Пережить холодную войну. Опыт дипломатии

Некоторые критики ОСВ-1 указывают на то, что он не остановил гонку вооружений, а канализировал ее в направлении создания и развертывания разделяющихся головных частей индивидуального наведения на МБР и БРПЛ, а также создания крылатых ракет большой дальности. Это правда. Однако Договор ОСВ-1 приостановил реализацию наиболее дорогостоящих и провоцирующих военных программ.

Переговоры по ОСВ были первым опытом длительного общения представителей двух противоборствовавших сверхдержав, объединенных общей целью выработки договора. Именно в ходе этих сверхтяжелых переговоров их участники самым мучительным образом притирались друг к другу, начинали уважать партнеров, а потом доверять им. И это при том, что собственное начальство не слишком им доверяло. Советская делегация отмечала это. Даже, когда участники переговоров поняли необходимость неформальных контактов, собственных «конфиденциальных» каналов, неутомимые чекисты тщательно следили за такими контактами. Олег Гриневский вместе с офицером ГРУ полковником Кишиловым был уполномочен вести такие контакты. Его американским партнером был уже упоминавшийся Реймонд Гартофф. Вот как описывает это общение Гриневский:

«В специальной комнате посольства на нас с Кишиловым надевали „сбрую“: в заколке галстука был микрофон, а в обоих карманах – батареи. Сбруя эта включалась тут же в посольстве, и отключить ее мы не могли. Поначалу мы боялись, что она начнет вдруг пищать где-нибудь в ресторане, а мы и сделать ничего не сможем. Но потом сообразили, что эта система была призвана не столько записывать то, что говорят нам американцы, а то, что мы им говорим. Другими словами, мы были под постоянным контролем и после выхода из посольства, прослушивались, чтобы не сказали ничего лишнего»^[75].

Постоянный партнер Гриневского Гартофф указывает, что официальные «дискуссии», в ходе которых главы делегаций обменивались заранее заготовленными заявлениями, не слишком продвигали переговоры. Куда плодотворнее были «частные», которые стали «основным каналом для переговоров по многим из наиболее сложных положений ОСВ-1. Они разрешили такие вопросы, как радиолокационный контроль, уровни ПРО, ключевое положение в статье I договора, в котором обе стороны согласились ограничить свои системы ПРО… Лично я считал эти переговоры самой увлекательной частью работы. Как „доверенные люди“, мы первыми исследовали незнакомые территории или пытались найти пути через уже известные минные поля. Заместитель министра Семенов назвал нас „волшебниками“. Те американцы, которые не участвовали в этих закулисных переговорах, иногда использовали менее лестные термины. Как правило, присутствовали два представителя от каждой стороны, как для обеспечения объективного отражения, так и, по крайней мере, в случае американцев, для защиты от возможных обвинений в превышении полномочий»^[76].

«Тундровые договоренности» и стали прекрасным доказательством продуктивности таких контактов. Таким образом, переговоры по ОСВ-1, стали еще и дипломатическим прорывом. Они доказали, что даже в условиях беспощадного противостояния, полного отсутствия доверия между государствами, вполне реально установить доверие между конкретными людьми. Таким как Киссинджер, Добрынин, Гриневский и Гартофф удавалось потом, пользуясь влиянием в собственных странах, подталкивать их если не к сближению, то, по крайней мере, к рациональному поведению в отношении друг друга.

ОСВ-2
Когда лучшее – враг хорошего

Подписание Договора по ПРО и Временного соглашения открывало путь к дальнейшим переговорам по ограничению стратегических наступательных вооружений, которые имели шанс завершиться (и в конце концов завершились) подписанием некоего всеобъемлющего договора. К этому были серьезные предпосылки. Прежде всего участники будущих соглашений имели куда лучшее представление друг о друге, об условиях в которых действует другая сторона, и о логике, которой она руководствуется, чем когда приступали к обсуждению ОСВ-1. Так, советские участники вполне уже разбирались во всех тонкостях теории сдерживания, которую еще недавно считали не то странной заумью американских профессоров, волей судеб оказавшихся на высоких государственных постах, то ли просто попыткой «запудрить мозги», ввести в заблуждение.

И эксперты, и, что главное, генштабовские генералы, а с ними и высшие руководители страны постепенно начинали осознавать, что далеко не всякое наращивание своих вооружений укрепляет безопасность. Бывает, что оно может носить и дестабилизирующий характер, так как неизбежно обернется ответными мерами. По обе стороны океана создалось сообщество дипломатов, гражданских и военных экспертов, которые профессионально разбирались в проблемах контроля над ядерным оружием. И при этом хорошо понимали друг друга. Более того, в кругах советских военных теоретиков заговорили о военной разрядке, которая «является неотъемлемой составной частью „разрядки международной напряженности“ – нового явления в международной жизни, возникшего на рубеже 1960-1970-х годов»^[77]. Кроме того, существовала хорошо зарекомендовавшая себя модель ведения переговоров. Они шли практически параллельно и в ходе официальных контактов делегаций в Женеве, и по конфиденциальному каналу Добрынин-Киссинджер. Постоянно шел обмен посланиями между Никсоном и Брежневым.

В то же время стороны столкнулись и с новыми весьма серьезными трудностями. Источником их была гонка вооружений, которая продолжалась и после подписания и вступления в силу Договора ОСВ-1. По определению академика Алексея Арбатова, она приняла «качественно-количественный характер». В ситуации, когда был положен предел наращиванию пусковых установок МБР и БРПЛ, СССР и США сконцентрировались на увеличении количества и совершенствовании разделяющихся головных частей индивидуального наведения (РГЧ ИН). Стороны также стремились к созданию все более мощных ракет, которые могли бы нести максимальное количество РГЧ ИН. Особенно преуспел Советский Союз, который довольно быстро менял старые ракеты на новые SS-17 (МР УР-100), SS-19 (УР-100Н) и SS-18 (Р-36М). Последняя ракета представляла главную головную боль американцев (за что и получила в НАТОвской классификации кодовое обозначение «Сатана»). Она могла нести десять боеголовок и, таким образом, была способна «накрыть» не меньше пяти стартовых позиций ракеты «Минитмен». Дело осложнялось еще и тем, что «Временное соглашение» позволяло СССР иметь существенно больше пусковых установок своих ракет, чем американцам. В СССР это считали компенсацией за отказ включать в общий засчет^[78] американские средства передового базирования. Подписывая ОСВ-1, американцы явно не рассчитывали, что Советский Союз так быстро разработает свои РГЧ ИН и начнет оснащать ими свои ракеты. Анатолий Добрынин, описывая американские озабоченности и споры по этому поводу, не без ехидства вспоминал: «Как только такие ракеты (оснащенные РГЧ ИН. – А.Г.) появились у США, я предложил Киссинджеру договориться об отказе от таких ракет, ибо они дестабилизировали обстановку. Киссинджер отделался лишь шуткой: как же можно запрещать то, чего все равно нет у СССР. Однако, как показал опыт, технологическое превосходство в военной области ни одной стороне не удавалось долго удерживать»^[79].

У Советского Союза были свои поводы для беспокойства. Как раз в эти годы Соединенные Штаты совершили новый военно-технический прорыв. У них были созданы и приняты на вооружение крылатые ракеты большой дальности, способные достигать территории СССР. Таким образом, у Соединенных Штатов появились новые стратегические возможности. Добавим к этому, что вместе с крылатыми ракетами появилась и новая стратегическая концепция, которая переключала Пентагон с удара по гражданским объектам на военные, прежде всего советские, стратегические ядерные силы (так называемый контрсиловой удар).

Несколько позже возникли еще два спорных вопроса, которые, как теперь, спустя более чем 40 лет, очевидно, были придуманы американцами. Во-первых, это была проблема нового советского бомбардировщика Ту-22М («Бэкфайер»). В Пентагоне требовали отнести его к стратегическому оружию, и учитывать в лимитах нового договора. Американские военные утверждали, что этот бомбардировщик способен без дозаправки долететь до Кубы, а там, заполнив баки, атаковать Америку. Споры были настолько горячими, что, когда генерал Эд Рауни, представлявший Объединенный комитет начальников штабов, начал излагать эту версию на переговорах в Москве, начальник Генштаба маршал Николай Огарков (участвовавший некогда в переговорах по ОСВ-1) резко прервал его: «Если соберетесь лететь до Кубы на Ту-22, могу это устроить, а потом пошлю цветы вашей вдове»^[80]. Высокопоставленный американский дипломат Томас Грэм, который и рассказал эту историю, вполне откровенно пишет: «Информация о возможностях „Бэкфайера“, которая стала доступна в конце холодной войны, доказала, что это утверждение (с которым выступал Рауни. – А.Г.) было ложным»^[81].

Во-вторых, многие месяцы стороны вели бесплодные переговоры о шифровке телеметрических данных при ракетных испытаниях. До 1975 года советские военные не шифровали данные о работе всех систем ракеты, которые передавались во время испытательных пусков. Что вполне удовлетворяло американскую разведку, которая эти данные считывала и, таким образом, имела полное представление не только о тактико-технических данных конкретных ракет, но и о проблемах, с которыми сталкиваются их разработчики (при этом американцы свою телеметрию тоже не шифровали, но в силу особого устройства приемных антенн были уверены, что русские эту информацию считывать не могут). Однако позже эти данные советских испытаний стали либо шифровать при передаче, либо не передавали в эфир вовсе, а лишь записывали (капсула с этими записями в какой-то момент сбрасывалась с ракеты). Все это, свидетельствуют американские дипломаты, привело в бешенство руководство ЦРУ. Директор управления адмирал Стэнсфилд Тернер в ультимативном порядке потребовал от дипломатов, чтобы в будущий договор было внесено положение о запрете шифрования всякой телеметрии. Советская сторона вполне резонно предложила отказаться от шифрования не всех данных, а только тех, что будут иметь отношение к ограничениям по будущему соглашению. Что совершенно не устраивало американцев.

Наконец, складывавшаяся международная обстановка оказывала существенное и весьма негативное влияние на ход переговоров. Мы помним, как американские бомбежки Хайфона едва не сорвали визит Никсона в 1972 году; но тогда советское руководство приняло-таки правильное решение, предпочтя Договор ОСВ-1 пролетарской солидарности с вьетнамцами, которые вполне расчетливо сделали советско-американские отношения заложником своего стремления закончить войну на максимально выгодных условиях. Однако в дальнейшем СССР начал осуществлять то, что в США посчитали геополитической экспансией. И реагировали соответственно. В 1973 году во время «войны Судного дня» на Ближнем Востоке, несмотря на существование конфиденциального канала связи, Москва и Вашингтон оказались едва ли не на грани прямого столкновения, предпринимая все более угрожающие действия (перемещения войск, приведение в высокую степень боеготовности вооруженных сил). Серьезную напряженность вызвало и прямое участие СССР в гражданской войне в Анголе, сопровождавшееся обеспечением переброски кубинских войск, поставками вооружений, направлением военных специалистов. Конечно, это очень мешало переговорам. Однако отметим, что само их ведение представляло собой в кризисной обстановке стабилизирующий фактор.

Переговоры по ОСВ-2 начались 22 ноября 1972 года – всего через полгода после подписания ОСВ-1. Но стороны не слишком торопились со своими предложениями. Только к весне 1973 года Москва и Вашингтон определились с «запросными позициями». Надо сказать, они были совершенно неприемлемы для другой стороны. Так, Советский Союз предложил в неизменном виде сохранить все ограничения по ОСВ-1, которые давали ему существенное превосходство по количеству пусковых установок МБР и ПЛАРБ. Но при этом потребовал не только ограничить количество стратегических бомбардировщиков (где превосходство было у США), но и принять обязательство не использовать их в качестве носителей ядерного оружия. В таком случае эти самолеты переставали быть стратегическими носителями и было не очень понятно, зачем их вообще тогда следовало учитывать. Кроме того, стороны должны были отказаться от новых типов тяжелых бомбардировщиков. Заодно предлагалось запретить крылатые ракеты дальностью свыше 600 километров. Также предлагалось вывести подводные лодки с БРПЛ за согласованные рубежи и ликвидировать зарубежные базы, которые они использовали. Конечно, не были забыты и так называемые средства передового базирования – авианосцы, а также развернутые в других странах самолеты, способные нести ядерное оружие и любые ракеты с ядерными боеголовками. Авианосцы, как и подлодки-ракетоносцы, должны были быть выведены за согласованные рубежи, а наземные вооружения возвращены на территорию США. Все это очевидно находилось за пределами сколько-нибудь реалистического подхода. Такие предложения вносятся, чтобы разом огорошить партнера, навязать ему дискуссию, к которой он не готов. А затем постепенно подталкивать его к решению, которое покажется ему компромиссным по сравнению с первоначальными требованиями оппонента.

Впрочем, такой же стратегии придерживались и американцы. Они предложили установить равный для СССР и США совокупный уровень МБР, БРПЛ и ТБ. При этом установить равные подуровни пусковых установок МБР (где у СССР было существенное превосходство). Вдобавок для сил МБР вводился новый показатель – совокупный предельный «забрасываемый вес». Советские ракеты были существенно тяжелее американских. И в результате у СССР оказалось бы меньшее количество ракет. А еще американцы предлагали заморозить испытания и развертывание РГЧ ИН (которые сами уже испытали).

Столь диаметрально противоположные инициативы погрузили переговоры в практически полугодичный застой. Прошло несколько сессий. В ходе каждой участники раз в неделю встречались, чтобы продемонстрировать твердость занимаемых позиций. В американской делегации острили про шестидневный уикенд^[82].

Впрочем, можно сказать, что даже от этого застоя на переговорах была некоторая польза. Для лидеров двух стран были важны саммиты. В ходе встреч на высшем уровне они могли продемонстрировать свой международный авторитет и способность находить общий язык с главным стратегическим оппонентом. А во время саммитов необходимо подписывать документы, которые демонстрируют и силу, и миролюбие. И если главный договор был пока что недостижимой задачей, советской стороне удалось склонить американцев подписать документ, который те считали, мягко говоря, не слишком полезным. Речь о Соглашении между СССР и США о предотвращении ядерной войны.

Начиная с 1972 года Москва настаивала на том, чтобы стороны взяли на себя юридически оформленное обязательство ни при каких обстоятельствах не применять друг против друга ядерное оружие. Американцы брать такое обязательство не хотели. Ведь у СССР было всеобъемлющее превосходство в обычных силах, особенно в Европе. Однако говорить вслух о том, что существует вероятность применения ядерного оружия, тоже не хотелось. Вашингтон предложил довольно туманную формулировку: «США и СССР соглашаются вести себя так, чтобы не создавать условий, при которых между ними могла бы возникнуть ядерная война»^[83]. Почти два года шла упорная борьба буквально за каждое слово. «Если мы предлагали записать, что стороны будут делать все, чтобы исключить возникновение ядерной войны между ними, то американцы предлагали вместо однозначного „делать все“ сказать „делать все возможное“ или „делать все, что в их силах“, тем самым оставляя широкое поле для разных толкований»^[84], вспоминал главный советский американист, заместитель министра иностранных дел Георгий Корниенко.

А когда в эти споры вступали высшие руководители, дискуссии могли принимать даже гротескную форму. Так, во время приезда Киссинджера в Москву накануне визита советского Генсека в Вашингтон Брежнев два дня вел с ним переговоры в Завидово об этом соглашении. «Когда… был выработан документ с проектом вышеуказанного соглашения, – пишет Добрынин, – Киссинджеру предложили как бы парафировать согласованный текст. Он уклонился, сказав, что у него нет таких полномочий, но выразил уверенность, что президент полностью одобрит его. Брежнев дал волю своим эмоциям (отчасти наигранным), заявив, что он не для того потратил целых два дня, чтобы все это закончилось никого не обязывающим разговором. Спор разрешился тем, что Брежнев настоял на получении от Киссинджера „расписки“ на простом листе бумаги о готовности правительства США подписать такое соглашение. Расписка, разумеется, не имела большой юридической силы, но она доставила чувство удовлетворения Брежневу, который затем с гордостью рассказывал членам Политбюро, как он „выбил“ эту расписку у Киссинджера. Он, видимо, считал это своим большим дипломатическим достижением. Внешне же вся эта сцена немного напоминала знаменитую сцену торга между Чичиковым и Собакевичем из комедии Гоголя „Мертвые души“»^[85].

Конечно, можно посмеяться над Генсеком, который вздумал изображать из себя ловкого дипломата (что Добрынин и делает). Но в этой истории важны, как мне кажется, два момента. Во-первых, серьезное отношение к слову, которое зафиксировано на бумаге, пусть даже на чистом, не гербовом листе. Советские и американские дипломаты мучительно искали взаимоприемлемые формулировки. Но ведь в случае, если бы дело в действительности дошло бы до решения о применении ядерного оружия, подписанное и ратифицированное соглашение имело бы не больше ценности, чем завизированная Киссинджером бумажка. Во-вторых, и, наверное, в главных, участники переговоров проникались взаимным доверием друг другу: ведь если с таким трудом выработали договоренности, зафиксировали их, то, наверное, следует их выполнять.

В конце концов, сошлись на такой формулировке: «Стороны будут действовать так, чтобы исключить возникновение ядерной войны между ними и между каждой из сторон и другими странами». Соглашение было фактически главным позитивным итогом визита Леонида Брежнева в США в июле 1973 года. Что же касается ОСВ, то стороны ограничились вполне декларативным документом «Основные принципы переговоров о дальнейшем ограничении стратегических наступательных вооружений». Фактически он сводился к взаимным обещаниям того, что Москва и Вашингтон постараются подписать новый договор в 1974 году и согласны включить в него обязательства о количественных и качественных ограничениях «на основе принципа одинаковой безопасности сторон и недопустимости получения односторонних преимуществ». Практического результата это соглашение не имело. Разве что, получив очередные совершенно неприемлемые предложения, можно было обвинить другую сторону в попытке получить эти самые односторонние преимущества. Сами же переговоры буксовали.

Главным достижением 1974 года стало вовсе не заключение нового Договора об ОСВ, а подписание в ходе визита Никсона в Москву Протокола к Договору по ПРО. В нем стороны соглашались иметь всего лишь по одному району развертывания ПРО, вместо двух, ранее разрешенных договором.

Конечно, переговорный процесс зашел в тупик еще и из-за того, что никсоновская администрация все глубже погружалась в болото «уотергейтского» скандала. В августе 1974 года под угрозой позорного импичмента Никсон ушел в отставку. Надо сказать, в Москве совершенно не понимали, почему такие пустяки, как установка прослушки в штаб-квартире конкурентов и последовавшая ложь президента, так возмутили американское общество, и упорно искали скрытые мотивы произошедшего. Эта отставка, пишет Георгий Корниенко, была встречена в Москве с искренним сожалением^[86]. Брежнев, один из немногих мировых лидеров, направил уходящему президенту письмо, пронизанное искренним сочувствием: «Хотел бы от себя лично и моих коллег в советском руководстве выразить Вам в эти дни добрые чувства по поводу плодотворного сотрудничества и того духа взаимопонимания, которыми были отмечены наши совместные усилия, направленные на улучшение советско-американских отношений и оздоровление международной обстановки»^[87].

Впрочем, новый президент Джеральд Форд уже в день вступления в должность заверял, что американская внешняя политика останется без изменений. Успокаивало советское руководство и то, что Генри Киссинджер, завоевавший уважение и даже доверие Кремля, оставался на своей должности. И надо сказать, уже осенью 1974 года он подтвердил стремление к заключению соглашения, привезя в Москву согласие на равные «потолки» по ракетам с РГЧ ИН.

С этим стороны и подошли к встрече на высшем уровне, проходившей 23–24 ноября 1974 года в пригороде Владивостока. Американские участники надолго запомнили безумный, по их мнению, холод, равно как и специфический антураж престижного (по советским понятиям) военного санатория, где их разместили. Среди членов делегации США долго бродила шутка, что все происходило в психиатрической клинике, откуда спешно выселили ее постоянный контингент. Не видели они советских заведений подобного рода!

Встреча была деловой в полном смысле этого слова. Участники провели едва ли не сутки, ведя жесткий торг относительно единых агрегаторов, которые позволили бы ввести общие ограничения для советских и американских ядерных сил. При этом, по мнению практичного Киссинджера, порой спор шел ради спора. Для того чтобы представить результаты в своих столицах в наилучшем свете (и в Москве, и в Вашингтоне было в достатке принципиальных противников любых договоренностей) взамен на свою уступку, каждому надо было получить уступку другой стороны. «Диалог показывал, что дискуссии по ОСВ могут превратиться в чисто теологический спор, – писал позже Киссинджер. – Громыко настаивал на уровне оснащения советских ракет РГЧ ИН, который вряд ли мог быть достигнут до 1985 года, взамен на снятие ограничения до 1983 для американских ракет, которых мы не планировали развертывать. Таким образом, мы обменивали 200 ракет, которые не собирались строить, на 1000 боеголовок, которые Советы не собирались развертывать»^[88].

Сколь теологический (и, говоря откровенно, умозрительный) характер ни носили бы эти споры, похоже, только «хитроумный Генри» относился к этому с иронией. Все остальные находились в предельном напряжении. «В Москве в Генеральном штабе была создана „пожарная команда“ – группа аналитиков из специалистов Генштаба, военных институтов и промышленности, которые должны были оперативно давать ответы и рекомендации по запросам, поступающим из Владивостока»^[89], вспоминал генерал Стародубов. Аналитики в Москве должны были, например, с ходу ответить на экстренный запрос из Владивостока, можно ли один тяжелый бомбардировщик рассматривать как эквивалент пусковой установки стратегической баллистической ракеты.

А Генсек Леонид Брежнев, еще не отошедший от случившегося накануне встречи первого спазма сосудов головного мозга (через пару дней у него случится инсульт), будил своим звонком министра обороны Андрея Гречко, пытаясь убедить его в необходимости отказаться от требования включить в список ограничиваемых вооружений средства передового развертывания. Тот решительно возражал, более того, пытался заручиться поддержкой Подгорного. Брежнев же позвонил Андропову, Устинову и Косыгину. В итоге этого заочного заседания Политбюро, проходившего, когда в Москве была глубокая ночь, ему удалось добиться согласия на компромисс. Не легче приходилось и американской делегации. Опасаясь подслушивания, они ходили по садику, просто изнывая от невыносимого, на их взгляд, холода. Когда совсем околевали, а еще оставались вопросы, требовавшие обязательного обсуждения, залезали в лимузин Форда и продолжали дискуссии там.

Мучения эти не были напрасными. В результате СССР и США вышли на договоренности, казалось, открывавшие довольно короткий путь к заключению нового договора. В опубликованном по итогам переговоров коммюнике говорилось лишь, что стороны будут обладать как согласованными общими уровнями стратегических вооружений, так согласованным количеством ракет с разделяющимися головными частями. Но вскоре Добрынин и Киссинджер обменялись конфиденциальными «памятными записками», где излагалась суть компромисса. Москва и Вашингтон договорились, что каждая сторона может иметь не более 2400 носителей стратегического оружия. В их число включались пусковые установки межконтинентальных баллистических ракет (МБР) наземного базирования, пусковые установки баллистических ракет на подводных лодках (БРПЛ) и тяжелые бомбардировщики, если они оснащены бомбами или ракетами «воздух-земля» с дальностью стрельбы не более 600 км. Если же бомбардировщик был вооружен ракетами «воздух-земля» с дальностью свыше 600 км, то в общую сумму 2400 носителей стратегического оружия должна была засчитываться каждая такая ракета. При этом предполагалось запретить строительство новых пусковых установок МБР наземного базирования. Каждой из сторон разрешалось иметь не более чем 1320 МБР и БРПЛ, оснащенных разделяющимися головными частями индивидуального наведения. Главный компромисс заключался в том, что СССР в очередной раз снимал свое требование ввести ограничения на силы передового базирования. Соединенные Штаты взамен соглашались с тем Советский Союз будет иметь «тяжелые ракеты» с количеством боеголовок большим, чем было на американских ракетах.

Очевидно, что это соглашение было несовершенным. В частности, в очередной раз были выведены из-под ограничений крылатые ракеты. Однако суть владивостокского саммита была в другом. Ее довольно точно обозначил Киссинджер. «Наша главная цель во Владивостоке, – писал он, – была в том, чтобы сохранить отношения между Востоком и Западом в период внутреннего хаоса в Америке и атак на разрядку. Ни у одной из сторон не было иллюзий, что соглашение может сделать нечто большее, чем установить (количественные. – А.Г.) „потолки“ для гонки вооружений, которая перемещалась в качественную сферу. Мы говорили себе, что это важный первый шаг к сокращениям и более совершенным соглашениям. Сохранялся постоянный диалог, который открывал возможность того, что длительный период мира может постепенно изменить цели Советов, и, возможно, даже сущность советской системы. Каждый из лидеров, исходя из собственных целей, старался подтвердить атмосферу сотрудничества»^[90].

Однако между Брежневым и Фордом не возникло «химии», которая была между советским Генсеком и Никсоном. Судя по подробной записи Киссинджера, в ходе владивостокской встречи американский президент часто говорил невпопад. Так, следуя на поезде с военного аэродрома к месту переговоров, он не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться у Брежнева, каковы перспективы сельскохозяйственного использования покрытых снегом пространств, которые проплывали за окнами. Между тем Генеральный секретарь ЦК КПСС явно хотел донести до своего визави что-то принципиально важное. И госсекретарь записывает за Брежневым (ни у Добрынина, ни у Корниенко нет ссылок на этот разговор – то ли не присутствовали, то ли не придали значения): «Между нами, мне кажется мы идем неправильным путем. Нам не удается достичь реального ограничения, на самом деле мы все больше и больше разгоняем гонку вооружений. Это неправильно. Завтра наука предоставит нам новые открытия, которые мы даже не можем представить сегодня, и я не знаю, как далеко мы зайдем, строя так называемую безопасность. Это не значит, что я не готов обсуждать цифры и уровни, я просто хочу сказать, что гонка вооружений чревата страшной опасностью. Люди не знают всех подробностей, иначе они задали бы нам перцу»^[91].

Насколько можно понять, на Форда эти рассуждения большого впечатления не произвели. Иное дело Киссинджер. Человек, которого уж точно нельзя было назвать наивным и который прекрасно разбирался в людях, был впечатлен откровениями Генсека: «Сказано было хорошо. Это была сущность дилеммы холодной войны: гонка вооружений представляла неразрешимую проблему при отсутствии доверия. Но идеологическая пропасть была столь глубока, что обе стороны рассматривали безопасность только с технической точки зрения. В результате препятствий было не меньше, чем решений, что отбрасывало стороны к отстаиванию базовых стратегических программ. Жаль, что мы никогда не узнаем, куда могли бы привести Брежнева его размышления… В любом случае, в поезде, катившем по Сибири в „Океанскую“ (очевидно американцам сообщили такое название военного санатория. – А.Г.) Форд не решился углубляться в философские проблемы контроля над вооружениями»^[92].

Надеждам на то, что владивостокские соглашения приведут к быстрому заключению нового договора в 1975 году, не суждено было сбыться. Администрация Форда оказалась слишком восприимчива к мнению консерваторов, которых Пентагон снабжал все новыми аргументами против ОСВ. Вновь возникли требования ввести подуровни для советских «тяжелых ракет», засчитывать Ту-22М в качестве стратегического бомбардировщика. Потом американцы заявили, что договоренность о том, что ракеты на бомбардировщиках дальностью свыше 600 километров должны засчитываться как отдельный носитель, распространяется исключительно на баллистические ракеты, а крылатые ракеты должны быть вовсе выведены из засчета. Дело не продвинул даже визит Киссинджера в Москву в январе 1976 года, в ходе которого обсуждалась возможность включения тяжелых бомбардировщиков в подуровень МБР с РГЧ ИН. Но в США началась новая избирательная кампания, которая исключала быструю подготовку договора. В какой-то момент администрация Форда потеряла интерес к теме контроля над вооружениями, отдав накануне выборов предпочтение конфронтационной риторике.