Придерживаясь основных постулатов и рекомендаций по празднованию Нового года, мы его торжественно встретили. Как положено – в Одессе, все вместе, с ёлкой и подарками, ровно в ноль-ноль часов ноль-ноль минут по московскому времени. Начался 1977 год.

Транзистор естественным путём заменил отсутствующий телевизор и своевременно сыграл курантами; движение стрелок на главной башне без труда вызвалось незатуманенным воображением; обязательное шампанское с лёгким хлопком и без потерь разлилось по бокалам; бокалы, подтверждая законы физики, звенели глухо, «камешками».

Кое-что запомнилось особенно – при загадывании желаний возникло лёгкое замешательство. Волеизъявления подавали в Высшую Инстанцию, как обычно, в письменном виде. Записали маленькими буквами на клочке бумажки, бумажку сожгли, пепел бросили в бокал с шампанским, под бой курантов шампанское выпили – совершенно секретно, перед прочтением сжечь, как у братьев Стругацких, а немного раньше у Роберта Энсона Хайнлайна. Первое, что я загадал после успехов в личной жизни, это написать диплом и успешно его защитить. Всё четко и понятно. Затем возникло размытое и неосязаемое желание – хорошо распределиться. Записал и задумался в нерешительности. А что я имею в виду? Хорошо распределиться – это остаться в Одессе на любой работе или, всё-таки, уехать к чёрту на кулички и найти свое призвание? Тогда что такое плохо? Ладно, это ещё полбеды, немного зыбко, но ощутимо, хуже всего то, что после «хорошо распределиться» возникла пустота и полная неопределенность. Не знаю, что загадывать. Ничего не видно – мост Чаринг-Кросс, туман на Темзе, Клод Моне – только импрессия. Ощущение чего-то значительного, размытого и бесконечно долгого. У этой неизвестности есть имя – работа. Ещё чуть-чуть, полгода в институте, а потом, шагнув в её производственные объятья, мы из студентов превратимся в молодых специалистов. В инженеров. Навсегда… Навсегда ли?

Надо запомнить этот семьдесят седьмой год, с него всё и начнётся. Во всех автобиографиях он будет упоминаться как год окончания института и начала трудовой деятельности. От него будут высчитывать трудовой стаж при приеме на очередную работу и расчёте пенсии. Этот год – точка отсчета. Год, когда официально закончится студенческая отсрочка от взрослой жизни, и мы получим повестки в будущее. В графе «детство» появится запись – «убыл в связи с окончанием института».

Маскарад тоже был, всенепременно. Самый настоящий. Выбор костюма – это не плод долгих раздумий, не подбор близкого по духу образа или, наоборот, образа-антагониста. Это дело случая. Чем позже ты кинешься искать через знакомых блат в костюмерных мастерских театров или киностудии, тем меньше ассортимент и больше ограничений по размерам. Если ты сам автор и дизайнер своего костюма – решающим является бабушкин гардероб или то, что вовремя упало на голову с верхней, Богом забытой, полки кладовки, куда на весь год уходят в небытие коробки с ёлочными игрушками и с сопутствующими новогодними атрибутами.

Бенцион Крик собственной персоной. 1977 год. А. Токаев (Шура)

Первыми у новогодней ёлки появились самодельные пираты, шерифы и ковбои, потратившие на создание своих костюмов минимально короткое время за счет конкретных аксессуаров, безошибочно обозначающих придуманный образ. Пистолет, повязка на глаз, широкополая шляпа, звезда шерифа. Расовое разнообразие внёс шериф-негр в чёрном чулке на голове.

Танцуют все! 1977 год. Человек в махровом халате бухарского еврея – С.Мейтус, Кармен – И.Рыжая(Ида Геллер), Петушок – Е.Лисовая(Старшая сестра Лена), Венгерский гусар – О.Лисовой (Муж сестры),

Затем пошли добротные сценические костюмы, тут же создавшие чарующую атмосферу театрального закулисья – мешанина стилей и запах пыли костюмерной мастерской. Цыгане, гусары, Кармен, кот, петушок, Беня Крик, Красная шапочка в косынке, бухарский еврей в халате и Белоснежка под руку с одним, но упитанным гномом. Персонажи легко узнаваемы и милы, полумаски добавляют таинственность и загадочность маскарада.

Следующими, влетая в комнату по одному, появились костюмы с элементами бурной и неуёмной фантазии. Любитель охоты Лёня Клейнбурд, чтобы особо не заморачиваться, принёс свой охотничий зелёный маскировочный комбинезон с нашитыми короткими полосками защитной ткани и маскировочной сеткой, закрывавшей лицо. Он решил быть лешим, выскакивать из-за угла и устрашающе выть, страшно нависая над жертвой с поднятыми руками.

Он уже собрался было демонстрировать свой наряд, когда меня осенило, и буквально за штаны, крепкие, непромокаемые, я вернул его обратно для корректировки персонажа. У меня в голове возник болезненный образ «Сумасшедшей ёлки», для его воплощения я снял со стены гирлянду, пулеметной лентой обмотал ею Лёню и выпустил в таком виде на всеобщее обозрение. Сначала никто ничего не понял, пока гирлянда не была включена в сеть и не зажглась разноцветными огоньками. Стоя на одном месте неподвижным деревом возле розетки, изображая ёлку, Лёня вскоре заскучал, и сердобольный хозяин квартиры выделил ему удлинитель. После этого многоликий образ забил энергией. Лёня тихонько замирал, притворяясь одинокой ёлочкой, в любом удобном для испуга месте, а когда кто-то близко расслабленно проходил, включался буйный леший с подвываниями, ором и размахиванием лохматыми руками.

Карнавал. 1977 год. Ковбой – И.Мартыновская (Иванова), Беня Крик – А. Токаев(Шура), русалка – А.Шишов

Самым агрессивным был признан костюм Русалки. Кучерявый парик платиновой блондинки, цветастый лифчик, меховая безрукавка без пуговиц, ноги от пояса длинной узкой юбкой обмотаны бирюзовой тканью, на ногах поверх носков ласты. Русалка смешно шлёпала по полу и поливала направо и налево холодной водой из клизмы, подчеркивая единение присутствующих с морской стихией. Если бы костюм Русалки не признали лучшим, сразу же, после первых фонтанов воды, все гости были бы мокрыми до нитки. Вынужденная высшая оценка.

С Русалкой могла соперничать только пара – Буратино с Беременной Мильвиной.

Проказник Буратино. 1982 год. О.Шишова (Оля), Л.Клейнбурд (Лёня)

Но эта костюмированная комбинация появилась спустя пять лет на встрече Нового 1982 года. На глазах разворачивалась, можно сказать, человеческая трагедия с запахом опилок. Беременная Мальвина тянет за собой на поводке красного пластмассового Артемона на колёсиках и разыскивает по рентгеновскому снимку отца своего будущего ребёнка. На рентгеновском снимке (он же фрагмент цветного научно-популярного плаката) изображён человеческий плод в утробе матери (мать в разрезе). У плода длинный деревянный нос, на голове полосатый колпачок. Мальвина показывает всем снимок, просит помощи – найти сбежавшего легкомысленно подлеца. Буратино скрывается от ответственности.

Беременная Мальвина. 1982 год. А.Шишов, С.Иголкин (Без грима)

Цветная картинка их будущего деревянного сына с голубыми волосами вызывает невиданный ажиотаж – её передают из рук в руки, заразительно хохочут, жалея, что в фотоаппарате уже кончилась плёнка.

Из тех, кто сомневался в идее маскарада и пришёл без костюма, из затруднительного положения лучше всех, как всегда, выкрутился Гена Гриншпун.

Гном, который ест за семерых. 1977 год. Г.Гриншпун (Гена)

В 1977 году он пристроился к Белоснежке в образе одинокого упитанного гнома, живущего по принципу – «Один ест за всех, и все за одного работают». Через пять лет он также решил действовать по обстоятельствам – сложил из газеты треугольную шляпу, снял пиджак, рубашку, майку и надел на голый торс только жилетку, из-под которой выпирал толстый волосатый живот.

– Этот костюм, – объявил он, – называется «Япона-мать Али-бабы и сорока разбойников».

Остановившись монументом посреди комнаты, он требовал, обнимая девушек, на правах матери-героини всего, без очереди и сразу.

Гена был уже дипломированным бухгалтером, о чём любил напоминать неожиданной просьбой. Подойдя к кому-то с протянутыми ладонями, он проникновенно говорил:

– Посмотри на эти руки.

Добившись пристального внимания к линиям судьбы и бугоркам неудач, он веско пояснял, воспроизведя шутку из нархозовского КВНа:

– Это руки бухгалтера, одни только руки. Если руки хирурга дают человеку жизнь, то руки бухгалтера дают ему то, что не додали руки хирурга.

Войдя в раж от повышенного внимания, Гена продолжил свой сольный концерт. Вспомнив дошкольное детство, он взобрался на шаткий табурет со свечой в руке и прочитал стихотворение:

Я стою над обрывом крутым, заблудившуюся ловлю мысль,

Ни домов, ни обоев кругом – хочешь, плюй, хочешь, прыгай вниз.

Где-то близко журчит ручей, ну а рядом со мной козёл,

А я травки ему не дам, не за этим сюда пришёл.

Что ты смотришь, потупив рога, на мой неокрепший скелет,

Тебе скучно, наверное, да? Когда рядом музыки нет.

Замерев на табуретке с протянутой по-ленински вперёд правой рукой, Гена командует:

– Маэстро, музыку!!!

Этот номер Гена исполнял из года в год. Всегда, как в первый раз, как откровение. Талантливо и достоверно.

В первую ночь 1977 года, как всегда, отключили воду, а утром забыли включить. Любителям отвратительных вкусовых ощущений могу порекомендовать одесский растворимый кофе на кипяченой минеральной воде «Куяльник» – редкая гадость.

Новогодняя ночь прошла. Прерванная связь с окружающим миром ещё не восстановилась, но уже завершилось сладостное время безудержного веселья в отдельно взятой квартире под громкую музыку, ритмичные танцы, громогласный смех и неистребимое хоровое пение.

Уже рассвело, никто так и не заснул – праздник удался. Все живы, здоровы, чувствуется глубокое удовлетворение. Позвякивает посуда, пора завтракать, новогодний январь продолжается.

8.3. С Новым 1944 годом от Смерти Иисуса Христа

Каждый раз, встретив Новый год, убеждаешься, что ничего волшебного так и не произошло – за окном повторение вчерашнего дня, проблемы не рассосались и сами по себе не решились. Праздничный самообман закончился.

Очень веская ещё вчера фраза – «Сделаю, сразу после Нового года сделаю» – приобретает реальные очертания и побуждает к тем рутинным действиям, от которых удавалось отлынивать в прошлом году.

На смену публичному, застольному оптимизму и святой уверенности в счастливое будущее неизменно приходит усталость. За ней лёгкое раздражение и апатичная лень – отголоски бурной и, как выяснилось, очень короткой ночи.

Но самое-самое главное, сакральное, свершилось! Произнося как заклинания тосты, самозабвенно чокаясь в их поддержку и ставя жирную точку глотками разными по градусу и вкусу жидкостями, совершается великое таинство, неоспоримое и единственно верное – положительно заряжается пространство, концентрируются позитивные эмоции, на год вперёд программируется счастье.

Всегда ли так? И везде ли?

А как там, в параллельных мирах, разрекламированных фантастами? Тоже празднуют? Прощаются со старым годом и встречают новый? Если существуют параллельные миры, то обязательно должны быть и перпендикулярные. Или со смещённой точкой отсчёта.

Зачем далеко ходить. 1977 лет тому назад родился Иисус Христос – событие выдающееся. Как у всякого умершего жителя Земли, у него есть дата рождения и дата смерти. Именно Его смерть и воскрешение отличают сына Создателя от остальных, смертных, подтверждая Его божественное происхождение. Что важнее, рождение Христа или Его смерть и воскресение? Оставим этот спор теологам. Интересней возможные последствия.

У нас принято летоисчисление от рождения Иисуса Христа, а ведь могли за начало отсчёта принять и другое выдающееся событие для человечества – дату Его смерти. И вся дальнейшая история человечества, оттолкнувшаяся 1944 года тому назад от этой невероятной по жестокости казни, всего лишь немного сдвинув нулевую точку и сместив акцент жертвенности, могла бы развиться по другому, по непривычному для нас сценарию.

Возможно, что в вариативном мире, смещённому на тридцать три года, переход от старого года в новый не празднуется, как у нас, жизнеутверждающе и весело, а проходит в атмосфере скорби и уныния – под знаком жертвенной смерти.

Чёрная драпировка стен, зеркала завешены простынями, горят свечи. В последний путь провожают вовремя окончившийся ещё один безвозвратно уходящий год человеческой жизни. Вселенская скорбь.

– На кого ты нас оставляешь!

Звучит реквием Моцарта. Горький, надрывный плач по каждому бездарно прожитому дню. На столе тарелки с красным борщом, пирожки, колево, перед каждым страждущим поминальный граненый стакан водки с кусочком чёрного хлеба. Бьёт большой усыпальный колокол. Один, два, три, четыре… …двенадцать. Всё – умер старый год. И эхом разносится:

– Умер старый год, умер старый год, умер…

Звучит вечная музыка Фредерика Шопена – похоронный марш, все рыдают навзрыд.

Выслушав и поплакав над последним словом Великого Генерального, присутствующие на панихиде, не вставая из-за стола, скорбно, не чокаясь, выпивают по полному стакану водки и заедают остывшим борщом с пирожками.

– А ну-ка, сынок, – говорит хозяин дома, – смени пластинку, поставь что-нибудь душераздирающее.

Непродолжительное шипение диска и комнату обволакивают первые трепетные звуки адажио Альбинони. Некоторые пытаются подпевать, остальные рыдают, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки, плечи их вздрагивают, по телевизору беззвучно транслируют чёрно-белое «Лебединое озеро».

– А теперь, сынок, – надевая очки, продолжает хозяин дома, – принеси-ка Самую Главную Печальную Книгу.

Мальчонка встает и со скрежетом тянет тяжёлый дубовый табурет в сторону этажерки. На полпути останавливается и вопросительно смотрит на отца, тот, встретившись с сыном глазами, кивает головой, как бы подтверждая своё согласие.

Мальчик берёт в руку зажженную свечу, ловко запрыгивает на табуретку и тоскливым, невыразительным голосом объявляет:

– Мои стихи!

Скорбные лица медленно поворачиваются в его сторону. Мальчик безрадостно, по-пионерски, продолжает:

День прошёл – как нѐ было.

Вот и жизнь прошла!

Неожиданно бурные аплодисменты и крики «Браво!», «Молодец!», «Умница!» заглушают всё ещё звучащее адажио Альбинони.

Мальчуган с достоинством кланяется и, преисполненный замогильным символизмом, задувает огонь свечи. Торжественно ступает на пол, пододвигает гремящий табурет вплотную к этажерке, бережно снимает и несет на вытянутых руках толстую книжку в чёрном кожаном переплете.

Мужчина раскрывает книгу на заложенной закладкой странице и глухим невыразительным голосом читает:

– Жизнь прожить – не поле перейти.

Сидящие за столом, склонив головы, повторяют вразнобой вслед за ним. После продолжительной паузы, затраченной на глубокое осмысление этой фразы, он продолжает:

– Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Все повторяют за ним, всхлипывая и украдкой вытирая платочками катящиеся слезы.

– Аминь.

Мужчина с задумчивой одухотворённостью закрывает книгу. На обложке золотыми староцерковными буквами написано слово «КРЕДО», а ниже ещё три непонятные, но тоже важные слова – «Не про сри».

На экране телевизора в строгой чёрной паре появляется Кирилл Игорев. Мальчонка по команде отца бежит и включает звук. Хорошо поставленным профессиональным голосом диктор зачитывает главы и выдержки из Самой Главной Печальной Книги. В завершение, на трагической ноте, с надрывом, произносит:

– Тяжелой утратой для всего прогрессивного человечества является почивший в Бозе високосный, олимпийский, одна тысяча девятьсот сорок третий год, забравший у каждого живущего человека по триста шестьдесят шесть дней неповторимой, единственной, бесценной и уникальной жизни. Вечная память. Аллилуйя.

Страшненько. Но ведь что-то в этом есть… Согласитесь…

9. Вперед, обратно в Харьков

9.1. За вами приходили…

Ну, вот и Харьков. Из аэропорта прямо в общежитие, куда же ещё. Ноги, отвыкшие от скользкого натоптанного снега, быстро адаптировались. Стараясь ступать по свеженасыпанному песочку, как бы поддерживая зыбкую связь с покинутым сегодня черноморским городом, шаг за шагом я приближался к общежитию. Подойдя к нашей обители, я в последний раз глубоко затянулся морозным воздухом, внутренне содрогаясь от предчувствия запаха казенной жизни, притаившейся сразу же за входной дверью.

Первой мне обрадовалась тётя Люся – вечное бельмо за окошком вахты. Я невольно опешил, когда её верхняя бесформенная часть просочилась сквозь маленькое квадратное окошко. На её постной стареющей физиономии, никогда ничего не выражающей, кроме глубокой и стойкой обиды на студентов, до ушей расцвела гуинпленовская улыбка. Она была ей не к лицу, не умела тётя Люся улыбаться, не привыкла. Оскал прореженного ряда кривых жёлтых зубов подчеркивал откровенную, почти интимную радость от созерцания моей персоны. Робкая попытка вежливо кивнуть и проскользнуть была пресечена её громким радостным сообщением:

– А вас милиция ищет. До нового года приходили трое. И после нового года ещё один. Натворили что?

Пожав плечами и недоумённо перебросив свой багаж в другую руку, я поспешил наверх.

«Надеюсь, что я не первый из возвращенцев, – подумал я, – сейчас узнаю подробности милицейского визита».

В затылок неслись шепелявые причитания тёти Люси, безвредной и, по сути, бесполезной на вахте стражницы морального облика студентов и студенток.

Шагая быстро через ступеньки, на площадке между первым и вторым этажами я лоб в лоб столкнулся с двумя аспирантами. Один из них с нами играл в покер и был на фоне остальных собратьев по диссертационным мукам самым вменяемым и не таким обозлённым, как остальные. Другой – чистая сволочь, самый из них что ни есть подлый. Кляузничал на нас, закладывал, выступал больше всех. Прямо-таки вижу его в недалеком будущем – расселся в кресле декана, измывается над студентами, не «корысти ради», как написано у классиков, а «токмо» для удовольствия. А как он выслуживается перед начальством! Даже перед самым убогим из них в лице коменданта. Говорят, что у него уже написана диссертация и на носу предварительная защита, так что держитесь, господа студенты, новый феномен, неподвластный фантазиям маркиза де Сада, шагает по ступеням карьерного роста.

Загораживая мне проход и явно наслаждаясь ситуацией, с издёвкой, прикрытой вежливостью и, как им казалось, изыском слога, дополняя и поправляя друг друга, завели они неспешный разговор:

– Ваше отсутствие наделало много шума, – начал тот, что поприличней.

– Комендант рвёт и мечет. Ждёт вас с нетерпением, – ехидно подхватил второй.

– Не знаю, он нам сам заявление подписал по поводу отъезда, – втянулся я в разговор, который, намеривался игнорировать.

– А заявление где? – поинтересовался знакомый аспирант.

– У него, конечно же, где ещё?

– А копия с его подписью есть? – с чувством бюрократического превосходства спросил аспирант – будущий декан.

– Нет, а зачем?

– А затем, – не скрывая довольного злорадства, продолжил он, – что ваше заявление тю-тю. Нет его… Комендант так и сказал милиции, когда вас приходили забирать.

– Нас? За что?

– Дожились! За ними три милиционера приходили – майор, – он веско поднял указательный палец, – лейтенант и сержант, а они не знают, за что.

Дальше пошел монолог:

– Доигрались, допрыгались. Я всегда говорил, что эти наглые одесситы плохо кончат. Комендант сказал милиционерам, что вы самовольно уехали, и как только появитесь, то тут же вылетите из общежития.

– А они?

– Сказали, чтобы до выяснений обстоятельств дела… понял, на вас дело завели, – уже с ненавистью, брызгая слюной, прохрипел он и, смакуя, срываясь на истеричные нотки, продолжил: – Чтобы до выяснений обстоятельств дела вы находились в общежитии.

– В каком смысле? – не понял я и начал серьезно волноваться. – Находились под арестом или можно ходить на практику? И всё-таки, за что?

– А после нового года лейтенант приходил один и повестку оставил у коменданта. Так что с Новым годом вас. С новыми неприятностями. Комендант вас ждёт с нетерпением.

– Ну ладно, это мы ещё посмотрим, – вспомнив про образ сына полковника КГБ, спокойно и иронично проронил я. – А откуда ты всё знаешь?

– Я, между прочим… – он гордо отставил ногу, но она предательски соскользнула со ступеньки.

После нескольких секунд замешательства, затраченных на ловлю рукой перил и поисках баланса, он встал на ступеньку выше и формально сверху вниз провозгласил:

– Я, между прочим, председатель совета общежития, член бюро комитета комсомола, я знаю всё и обо всех, – и, выдержав, как ему казалось эффектную паузу, пафосным шёпотом добавил: –Между прочим, папа тебе здесь уже не поможет.

Теперь уже я, остолбенев от вихря колючих мыслей, бездонным водоворотом прокрутившихся в голове, сделал паузу и ответил избитой из детства шуткой, которая заставила аспиранта мимолётно призадуматься и освободить дорогу на второй этаж:

– «Между прочим» говорить неприлично, особенно аспирантам. «Прочим» – по-китайски ноги.

Перед дверью в нашу комнату я вспомнил, что от неожиданности и избытка отрицательной информации не взял на вахте ключ. На всякий случай толкнул дверь, она оказалась незапертой.

Меня встретил встревоженный Профессор:

– Слушай, тут повестку приносили.

– Я уже наслышался. А где она?

– У коменданта, он заходил, спросил как моя фамилия, а потом, когда приедут Шура и Манюня.

– Ничего себе, неделька начинается!

С одной стороны, полегчало, ищут не меня, значит милицейское дело не связано с нашими полковничьими шалостями. И ёжику пьяному понятно, что это не криминал, но кто их знает… Если на поганой ёлке за три рубля допускается придумать скупку краденного и статью, то мнимый сын полковника КГБ может проходить уже по иному ведомству с такими мудреными формулировками в обвинительном заключении, которые не приснятся и в страшном сне на голом матрасе с клопами.

– А что они натворили, Шура с Манюней, он не говорил?

– Нет, ушёл и просил, как приедут, чтобы срочно зашли.

– Странно, вы же вместе улетели из Харькова?

– Вместе, – подтвердил Профессор.

– И в аэропорту никаких эксцессов не было? Точно не было?

– Ничего. Зашли в самолет, сели и уснули. Неудобные, скажу я, кресла в Як-40, как в автобусе.

– Странно, – вслух задумался я, – мы с Шурой и Новый год встречали одной компанией, и потом виделись. И ничего не рассказал. Должны были вместе сегодня лететь, но его тётя-стоматолог не отпустила, сказала, пока пломбу не поставит, никуда он не поедет. Для него её слово – закон.

«Когда же они успели натворить? И главное – что?» – вот что меня смущало больше всего.

Шура всегда делился и правым, и неправым, а тут промолчал. Или что-то очень серьёзное, или какая-то шелуха, на которую он и сам внимания не обратил.

– Подождем до завтра. Шура с Манюней приедут, и мы все узнаем, – резюмировал я и достал привезенные продукты, разделяя их в очередности употребления на долгого и быстрого хранения.

Короткий стук и последовавший за ним быстрый скрип открывающейся двери безошибочно указывали на визитера, а его противное характерное покашливание убеждало, что нет необходимости оборачиваться для того, чтобы угадать не только персону, но и надменное выражение лица коменданта.

Скорость распространения информации по общежитию при желании можно легко просчитать, если поделить время, потраченное на мой проход от вахты до стука в дверь, на пройденный путь.

Бессмертная пьеса «Ревизор» получила своё новое воплощение. На сцене появился вестник пренеприятнейшего известия.

– А эти приехали? – грозным голосом Городничего пророкотал он и зачитал фамилии Шуры и Манюни. Да как!!! – Александр Анатольевич Токаев и Сергей Иванович Коцюба.

– На днях прибудут, – развернувшись, ответил я. – Вы можете сказать, что произошло? Почему их ищет милиция?

– Там лучше знают, – многозначительно показывая глазами в потолок, изрек комендант, неузнаваемо переменившийся со дня нашей последней встречи.

Где тот заискивающий, перепуганный, потный хорёк? Перед нами высилась глыба праведного гнева, облаченная в мантию власти. Резкая метаморфоза коменданта красноречиво указывала на возникшие серьезные проблемы. Что же всё-таки случилось? И что сказали ему милиционеры, если этот запуганный хамелеончик так изменился? Ни страха, ни совести. Совсем обнаглел, с обидой за папу полковника КГБ, подумал я. Ну, гад, тебе это даром не пройдет. За всех бойцов невидимого фронта поквитаюсь.

– А пожарные их не искали? – прошибла меня догадка.

– Не понял, какие пожарные?

– Ну, вы же знаете, – пылко стал я ему объяснять, – есть такой детский стишок: «Ищут пожарные, ищет милиция… Ищут фотографы в нашей столице, ищут давно, но не могут найти, парня какого-то лет двадцати». Может, они подвиг, какой совершили, вот их и ищут?

– Во-первых, – как безнадежно умственно отсталому объяснил он мне, – Харьков – не столица. Столица у нас одна – Москва. А, во-вторых, по этим вашим красавцам уже давно скучают нары и лесоповал. Га-га-га…

И, посмеиваясь над своей шуткой, не закрыв дверь, надменно удалился, бросив через плечо:

– Приедут, срочно ко мне.

Дверь после моего нервного толчка ногой, не успев скрипнуть петлями, громко захлопнулась, рассыпав на пол кусочки вылетевшей засохшей шпатлевки.

– Профессор, напрягись, они, кажется, что-то рассказывали?.. Возле гастронома драка была или ещё что… Не могу вспомнить. Покер, зараза, тогда все мозги проел. Ты не помнишь? – с надеждой посмотрел я на Профессора.

– Говорили, – подтвердил Профессор, – но, если честно, я не сильно прислушивался. Читал, видимо, что-то…

Вещи были разобраны, продукты спрятаны, предстояла дорога на практику, отметиться. Мозг лихорадочно работал. Надо было вспомнить, понять и что-то делать.

– Ладно, – вздохнул я, – поеду в институт, по дороге попробую позвонить в Одессу.

Сказал и задумался. А к кому звонить? Перерыв записную книжку, я убедился в том, что и так знал без просмотра записей – у Шуры и Манюни телефонов дома не было. Из тех, кто живет поблизости на Терешковой угол Гайдара, тоже телефонов не было – ни у Сережки Шумилова – нашего одногруппника, ни у Вадика Федорова – футболиста и хорошего общего друга.

«С кем они могли встречаться из нашей группы? – листал я страницы. – Так, есть! Ну, конечно!»

В переговорный пункт удобней было попасть на обратном пути, но охватившее меня беспокойство по-своему прокладывало маршрут по харьковским улицам.

Пятнадцать копеек, вставленные в монетоприёмник, приготовились провалиться в утробу междугороднего телефона-автомата, в трубке долгие гудки. Наконец-то щелчок, монетка исчезла, раздался нужный девичий голос, звонкий и обнадёживающий:

– Алло, слушаю вас.

– Идуля, привет, – обрадовано воскликнул я.

– Привет. Слушай… – растягивая слова, нараспев перебила меня Ида, – ты же сегодня в Харьков улетел?

Работа по НИСу. 1976 год. С.Сергеев (Серёня), И.Рыжая(Ида Геллер)

Ида Геллер – замечательная девушка, коллега по самодеятельности, круглая отличница и, вообще, надёжный товарищ. С ней я сижу рядом на всех парах, но не для того, чтобы списывать. Просто нам нравится посплетничать, а перемены довольно короткие.

– Я звоню из Харькова. Срочно нужны Шура или Манюня. Ты не знаешь, где они могут быть?

– Что-то случилось? – вместо ответа спросила Ида.

– Нет, все в порядке, – чтобы ничего не объяснять, уверил я её. – Забыл пару бумажек по практике, ты их сегодня не видела?

– Шура и Манюня ко мне заходили. Шура сразу ушел, а Манюня посидел ещё пару часиков и минут двадцать, как отправился домой. Им же сегодня на поезд.

– А куда пошел Шура, он не говорил?

– По-моему, он собирался к тётушке, но пошёл или нет, я не знаю.

– Всё, Идуля, спасибо. Пока.

Я быстро отключился, на всякий случай прижав пальцем пятнадцать копеек, чтобы их не заглотнул аппарат.

В записной книжке, совершенно неожиданно оказался рабочий телефон Шуриной тёти. Еще в сентябре она мне лечила зуб, и я с ней созванивался, оговаривая время визита. Пломбу она мне поставила отлично во всех отношениях, без очереди, по записи, без боли, и я был ей очень признателен. Повезло Шуре с тётушкой-стоматологом. Шура очень гордился своими пломбами – она ничем, кроме серебряной амальгамы, его зубы не пломбировала. На то она и тётушка. Моя пломба была обыкновенная – белый цемент или что-то там ещё, не важно.

– Алло, добрый день. А мне нужна Тамара Ильинична… Занята с пациентом? Извините, я звоню из Харькова, сегодня Саша – племянник Тамары Ильиничны должен сюда выехать. Да. Да. Я Сашин товарищ. Мне нужно срочно с ней поговорить Спасибо.

– Что случилось? – в трубке раздался невнятный голос Шуры.

– Шура, ты? Тут проблемы, – быстро начал я тараторить, – тебя с Манюней ищут менты, принесли повестку, комендант оборзел, ведёт себя как начальник тюрьмы. Что случилось? Что вы сделали? Может, вам лучше не приезжать?

В ответ послышалось приглушенное бормотание.

– Что, что? Громче, плохо слышно. Не можешь говорить. Выплюнь вату и говори медленней. Так. Хорошо, я понял. Нет, забыл… Напрочь… Не помню. Хорошо… Я понял. Давай так… – последние пятнадцать копеек провалилась. – Завтра всё толком расскажете. И ещё – прямо с поезда, не заходя в общежитие, зайдите в отделение милиции. А потом мы что-то придумаем. Всё. Пока. Тётушке привет и новогодние поздравления. До завтра.