Сеансы с дамой-психиатром теперь регулярны, так она мне говорит перед тем, как я выхожу из ее кабинета. Я иду по коридору, не разбирая дороги: настолько странно и опустошенно себя чувствую.

В какой-то момент я оказываюсь в общей комнате, совершенно не понимая, как тут очутился. Однако я не успеваю задуматься над этим, потому что здесь настоящее столпотворение. Возле колонны в центре на табуретке, возвышаясь над толпой заинтересованных психов, стоит Вергилий. Своим чарующим голосом он декламирует речь:

– А вдруг те жизни, которые мы переживаем и те истории, которые помним, не продукты нашего воображения, а реальные факты, просто в иной версии происходящего? Ведь реальностей может быть бесконечное множество, соответственно, мы имеем множество воплощений в каждой из них, и иногда восприятие одного воплощения переливается к другому. И вдруг мы просто путаемся в том, в какой реальности находимся? Так что, если кто-нибудь когда-нибудь назовет вас сумасшедшим, не верьте им, ведь они всего лишь продукт иной реальности, иного мировоззрения. У нас нет имен, нет национальностей, четких политических и религиозных взглядов, нет расовой принадлежности, нас не существует, и мы живее всех живых!

Поскольку я только пришел, моментально оказываюсь в поле его зрения:

– Ааа! Вот и наш мессия, наш пророк, наш духовный наставник! – он спрыгивает с табуретки, проталкивается через толпу своих «последователей» и подходит ко мне с выражением неподдельного воодушевления на лице.

– Что тебе нужно? – механически говорю я. От этого голова-горшок несколько оторопевает, но быстро приходит в себя и говорит:

– Откуда столько агрессии, милейший? Всего лишь хочу пожать вам вашу драгоценную руку! – с этими словами Вергилий аккуратно хватает меня за правую кисть и очень трепетно, но в то же время активно ее трясет. Подобно тряпичной кукле, я не сопротивляюсь, просто пуская все на самотек, как если бы от меня ничего не зависело, и почему-то все больше утверждаюсь в мысли, что так оно и есть.

После ритуала долгого рукопожатия голова-горшок разворачивается лицом к толпе пациентов, которую он же тут и собрал, кладет мне правую руку на плечо, левую как бы обращает к народу и произносит:

– Дамы и господа, хочу представить вам человека, которому удалось покорить пространство и время! – некоторые из «зевак» явно не совсем понимают, что происходит, другие радостно и бессмысленно улыбаются, а парочка после его слов пребывает в настоящий истерии, напоминая тинейджеров-поклонниц при виде кумира-рок-звезды. И вновь ассоциация, появившаяся в голове, приводит меня в смятение: четкое ощущение того, что действительность, в которой я сейчас, не подразумевает возможности наличия подобных воспоминаний и ассоциаций. Когда же я сюда попал? Кем я до этого был? Почему я абсолютно ничего не помню?

В это время, пока в свойственной ей специфической манере беснуется толпа сумасшедших в общей комнате, Вергилий поворачивается ко мне и говорит:

– Что это с тобой? Опять хочешь в обморок грохнуться? – его голос как будто слегка приглушен, как будто продирается сквозь помехи на радиоволнах. Я хочу посмотреть ему в глаза и осознаю, что не могу сфокусировать ни на чем взгляд, словно на глазных яблоках образовалась какая-то пленка, которую нельзя стряхнуть.

Земля уходит из-под ног, ощущение нереальности захлестывает с головой. Когда успело случиться так, что я попросту перестал что-либо понимать? Это «когда» только еще больше сбивает с толку. Наконец, окружающие шумы, муть в глазах и полная неразбериха в голове делают свое дело: я падаю на колени, в отчаянии хватаясь за голову, пока Вергилий, склонившись надо мной, очевидно, обеспокоенный, пытается привести меня в чувство своим потерявшим былую силу голосом. Ведь он не знает, что я не слышу его. Он не знает, что я почти и не вижу его.

Вскоре в грандиозную какофонию приглушенных звуков врывается новая группа шумов, назойливая и рассерженная. Перед глазами уже одни размазанные пятна, различающиеся между собой только оттенками цветов. Если толпа сумасшедших под руководством головы-горшка приобретает в моем восприятии бежевый оттенок, то новые линии-пятна-мазки обладают раздражающим белым цветом, который, однако, не освещает ту темную пучину, в которую я потихоньку проваливаюсь, по ощущениям будучи лицом на холодном грязном полу.

Звуки полностью отсечены, я погружаюсь в абсолютную тишину и покой, при этом сознаю все со мной происходящее. Я сознаю и то, что мое зрение отключилось, а также рисую вполне логичную картину в своем воображении, кое-как объясняющую все случившееся, по крайней мере, за последнее время. Очевидно, я был введен в состояние какого-то гипноза своим «лечащим врачом», которая также могла подвергнуть меня воздействию каких-то психотропных веществ. Все это в купе с моим непростым состоянием привело ко всем случившимся со мной «перипетиям». Чуть позже я, по-видимому, стал свидетелем того, как Вергилий или «голова-горшок» поднял путч среди психов, чем вызвал беспокойство персонала клиники, явившегося мне в виде белых красок на полотне импрессиониста. Но о каком логическом объяснении может идти речь? Какой смысл пытаться его найти, или, напротив, только этим мне и стоит заниматься?

Очухиваюсь я на стуле. Комната постепенно приобретает контуры, я не был здесь раньше, хотя, кто его знает, может и был. Рядом стоят еще стулья с пациентами на них, они образовывают круг, в центре которого еще один стул, на котором сидит незнакомый мне человек в халате врача. Групповая терапия.

– Итак, давай, Антон, твоя очередь, как прошел твой день? – голос врача, он обращается к человеку, сидящему справа от меня. Тот молчит. – Ну же, скажи что-нибудь, ты должен говорить, если хочешь поправиться.

Какого черта происходит? Как я здесь оказался? Я почти высказываю свое недоумение вслух, но вовремя вспоминаю о том, что это место не подразумевает недоумения. Также я вспоминаю о том, что его можно выразить не только словами, и, вполне возможно, своей мимикой и непроизвольными движениями я уже успел себя выдать. Центровой смотрит прямо на меня – так и есть:

– А вы, вы тут новенький, ничем не хотите поделиться? – через его слова сквозит улыбка, которую он еще не успевает изобразить лицевыми мышцами. Подумать только, один сеанс с психиатршей, и я уже не переношу улыбок.

Пытаясь сойти за своего, я решаю отмолчаться. Но под пристальных взглядом доктора, а также всех пациентов вокруг, включая Антона, который представляет собой нечто зажавшееся и будто бы сморщенное, смотрящее на меня как-то искоса-сбоку, я понимаю, что это бессмысленно.

– Пожалуй, мне нечем поделиться, – говорю я.

– Ну, как это нечем? – удивленно произносит врач. – А что же насчет инцидента в общей комнате? Что вы можете сказать об этом?

На какой-то момент все в этом странном помещении замолкает, не слышно ни звука. И я говорю:

– Каком инциденте?

Кажется, доктор ждал этого ответа, потому что он улыбается и говорит:

– Хотите сказать, вы не помните? Позвольте спросить, как вы тут оказались?

Я молчу, не зная, что ответить, а потом мной овладевает спокойное безразличие:

– Я не помню. Кажется, я потерял сознание в общей комнате.

– Да, так и было, – отвечает он. – Пожалуй, это вполне разумное объяснение. Но позвольте дать вам совет: расслабьтесь.

Я не отвечаю, что я должен на такое ответить? Врач пристально смотрит на меня, его глаза лучатся добротой и весельем, он чем-то напоминает Робина Уильямса. Стоп. Актер, актер в кино. Еженедельный вечер фильмов. Общая комната с телевизором.

Тот постовой с трясущимися руками – сцена из «Крепкого орешка 3», какие откровения, о боги. Пока вся комната, обращенная ко мне, молчит, на моем лице непроизвольно происходит почти трагическая смена выражения: с недоумения на осознание.

– Прошу прощения, похоже, вы куда-то ушли, не так ли? – спрашивает добрый доктор.

– Мне нужно выйти, – говорю я.

– Зачем?– спрашивает Центровой. – Здесь тебе незачем выходить, здесь ты можешь расслабиться, говори все, как есть, все, как ты чувствуешь, не думай о том, каким бредом это может казаться, просто говори, мы здесь для этого, это безопасная территория.

– Почему я должен вам верить? – с легким чувством отвращения к кажущейся мне «киношности» этой фразы произношу я.

– Потому что мы не оттуда, – говорит доктор, указывая пальцем наверх, я пребываю в недоумении, пока он не произносит: – смотри, куда я указываю.

Я слежу взглядом по направлению его пальца вверх и вижу нечто невообразимое там, где должен быть потолок. Свое лицо, приплюснутое, как будто прижатое к прозрачному стеклу. Точнее, одна половина лица приплюснута, а другая нет – как если бы я смотрел на себя, распластанного на полу, с перспективы пола, вернее, пространства за ним. Иными словами, как если бы пол был чем-то вроде стекла в камере допросов, какие часто показывают в фильмах про полицейских.

– Что… как? – спрашиваю я.

– Как я сказал, это безопасная территория. – говорит доктор, улыбаясь. – Здесь ты можешь высказать все, что у тебя на душе, не боясь осуждения.

– Но я и не боюсь осуждения, – отвечаю я. – Просто я сам не знаю, что у меня на душе.

– Так позволь помочь тебе в этом разобраться, – спокойно произносит терапевт.

– Извините, все вы – что, продукт моего воображения? – неуверенно произношу я.

– Ты можешь так думать, если хочешь. На самом деле, ты сам выбрал форму групповой терапии. Возможно, тебе предпочтительнее находиться в группе, потому как ты не доверяешь своему лечащему врачу.

– Это не лишено смысла, – говорю я.

– Итак, – начинает доктор, – о чем хочешь поговорить?

Глава 6.

– Прежде всего, почему я здесь?

– Вопрос очень всеобъемлющий, тебе не кажется? – иронизирует доктор.

– А какие еще следует задавать? – парирую я, чем веселю его.

– И то верно, – отвечает психопсихолог. – Что ж, пожалуй, ответить можно так: ты там, где ты, потому что сторонишься упорядоченности, а самые неприятные нам вещи – это, как известно, те, без которых мы не можем обойтись. Поэтому ты упорядочиваешь то, что вызвал своим протестом против упорядоченности.

Я молчу, взвешивая все сказанное, и…

– НЕТ! – вскрикивает Антон. Это происходит так неожиданно, что я чуть не падаю со стула.

Центровой психопсихолог начинает смеяться, я смотрю на него, все «пациенты» вокруг тоже смотрят, он говорит:

– Антон только что тебя спас. Понимаешь?

– Нет, – честно отвечаю я.

– Не надо делать то, что ты делаешь.

– Что именно?

– Скажи мне одно: почему первым твоим вопросом не был вопрос о твоем прошлом или даже о твоей памяти, если уж на то пошло?

Я ничего не отвечаю, все меньше что-либо понимая или даже пытаясь понять. В эту секунду врач одобрительно кивает:

– Мир не компьютерная система. Не пытайся постичь истину разумом, ее можно только почувствовать.

– И что же мне – не думать вовсе? Да и разве чувства не лгут?

– Не лгут, если они не поверхностны. Ложь – прерогатива интеллектуального восприятия, а мир слишком велик, чтобы объять его человеческим умом.

– Подразумеваете, что есть ум, который на это способен, но не человеческий?

– Вот опять, ничего такого я не говорил, да и не могу сказать, потому что не знаю. Суть в том, что в настоящий момент тебе важнее пытаться понять не мир, а себя. Пойми, что как живому организму с биологическими свойствами тебе не стоит сейчас мыслить себя в контексте бесконечности. Ты не здоров. Ты не твердо стоишь на ногах, ты заблудился. Для начала, приди в норму, а после ступай, куда считаешь нужным.

– То есть принять все, меня беспокоящее, как должное? Смирение – это ответ на все вопросы? – я вдруг понимаю, что очень загорелся разговором, забыв обо всем своем смятении и даже о необычности обстоятельств самого разговора.

– Нет, смирение не то, что тебе нужно, – говорит Центровой. – Тебе нужно спокойствие, будь открыт обстоятельствам, которые превалируют сейчас в твоей жизни, потому как они уже тебя беспокоят и не отпускают, довлея над тобой, как дамоклов меч. Они важнее для тебя сейчас, в глубине твоей души это так, иначе они не мучали бы тебя, позволив оставаться там, где ты обитал раньше. Не думай о природе Космоса и Вселенной, о природе тех или иных реальностей, сейчас это не важно. Потому что сейчас все свое внимание ты должен сфокусировать на своем недуге, то бишь на разгадке причин твоего пребывания там. – психопсихолог указывает на непотолок. – Ты пытаешься подавить это, отвлекаясь на вопросы природы вещей, которые в данном случае слишком всеобъемлющи и неуместны.

– Почему «как дамоклов меч»? – спрашиваю я.

– Потому что твое глубинное желание познать эту действительность и твое упорство в избегании оседлости где-либо как таковой расходятся между собой, создавая критическое противоречие, способное тебя попросту уничтожить.

– Мне кажется, я уже умирал как минимум однажды, – говорю я, имея в виду инцидент на городской площади. – И мне кажется, что это тоже по-своему важно, я знаю, что это был не просто сон.

– Возможно, ты и умирал, но ты никогда не подвергался полному уничтожению. Когда, как бы говоря, твоя блуждающая душа разрывается на куски. – говорит это уже не Центровой, а один из «пациентов», сидящих напротив меня, и Антон, и еще кто-то слева. Все сидящие в комнате разом и никто из них, каждый по отдельности и ни один. – Не впадай в шок, сталкиваясь со знакомыми истинами и объектами окружающего мира, просто позволь себе вспомнить, закрепись здесь, выстрой фундамент. Тебе необходимы некоторые границы, поэтому назовем эту встречу «сном» или «видением», пришедшим тебе в голову во время обморока в общей комнате.

Бывшие и так всего лишь жалкими очертаниями и контурами стены помещения, в котором я нахожусь, постепенно исчезают, превращаясь в темноту. Сверху на наш круг, который все больше стирается и обезличивается, разливается спокойный синевато-белый свет.

– Но это только больше сбило меня с толку! – кричу я. – Что все это значит? Почему я должен забыть о поиске смысла и о своем смятении?

– Потому что сейчас основная доля твоего смятения вызвана болезнью! Здесь и сейчас ты болен, прими это, потому что ты можешь вылечиться, твой недуг в том, что ты потерян и сломлен.

– А чем же вызвана остальная его доля? – спрашиваю я.

– Вопросами, которые в течение всей жизни мучают многих и многих людей. Сейчас они особенно болезненны для тебя. – произносит психопсихолог в центре почти полностью размытого на фоне абсолютной темноты круга стульев, едва освещаемого тускнеющим прохладным светом.

– А что насчет снов? – вдруг говорю я.

– Это просто: подобно этому, но, возможно, в иной форме, они помогут тебе на пути выздоровления, помогут тебе вспомнить.

– Ну а как же то, что я не могу нормально спать?

– Не волнуйся по этому поводу: сны, которые должны присниться – приснятся, они всегда найдут дорогу, как ты сам уже мог убедиться. – это последние слова призрачного доктора, который вместе со светом окончательно исчезает в подступающей тьме, окутывающей меня, как теплое одеяло.

Глава 7.

Я открыл глаза и обнаружил себя на койке в своей палате, освещаемой лучами закатного солнца. Теперь я видел ее иначе, чем прежде. Наверное оттого, что наконец решил закрепиться в этой действительности. Вроде бы особых внешних изменений не наблюдалось: все те же белые стены и потолок, в дальнем левом углу от меня находилась дверь, койка делила стену, к которой была приставлена изголовьем, пополам; окно было прямо напротив двери, чуть правее него к стене был приставлен небольшой деревянный стол и стул, вот, собственно, и все. Три другие угла комнаты пустовали, а пол был покрыт светло-синим линолеумом, на высоком потолке располагалось несколько ламп, характерных для больничных заведений. Но, несмотря на оставшийся прежним скудный интерьер комнаты, все здесь казалось каким-то другим.

Поднявшись с койки и накинув халат поверх больничной пижамы, я подошел к окну. Как оказалось, я находился на третьем этаже, внизу виднелся двор лечебницы, он был не слишком большим и прерывался ограждением уже через пять-семь метров от здания, ограждение было высотой в несколько метров и, что примечательно, сверху было покрыто колючей проволокой. За ним находилась, по-видимому, какая-то промышленная зона с множеством складских помещений. Учитывая тот факт, что я мог наблюдать закат, это окно выходило на запад. Однако, какой толк мне был со всей этой информации, оставалось загадкой.

Не зная, что еще делать, я решил прогуляться. Открыв дверь, я вышел в коридор. Можно было повернуть направо и пройти совсем небольшое расстояние до общей комнаты или налево: в этом направлении коридор тянулся так далеко, что нельзя было увидеть, где он заканчивается.

Первым, что бросилось в глаза, была пустынность, царившая повсюду, а еще полное отсутствие каких-либо звуков. Какое-то время постояв перед открытой дверью палаты, я все-таки решил пройтись в общую комнату, чтобы узнать, был ли там кто-нибудь.

Каково же было мое удивление, когда, переступив порог обыкновенно шумного помещения, как я мог судить хотя бы по тем двум разам, что был здесь (о которых, по крайней мере, помнил), я оказался в царстве безмолвия без единой живой души вокруг. Диваны и пуфы стояли в хаотическом беспорядке по разным углам помещения, одна лишь колонна, как и всегда, оставалась на своем месте в центре, соединяя потолок с полом.

Цвета в надвигающихся сумерках потускнели, излучая атмосферу тоскливой безысходности. Жизнеутверждающие настроения были результатом совместной работы солнечного света, в дневное время льющегося через огромное во всю стену окно на восточной стороне, и ярких тонов, присутствовавших в мебели, мягком ковре, стенах и потолке. Но когда этот тандем нарушался, вся концепция портилась или попросту менялась. Пока я размышлял над этим, медленными шагами продвигался вглубь общей комнаты, изучая ее. Внезапно я споткнулся обо что-то и рухнул на ковер. Иронично, что это произошло приблизительно в том же месте, где я падал уже дважды за последний день.

Как оказалось, я споткнулся о тело. Тело старца, который спрашивал меня о снах. Он умирал, но еще дышал, его рука сжимала грудь в области, где сердце. На его лице была как будто нарисована гримаса боли, настолько неестественным оно выглядело. Он бы, наверное, стонал или даже кричал, если бы на то были какие-то силы, но из открытого рта исходил лишь немой вопль страдания. Я присел возле него и, поддавшись какому-то душевному порыву, взял за руку, которую он мне протягивал. Мою кисть сжало с неистовой силой, я почувствовал давление, в перспективе от которого сломались бы пальцы. Я попытался было выдернуть ладонь, но свыкся с болью, вспомнив о той, через которую проходил в настоящий момент старик. Он вдруг напрягся изо всех сил, превозмогая мучения, подтянулся на моей руке и приподнялся на локте, чтобы сказать:

– Помоги.

В этот момент наши глаза встретились: его несчастный, мученический и умоляющий взгляд с моим, выражающим лишь холодно-отстраненное осознание только что услышанной просьбы. Во мне не происходило никаких душевных волнений, я не впал в отчаяние или смятение, в коих пребывал еще чуть раньше тем же днем. Единственным, что действительно интересовало меня, было запустенье, наступившее в клинике.

Вскоре я понял, что отвлекся на посторонние мысли, забыв о ситуации, в которой находился, и слегка встряхнул головой, чтобы опомниться. Старик и не заметил этого, продолжая смотреть на меня уже заплывшим взглядом нестерпимой боли. Наши глаза встретились в последний раз. Я кивнул, и он позволил себе расслабиться, не увидев во мне ничего, кроме твердости и спокойствия, удивившие даже меня самого.

Когда он вновь лег на спину, тяжело и прерывисто дыша, я высвободил руку из его руки, затем пережал ему рот и нос и придавил затылком к полу. В последний раз его ослабевшее тело, используя все оставшиеся ресурсы, напряглось и пробудилось, следуя главному инстинкту – выжить. Эти ужасно долгие секунды были неумолимо просты, быть может, самые простые секунды в жизнях нас обоих. Но тут я понял, что происходящее является для меня такой же обыденностью, как и материальные предметы вокруг, очевидные в своем назначении вне зависимости от отсутствия воспоминаний об опыте моего взаимодействия с ними. Грубо говоря, я знал, как работает радиоприемник, не помня ни единого раза, когда бы им пользовался. Также я знал, что убиваю и как убиваю, даже больше: что при этом испытываю и как к этому отношусь. Для справки: ничего и абсолютно спокойно. Но я не помнил ничего о том, как убивал когда-то еще. С другой же стороны, судя по некоторым «всплывшим» воспоминаниям, в клинике любили демонстрировать различные произведения кинематографа, включая множество достаточно жестоких. Но разве мог опыт просмотра разыгранной на экране жестокости вылиться в столь всепоглощающее чувство умиротворения и даже комфорта в роли убийцы, которую я исполнял сейчас?

Нет, тут было что-то другое. Я чувствовал, как смерть текла по моим пальцам, пока жизнь покидала бьющееся в последних конвульсиях предсмертной агонии тело старика. И тут, когда мое равнодушное убийство подходило к своему завершению, я вспомнил. Вспомнил, как убивал, но куда более эмоционально, вспомнил, как чья-то жизнь прекратилась по моей вине. Тогда я хотел убить и не хотел этого, тогда все было сопряжено с чувством бесконечной ярости и боли. И вдруг, одновременно с этим не оформленным, но ярким воспоминанием, давшим контекст моему прежнему убийству, я ясно понял, что не могу ничего не испытывать в связи с этим. Странно: как если бы мой мозг вдруг вспомнил, что не принадлежит психопату.

Я резко убрал руки от лица уже обездвиженного старца, с ужасом осознавая только что произошедшее. От чего он умирал? Умирал ли он вообще? Вдруг его можно было спасти? Или хуже: вдруг то, как он ушел в итоге, оказалось куда болезненнее той смерти, которая его ожидала без моего вмешательства? Его глаза были прикрыты, рот полуоткрыт, его лицо ничего не выражало, в то же время служа неопровержимым доказательством совершившегося только что убийства.

Я сидел рядом с бездыханным телом, не в силах ничего сделать или даже сказать. Солнце скрылось за горизонтом, чтобы освободить место для тьмы. Внезапно в общей комнате с характерным щелчком включился свет.

– Что тут происходит? – спросила медсестра, которую я прежде никогда не видел. Она вошла не с той стороны, откуда я, а из какого-то другого входа в глубине комнаты, где я на моей памяти еще не успел побывать. Она стояла в двух шагах от меня с выражением испуга на лице в, казалось, некотором оцепенении.

– Я…я…– начал было я, когда за спиной медсестры послышался шум приближающихся шагов, за своей спиной я услышал похожий, доносящийся из бесконечного коридора. Вместе с шагами был гул переговаривавшихся голосов, вскоре гул превратился в членораздельный говор в уже непосредственной близости от меня. Это был весь персонал клиники, ну или его второй эшелон: медсестры, санитары, даже уборщики – все, кроме врачей. Когда все они вошли в комнату и сгрудились вокруг меня и мертвого старика, говора уже не было. Наступило гробовое молчание.

– Что произошло? – спросил санитар, тот самый, который вел меня под руку к врачу утром. – Он мертв?

Вновь мной завладела спокойная расчетливость:

– Я проснулся в своей палате, пришел сюда и нашел его тут одного, он задыхался и умирал, вокруг не было никого, чтобы помочь, я не знал, что делать и подошел, я был с ним рядом до его последнего вздоха.

На какое-то время вновь установилась тишина, никто не нашелся с ответом, так что я решил удовлетворить свое любопытство:

– Где все были? Почему он был один?

Наконец, медсестра, та, что первой вошла в комнату, подала голос:

– Пациент поднял шум, напугал других больных и скрылся. Весь персонал клиники сосредоточился на его поисках и на том, чтобы успокоить разбушевавшихся, наверное, в суматохе мы просто забыли…

– Ну хватит, – перебил санитар-надзиратель командным голосом, – думаю, вам стоит вернуться в палату, а о нем мы позаботимся, – сказал он, имея в виду убитого мной старца. Затем он жестом приказал двум своим коллегам помочь, и те с готовностью подошли ко мне, чтобы взять под руки, поднять и отвести в палату, однако я вежливо отстранился:

– Я думаю, что смогу идти сам, спасибо, – сказал я и неспешно поднялся с пола, а затем направился к коридору, из которого пришел. Никто не стал мне препятствовать, все лишь молча провожали меня взглядом, видимо, несколько сбитые с толку произошедшим. Не могу сказать, что мне не были знакомы их ощущения. Пока я шел к палате под пристальным наблюдением персонала желтого дома, думал о том, что пациентом, поднявшим шум, скорее всего, был Вергилий. Более того: вероятно, все это произошло во время очередного моего обморока. Не имея возможности пойти куда-то еще, я открыл дверь своей комнаты, бросив последний взгляд на коридор, чтобы еще раз убедиться в его невероятной протяженности.