– А что было дальше?
– А дальше началось это.
– Где началось?
– Везде.
– Везде?
– Да.
– И здесь?
– И здесь тоже…
– Скажите, а чем вы их кормите?
Свиньи, поняв, что говорят именно о них, подняли от наполненных серым месивом корыт жирные морды и посмотрели на мужчину заплывшими глазками.
– Оно, знаете ли, вот какое дело. Когда как. Что есть, тем и кормлю.
– Вы не закупаете корма?
– Химию эту? Нет! Ещё мой дед покойный говорил…
– Что?
– Да не помню я, что он говорил – мелкий был. Но ведь говорил же что что-нибудь?
– Ха-ха-ха! А вы умеете пошутить! Действительно, должен же он был хоть что-нибудь говорить! Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха! Вот только, знаете ли, я не шутил. Так, болтанул, не подумав. Со мной такое бывает – ляпну что-нибудь, а потом думаю.
– О том, зачем вы это сказали?
– Да.
– С нами это со всеми бывает.
– Ладно, пойдёмте, посмотрим, что там с вашей машиной…
По улице, размахивая огромным мачете, бежал широкоплечий мужчина с изуродованным, почти сожжённым лицом, одетый в старый строительный комбинезон.
Тяжёлые ботинки глухо стучали по мостовой.
– Кто его выпустил?!! Кто его выпустил?!!
Вжиххх…
– Тебе никогда не понять этого. Ты всю свою сраную жизнь прожил, не имея понятия о тех вещах, о которых с таким умным видом рассуждаешь на званых ужинах. Ты беседуешь с девушками о картинах Кало, но все твои мысли не более чем пересказ из чужих статей. Ты споришь о Кафке, но ты каждый раз делаешь это только для того, чтобы поспорить, каждый раз приводя аргументы того или иного критика. Ты цитируешь чужие строки о любви, сам ни разу в жизни не испытав её. Твоя жизнь это компиляция из чужих слов, чужих мыслей, чужих размышлений, чужих идей, чужих чувств. Ты пуст, внутри тебя нет ничего своего. На, закури! Я же вижу, как дрожат твои губы. Мне немного жаль, что уже ничего нельзя исправить, но мне нисколько не жаль тебя.
– Твои слова для меня ничего не значат.
– Я знаю и не ненавижу тебя за это. Ты просто мне безразличен. Я не испытываю к тебе ничего.
– То же, что и я ко всем вам.
– Да. Безразличие заразно…
– Нуарно! Ах, как же у вас нуарно! Эти свечи! Эти черепа! Эта драпировка! Какой эстетизм! Какое утончённое сочетание!
Дама в длинном чёрном платье с приколотой на груди розой восторженно порхала по комнате. В вытянутой руке она держала длинный мундштук, на конце которого тлела сигарета.
– Нуарно! Нуарно! Великолепно! У вас, вне всяких сомнений, чрезвычайно тонкий вкус! Ах! Ах! Ах!
– Благодарю вас, мадам.
– Ах! Не стоит благодарности! Но, если можно…
– Для вас всё, что угодно, мадам.
– Прошу вас, прошу вас, прошу вас, милейший, засадите мне прямо здесь!
– Что?
– Прямо здесь! В анал! Прошу вас! Порвите мне жопу своим хуем!
– Вы серьёзно?
– Да! Да! Без гандона! Порвите! Ах, как нуарно!
– Извините, мне хотелось бы уточнить.
– Что именно?
– У вас в голове насрано?
– Да как вы со мной разговариваете!
– Поверьте, я говорю с вами предельно вежливо.
– Какая наглость и дерзость! Вы хам, мерзкий, отвратительный хам!
Девушка в бирюзовом платье, с голубыми глазами ангела и очаровательными ямочками на щеках, попробовала, по правилам хорошего тона, покраснеть и возмутиться, но вместо этого заливисто засмеялась. Впрочем, она тут же опомнилась, прикрыла рот ладошкой и стыдливо опустила глаза, но было поздно – взоры присутствующих обратились на неё.
– Милочка, вы бы постеснялись столь явно выражать своё восхищение, – ледяным голосом сказала тощая старуха в меховом манто.
В декольте старухи, между обвисших, сморщенных грудей, висел небольшой кулон в виде раскрытой вагины, который она всё время поглаживала левой рукой, словно искала источник силы для своего угасшего женского начала.
– Простите, – покраснела девушка.
– То-то же, – благосклонно сказала старуха. – А вы, милейший, заткнули бы свой поганый рот и не разговаривали с достопочтенным господином Н. такими… такими… так… так…
– Так верно, хотите вы сказать? – усмехнулся мужчина.
– Да ничего такого я не хотела сказать! – возмутилась старуха.
Сидевшие за столом, а было их, к слову, одиннадцать человек, не считая самого господина Н., девушки и старухи, прекрасно знали, что господин Н. сволочь, мерзавец, содомит и конченый идиот, привыкший с самым умным видом рассуждать обо всём на свете. Он облекал отсутствие мыслей в высокопарные, пространные фразы и мог целыми часами плести словесную паутину, не имеющую никакого смысла. Он говорил для того, чтобы говорить и ничего более, однако общество было слишком воспитанным, и сказать об этом вслух никто не мог.
До этого дня.
Лысый мужчина с женским лицом, ковырявший вилкой недоеденный кусок нежно-розового мяса, хмуро буркнул, глядя в тарелку:
– Здесь не принято так выражаться, а тем более оскорблять кого бы то ни было.
– Сказать правду не значит оскорбить, – возразил затеявший всё это.
– Правда субъективна, – сказала женщина средних лет, с роскошными каштановыми волосами.
– Правда одна, – насмешливо парировал ей первый мужчина, – всё, что не является правдой – ложь, не так ли?
– В данном случае вы высказываете мнение о человеке, причём в самом непотребном виде, а у нас о господине Н. может быть совершенно иное мнение, – сказал толстяк с заплывшими глазками.
– То есть, вы согласны с тем, о чём он только что рассуждал?
– Да, – кивнул толстяк.
– А о чём он говорил? – язвительно спросил первый мужчина.
– Он… Он… Кажется, о чём-то…
– О чём?
Сидевшие переглянулись. Они не могли вспомнить, о чём говорил господин Н.
Девушка нервно засмеялась…
– Какие у тебя красивые уши!
– Тебе, правда, нравится?
– Да, очень! Сейчас, не шевелись.
– Ой, ха-ха-ха! Мне щекотно!
– Не дёргайся, прошу тебя!
– У тебя язык щекотный!
– Фыр-фыр-фыр!
– Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ха-ха-ха! Ай!
– Фу! Ты что, блядь, обоссалась?
– Ну… ну…
– Иди нахуй отсюда!
– Ну, я… ну, прости! Это из-за щекотки!
– Иди нахуй!
– Мне очень стыдно… прости…
– Иди нахуй!!!
– Прости… прости… прости…
Всхлипывая, она закрыла за собой дверь…
– Бабушка, а зачем мы это делаем?
Старуха, замотанная в грязное тряпьё по самые глаза, вздрогнула, развернулась и ударила девочку по лицу.
– Что ты каждый раз об этом спрашиваешь, маленькая мерзавка?!! – взвизгнула она, тыкая в перепачканное сажей лицо девочки небольшим холщовым мешком.
– Я… я…
– Что ты тут разъякалась? Вся в мать, вся в мать! Тьфу! – сдёрнув повязку, старуха плюнула девочке в глаза, но ей явно не хватило сил, и мутная слюна повисла на дрожащей от ярости губе.
– Прости, бабушка, – заплакала девочка, опустившись на колени.
– То-то же, – смягчилась старуха, и на сморщенном лице появилось подобие улыбки. – А теперь иди вперёд и высматривай по углам.
– Хорошо.
Девочка пошла впереди старухи, заглядывая за мусорные баки в поисках кошачьего и крысиного дерьма.
– Нашла?
– Здесь ничего нет, бабушка. Только какая-то картинка.
– Дай сюда. Так… Со светлым праздником.. Тьфу! Это старая открытка!
– А что такое открытка, бабушка?
– Их раньше присылали друг другу на праздники.
– Праздники?
– Это такие дни, когда… Иди вперёд!
Девочка послушно пошла вперёд, а старуха, ещё раз взглянув на открытку, бережно убрала её в одну из складок своего уродливого одеяния.
Он протянул к огню негнущиеся пальцы.
Покалывание, ломота в костях, а потом белая кожа начала розоветь.
– Чёрт! Думал, что отморозил.
– На таком холоде немудрено. Ноги как?
– Вообще не чувствую.
– Давай, снимай сапоги.
Мужчина снял сапог с правой ноги и размотал тряпки.
– Ой-ё! – воскликнул второй, взглянув на потемневшие пальцы.
– Что там? Чёрт!
– Вторую давай.
Со второй ногой дела обстояли не лучше: пальцы на ней посинели и ничего не чувствовали, даже когда второй несколько раз ткнул в них толстой иглой.
– Как ты думаешь? – спросил первый.
– Тут и думать нечего.
– Резать?
– Скорее всего. Смотри, – он воткнул иголку в большой палец правой ноги.
– Ничего не чувствую.
Второй погрузил иглу глубже и уткнулся в кость.
– А так? – спросил он, водя иглой по кости.
– Подожди…
Он закрыл глаза.
– А так?
– Сильнее! А! Чувствую! Чувствую!
– Что?
– Больно, блядь! Совсем чуть-чуть, правда.
– Фу! – выдохнул второй. – Значит, шанс есть. Вот скажи мне, зачем ты полез в это болото?
– Ты же знаешь, зачем.
– Тебя двое суток не было! Два дня ты шлялся по болоту с сырыми ногами!
– Я не мог иначе, ты же знаешь.
– Ты её всё равно не найдёшь.
– Найду. Обязательно найду.
Девушка с выбритой головой, лоб которой был изуродован татуировкой с номером 32/745н, со страхом смотрела на приближающуюся тёмную фигуру.
– Ссышь?
Она задрожала, вжалась в стену и втянула голову в плечи.
– Знаешь, мне иногда жалко, что им отрезают языки.
– Почему?
– Можно было бы с ней попиздеть о чём-нибудь.
– О чём?
– Хуй его знает, – ответил второй и расхохотался.
– Может, она нам пантомиму покажет? – спросил первый.
Девушка замычала и заплакала, обхватив ноги руками.
– Не ссы, дура! – грозно приказал первый, схватив её за руку и резко дёрнув вверх.
Раздался треск, девушка взвыла и повисла на вырванной из сустава руке.
– Хорош! Ыыыыыы! Хорош выть! Сейчас вправим.
Бросив девушку на пол, он прижал её коленом и резким движением вправил руку в сустав. Жертва вздрогнула и затихла.
– Эй, ты что? – мужчина ткнул девушку в плечо.
– Сдохла, что ли?
– С хуя ли она должна сдохнуть?
Перевернув девушку на спину, он наклонился проверить дыхание…
…Я умру.
Я знаю, что я умру…
…Последний миг жизни.
Ты человек.
Помни об этом…
…Последний миг жизни…
… – А! Сука! Блядь ебаная! Мразь!
Мужчина с окровавленным лицом яростно пинал мёртвое тело.
Прогнившие насквозь
Живут среди нас,
У них вместо глаз
Чёрные дыры.
У прогнивших насквозь
Черви выели мозг,
И по венам у них
Разливается яд.
Прогнившие насквозь
Жрут дерьмо на обед,
Их сознание тускло,
Их мысли пусты.
У прогнивших насквозь
Очень много врагов,
Ненавидят всех тех,
Кто пока ещё жив.
– Слушай, почему ты всё время поёшь эту песню? – спросил мальчик, переворачивая над углями проволоку с нанизанными на неё крысами.
Дед, занятый выскабливанием крысиных шкурок, даже не услышал или сделал вид, что не услышал.
– Эй!
– А? Что? – встрепенулся старик. – Кто-то идёт?
– Нет, – улыбнулся мальчик.
– Тогда какого лешего ты меня так пугаешь? – беззлобно пробурчал старик. – Чего тебе?
– Я хотел у тебя спросить.
– Чего?
– Почему ты всегда поёшь только эту песню?
– Других песен нет, – угрюмо ответил старик.
– Но ты ведь рассказывал, что раньше были артисты, которые пели много, очень-очень много разных песен!
– Рассказывал.
– Почему ты их не поёшь?
– Те песни умерли.
– Разве может умереть песня?
– Может.
– А эта песня?
– Она единственная, которая осталась.
Прикоснись ко мне!
Ты слышишь, как они поют?
Они зовут нас.
Скоро всё пройдёт,
Как сон.
Развеется подобно дыму.
Мы так долго шли сюда, что я забыл, зачем мы начали этот путь.
Я вижу!
Их одежды изорваны.
Их крылья сломаны.
Из их глаз течёт чёрная кровь.
Они завершили песнь и идут к нам.
Они стали такими же, как мы.
Или это мы всегда были такими, как они?
Сливочная хуета, которой натирали свои пёзды мокрощелистые бляди, была жирной, густой и очень аппетитно пахла двухдневной течкой, что вызывало у псоглавцев дикое возбуждение: как умалишённые, они опрокидывали прелестниц на спину, задирали ноги и остервенело лизали покрытые блестящей слизью пёзды розовыми языками, доводя сучек до щенячьего восторга и полного изнеможения.
Вдоволь нализавшись пёздных соков, перемешанных со сливочной хуетой, псоглавцы переворачивали охевших и отупевших от оральных ласк блядей на животы и принимались яростно их ебать, высовывая языки от наслаждения.
Вся ебля занимала от силы минуты три-четыре, после чего кончающие ёбари, ожидая, пока их хуйные узлы уменьшаться и их можно будет вытащить из воющих сук, разворачивались и вели между собой философские беседы, а добродушная хозяйка, улыбаясь, угощала их пивом и солёными закусками.
– Никогда бы не подумала, что вы способны на такой низкий, невероятный по своей мерзости, чудовищный поступок!
– Простите, но я поступил так, как поступил бы на моём месте любой порядочный человек!
– Нет! Порядочный человек так бы никогда не поступил! Он бы привёл какие-нибудь доводы, аргументы, факты, в конце концов, а мог бы и просто промолчать!
– Но ведь я и промолчал!
– Но как красноречиво вы промолчали!
– Иногда молчание сильнее слов!
– Согласна с вами.
– Приятно это слышать. Вы всё ещё злитесь?
– Я уже даже не знаю.
– А вы кокетка!
– За десять лет брака вы могли меня изучить.
– Что вы! Чтобы изучить вас, не хватит и вечности!
– А вы льстец.
– Говорить правду не значит льстить.
– Вот видите – когда надо, вы умеете подобрать слова!
– Прошу вас, не будем начинать снова!
– Хорошо, не будем. Так что будем делать?
– Предлагаю сначала выпить по бокальчику бренди, выкурить по сигарете, а уже потом разобраться с трупом.
– Отличное предложение! Я люблю вас!
– А я вас.
– Мне кажется, что это никогда не закончится.
– Что?
– Это.
– Что именно?
– Это.
– Да конкретно что?
– Это.
– Что именно?
– Это.
– Вы можете ответить, как нормальный человек?
– Конечно.
– Так отвечайте.
– На что?
– На вопрос.
– На какой?
– Когда закончится это?
– Что именно?
– Это.
– Что конкретно?
– Это…
Целыми днями они сидели друг напротив друга, не в силах встать на ноги и спорили, не замечая, как один и тот же вопрос переходит от одного к другому…
– Пусть он высморкается! Я требую, чтобы он немедленно высморкался! Я хочу! Я хочу видеть его сопли!
– Ваше желание не имеет никакого значения.
– Как это не имеет?
– Вот так вот просто.
– Я здесь главный! Развяжите меня немедленно! Твари! Изверги! Сволочи! Навуходоносоры! Иуды! Подлецы! Негодяи!
– Успокойтесь!
– Нет! Нет! Нет! Я хочу видеть его сопли! Пожалуйста! Пожалуйста! Прошу вас!
– Не плачьте.
– Я не могу… Пожалуйста… Пожалуйста… Ааааааа!!! Суки, бляди, дерьмоеды ебаные! Дайте мне только выбраться! Всем вам, пидорасам, горло перегрызу! Кровь! Кровь! Ааааааа!! Отпустите! Отпустите!
– Глубже затолкните. Так, а сейчас небольшой укольчик.
– Мммммм…
– А не надо было ругаться. Не надо. Вот, а теперь закрываем глазки. Чувствуете приятное тепло? Чувствуете. Унесите, уложите, но пока не развязывайте. И сотрите эту похабщину со стены.
– Ты не понимаешь, глупая, что я не хочу причинять тебе зла. Да, будет слегка неприятно, возможно, даже немного больно, но только совсем чуть-чуть. Знаешь, как блошка кусается? Уть! Щип! И всё! Вот так вот будет! Но ты же у нас сильная девочка, да? Сильная, сильная, сильная и смелая девочка, достойная того, чтобы её… Чтобы её что? Правильно – чтобы стать бессмертной! Бессмертной и прекрасной! Вечно прекрасной! Вечно! Глупенькая, ты хоть знаешь, что такое вечность? Что такое бессмертная, непреходящая красота? Тобой будут восхищаться боги! Для тебя будут петь ангелы! Я буду у твоих ног, если ты, конечно, позволишь! Но, надеюсь, ты позволишь? Ты ведь позволишь, да? Прошу, не молчи! Ответь хоть что-нибудь! Смилуйся над недостойным рабом своим! Смотри, как я плачу! Видишь? Это слёзы горя и счастья, печали и радости! Попробуй их! Сладкие? Горькие? Скажи мне, какие они? Скажи! Скажи! Тебе же не трудно! Что? Сладкие? О, благодарю тебя! Благодарю тебя, моя богиня, моя повелительница! Видишь, я у ног твоих! Позволь мне поцеловать хоть один пальчик, хоть один! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Облагодетельствовала, осчастливила раба своего милостью! Как же ты прекрасна! Ещё совсем недавно тобой обладали эти грязные мрази, а уже сегодня ты взойдёшь в вечность! Взойдёшь вечно юной и прекрасной! Ты покараешь их всех! Всех! Всех до единого! Они заслуживают твоей кары! Да! Заслуживают!
Тонкие губы дрожали, веки нервно дёргались, а Она, мёртвая и прекрасная, молчаливо взирала не него глазами, лишёнными век.
Он взял её за руку.
Она улыбнулась.
Он поцеловал её в щёку.
Она улыбнулась.
Он положил руку ей на грудь.
Она улыбнулась.
Он сдавил сосок пальцами.
Она улыбнулась.
Он взял со стола лезвие.
Она улыбнулась.
Он оттянул сосок.
Она улыбнулась.
Он медленно отрезал сосок.
Она улыбнулась.
Он провёл по её губам отрезанным соском.
Она улыбнулась.
Он положил сосок ей в рот.
Она улыбнулась и проглотила.
– Хорошая девочка!
Хохлатые, напомаженные, напудренные, надушенные, но всё равно весьма симпатичные девушки звонко шли по впечатлённой их поведением улице и плевали словесными козырями в воздух.