивало.
Я вполне отдавал себе отчет, что вопросов в создании искусственного сознания гораздо больше, чем ответов. Ни я, ни кто-либо другой не знал точно, алгоритмически, что такое сознание. Я надеялся только на то, что оно возникнет само, если все остальное я сделаю правильно. Меня грела мысль, что искусственный разум мог остаться наследником цивилизации, даже если все люди погибнут. Тогда же мне пришла мысль, что спасением человека может быть переход его личности в компьютер или в сеть. Избавление от смерти – эта вечная мечта человека теперь приобрела смысл вполне конкретной цели, выживания. Мне даже казалось, что вся история человечества вела его к этому, а эпидемия просто подталкивает к решающему шагу. Это представлялось мне как переход «души в рай» из творящегося вокруг ада. Туда, где нет телесного предела, где мысль не ограничена вычислительными возможностями одного мозга и может достигнуть нечеловеческих пределов. Это виделось как избавление от гнета над сознанием биологического тела, которое может поразить даже примитивный вирус.