Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 1

10

Быстро вечерело. Солнце скатилось куда-то в самую середину тайги, словно готовясь ко сну. И тайга не запылала пожаром, а наоборот, хвоя ее потемнела. Вскоре огромное облако полумрака мягко опустилось на землю, окончательно стушевав и без того поблекшие краски. На небе, словно на лице девственницы, высыпали бледно-голубые веснушки. Геологи, вогнали колышки под палатку в землю. Ошкурив толстые сосновые поленья, в костер добавили охапку сухого валежника. И теперь кровожадные языки пламени при малейшем дуновении ветерка метались из стороны в сторону, словно в поисках невидимой жертвы, чтобы, затянувшись вокруг нее мертвой петлей, затащить к себе в пасть.

Дмитрич и Вахитов разместились на отдых в палатке, и, как было уговорено, первым бодрствовал Николай. Но это ему плохо удавалось. Освоив бревнышко, он клевал носом. Через два часа его должен был сменить Красногубов. После него охранять сон товарищей следовал черед Вахитова…

Под утро, когда пламя улеглось, и только красные угли, словно глаза сторожевого пса, напоминали о недавнем буйстве огня, на том берегу таежной речушки хрустнули кусты. Потом ночную тишину нарушил громкий всплеск воды. Настолько громкий, что его, вряд ли, издала бы даже самая крупная из рыб. Уже через минуту-другую, береговую мгу потеснила ретушь громадного зверя. Вращая головой и вибрируя всем телом, урча и недовольно пофыркивая, он стряс воду с бурой шерсти. Пошевелил ноздрями и жадно с шумом втянул в себя воздух. Затем направился к почти потухшему костру, на безопасном расстоянии от которого лежали вещмешки со съестными припасами… Вскоре он был на месте. Поочередно обнюхав каждый рюкзак, подцепил нужный, именно тот, что Дмитрич особенно старательно затянул хитроумным узлом размером не меньше, чем с кулак.

Зверь не раз бывал в этой местности и знал, что неподалеку от палатки располагалась огромная плоская глыба с углублением посредине. Словно в своеобразной природной чаше, летом в ней скапливалась дождевая вода. В жару звери не пренебрегали этим источником для утоления жажды. Раскрыв пасть, косолапый схватил вещмешок за ремни и вскоре был возле глыбы. Выпотрошив рюкзак, клацнул клыками. Что-то взметнулось в воздух. Послышался звон битого стекла. Вслед за первой еще семь бутылок разлетелись вдребезги. Встав на задние лапы, и, погрузив одну из них в «чашу», медведь неуклюже выскреб когтями битое стекло. Громко причмокивая, почти мгновенно опустошил ее. Вернувшись к костру, через некоторое время он снова оказался возле глыбы. Хрястнув еще две полые посудины, сунулся в выемку. Но, обнаружив там лишь битое стекло, истово заревел…

Первым проснулся Вахитов. Высунув голову из палатки, он не сразу сообразил, в чем дело. Однако, вглядевшись в предутреннюю мглу внимательней, метрах в десяти от себя обнаружил то, что заставило его сердце затрепетать от ужаса! На некотором удалении от угасшего костра, возле скальных нагромождений, опершись на передние лапы, и, покачиваясь из стороны в сторону, стоял невероятной величины зверь. Один лишь его рост достигал более полутора метров в высоту. Своей угловатостью и громадными размерами он и сам чем-то напоминал кварцевый монолит, который, ожив, нес в себе заряд необузданности и силы, способной сокрушить все, что попалось бы ему на пути. В предутреннем полумраке его маленькие глазки блестели фосфорическим светом, глядя тупо и бессмысленно. В них не было ни жалости, ни сострадания – ничего, кроме инстинкта дикого зверя, убийцы, олицетворявшего собой смерть для всего живого вокруг. Это был кадьяк – бурый медведь-людоед, превосходивший размерами даже гризли…

Юрский давно уже проснулся. Но, прикорнув на поваленной сосне, как на подушке, не шевелился, опасаясь раньше времени привлечь к себе внимание мохнатого изувера. Вахитов стоял на четвереньках, и, стуча зубами от страха, без пользы лягал ногой Красногубова… Будто что-то смекнув, медведь больше не медлил… Теперь зрачки его глаз извергали непрерывную молнию. Это вывело Вахитова из оцепенения. Юркнув в палатку, правой рукой он судорожно нащупал впотьмах ствол ружья. Наспех откинув брезентовый полог походного пристанища, геолог встал на одно колено. Едва он успел прицелиться в косолапого, как уже в следующую секунду тот поднялся на дыбы! Идрис стрелял почти в упор. Грохот ружья и рев чудовища слились воедино. Но, вероятно, в последний момент рука геолога дрогнула, и пуля не причинила серьезного вреда зверю, точно он, и впрямь, был заколдованный!

Вахитов не увидел, как наперерез таежному монстру с охапкой горящего валежника в руках ринулся Юрский. Как, обжигаясь, он подошел к нему почти вплотную, размахивая пылающим «веником». Шерсть медведя взъерошилась. Если б Юрский промедлил еще секунду, кадьяк располосовал бы его когтями надвое. Николай со всех ног рванулся к реке, располагавшейся метрах в тридцати от него. Он даже не ощутил толчка в спину перед тем, как с разбегу плюхнулся прямо в воду…

Кадьяк не покинул лагерь. Зачем – реку зря баламутить, когда рядом с ним находилась более легкая добыча? Ударом лапы, будто молотом, он размозжил Вахитову череп. Также легко, точно высохшую сосновую ветвь переломил пополам ружье. Именно за этим занятием застал его Красногубов, выйдя из палатки… Медведь не различал чужаков ни по цвету волос и глаз, ни по росту. Но перед геологом, детине двух метров с гаком, впервые испытал легкое беспокойство. И теперь Дмитрич, готовый к смертельной схватке, стоял напротив хозяина тайги. Его немного подташнивало с похмелья. Осколки битого стекла здесь и там торчали из слегка примятой травы. Значит, в это не приветливое утро ему уже, едва ли, удастся похмелиться! Мошенничества, а, тем более, такого откровенного, сравнимого с наглым грабежом, Красногубов даже родному брату не простил бы, а не то, что этому без единого извива в башке таежному идолу.

Не к месту будь, сказано, но, за год ли, два до описываемой вылазки в тайгу к Красногубовым в гости повадился Гена – сосед по лестничной площадке. Большой любитель спиртного. Пронюхал, что хозяева самогон ставили. Денег в ту пору Красногубовым даже на прожитье не хватало, а не то, чтобы баловство какое себе позволить. И вот этот соседушка зачастил к ним в гости. Причем, как правило, приходил именно тогда, когда Дмитрич дома отсутствовал. Как заявится, так выклянчит бутылочку, другую в долг. Но долга никогда не возвращал. А потом уже и совсем обнаглел. Пользуясь тем, что, как обычно, хозяйка своим была занята, пока он один в кухне прохлаждался, принялся втихаря самогон воровать. Поймал жулика за руку Виктор случайно… Как-то сослуживцы пришли Василису с днем рожденья поздравить. Хватилась именинница, а самогона всего-то одна бутыль вместо положенных трех осталась. А, ведь, почти за месяц до именин Дмитрич этот самогон лично выгонял! Правда, еще на полулитру, купленную в магазине, раскошелились для пущей важности. Но все равно – не порядок.

– Ты что сама все вылакала? – допытывался Красногубов у супруги.

– Очумел, что ли? Или забыл: я ж не пью!

Когда толк процедили, в нем – Гена. Утром поздравить Василису жаловал. Взял Красногубов непочатую бутыль самогона и – к соседу. Тетатетовал с ним недолго. И вскоре вернулся на круги своя с пустой тарой, так как ее содержимым щедро угостил собеседника: весь самогон без разговоров влил ему прямо в хайло. Сперва Гена артачился, но после размяк от пользы. С тех пор к Красногубовым он – ни ногой.

Неотрывно глядя в бессмысленные зрачки кадьяка, Дмитрич неожиданно для себя почему-то припомнил этот случай. А, припомнив, с удивлением обнаружил, что ничего, кроме раздражения и нечеловеческой ненависти к косматому разбойнику, что закипала в его груди, он не испытывал. Не было даже капельки страха. Медведь приближался к геологу, раскачиваясь на громадных лапищах. Уверенный в себе он не торопился расправиться с ним. В правой руке Дмитрич сжимал рукоятку охотничьего ножа: если он не промахнется и ударит хищника точно в сердце, когда тот встанет на задние лапы, чтобы подмять под себя Красногубова, зверю – каюк! Медведь, словно разгадав замысел врага, неожиданно остановился.

– Испугался, что ли? Ворюга! – удивился геолог.

Косолапый, никогда не слышавший человеческого голоса, грозно зарычал. Яростно ощерился и показал желтые клыки. Они казались настолько внушительными, что один их вид парализовал бы волю самого отважного человека. Между тем, кадьяк бурно помочился себе под ноги так, что прямо под ним скоро образовалась не лужа – цельное озерцо.

– Издеваешься, да? – разозлился Красногубов. – Жрать-то меньше надо было! А то дорвался до бесплатного! Я тя научу хорошим манерам!..

И Дмитрич, не дожидаясь пока медведь нападет первый, пошел на него, держа нож острием кверху, чтобы, оставив плечо для замаха, с силой ударить медведя точно в сердце. Зверь принял вызов. Он вдруг поднялся на задние лапы и, оглушительно заревев, всей громадной тушей навалился на Красногубова. Как ни крепок был Виктор, но от удара медвежьей лапы по темени, все поплыло у него перед глазами. Припав на правое колено, он едва не опрокинулся на спину. Геолог почувствовал, как его собственная кровь заливает ему лицо. Теперь все зависело от того, кто окажется быстрее: человек или зверь? Если медведь заграбастает его в свои лапищи, тогда Дмитричу несдобровать. Боднув головой косматое брюхо изувера, он с размаху вогнал в него нож по самую рукоять. Удар был настолько сокрушителен, что, люто взревев, кадьяк задичал, зашатался от боли. Красногубов отпрянул с ножом, омытым медвежьей кровью. Когти с вершок нависли над ним. Желтые клыки оказались так близко, что от зловонного дыханья все нутро Дмитрича чуть не вывернуло наизнанку. Виктор во второй раз припал на правое колено. Но что-то, точно асфальтовый каток, давило, плющило его. Корежило, ломало. Геолог, слабея, все бил и бил в одну и ту же точку…

…Перед Вахитовым словно карусель кружили зеленые сосны и ели. Слышалось журчание реки. Его заглушал рык, какого-то бурого гигантского существа. Полуголый залитый кровью человек лоб в лоб сшибся с ним! Почему он, Вахитов, не дома в своей постели, и рядом с ним не было его жены и детей? И только что народившегося сыночка? Какое же они дали ему имя? Ах, да! Роман, Ромка, Ромочка!!! Еще с минуту, другую Идрис приходил в себя, пока вдруг тайгу не огласил ужасный звериный рык. «Это – конец! – подумал он. – Медведь! Зверюга! Жуть! Он убьет геологов! Разорвет в клочья! И его, Вахитова, в том числе! Надо спасаться! Но – как? Рвануть в кусты? А, если догонит? А Дмитрич?» Невольные слезы потекли из глаз Вахитова. Значит, никогда он не возьмет Ромкино хрупкое тельце в свои руки. Не прижмет осторожно к груди. Не посадит на колени, чтобы спеть бодрую песенку, которую в детстве пел ему отец, покачивая в такт незатейливой мелодии. Так, чтобы малышу чудилось, что он скачет по степи на коне навстречу ветру и восходящему солнцу. Это – конец! Сделав над собой неимоверное усилие, Вахитов поднялся с земли. Точно пьяный, он с трудом стоял на ногах и удерживал в руках длинную, подобно копью, заостренную с одного конца толстую и прочную сосновую жердь. Ту самую, которую он заточил под колышек для палатки. Но Дмитрич тогда опередил его. И уже готовый клин ударом топора на две трети вогнал в мягкий податливый грунт… А теперь Вахитов, видимо, наверстывал свое… Он поспел как раз вовремя. Кадьяк прерывисто сипел. Что-то булькало у него внутри. Острым, как бритва, лезвием Красногубов изрешетил ему легкое, едва не проняв до сердца. Идрис только теперь засек, что Дмитрич не шевелился. Но кадьяк не торопился с расправой. Он был хозяином положения и наверняка знал: теперь все было в его власти. И Вахитов не являлся для него помехой…

…Крепкими корнями вцепившись в каменистый берег, коряга, как рыбацкое удилище торчала над водой и не чаяла, что когда-нибудь без крючка и наживки ей навернется подобный «окунек». Николай ухватился за корягу и выбрался из воды. Таежная – холодна. Но когти медведя – не лучше. Где справедливость? Наверное, все беды с Николаем приключались оттого, что в свои юные и молодые годы он больше колдовал над книгами, чем хлебал дерьмо с витаминами под названием жизнь. И потому ее не распробовал. Не раскусил. Но когда Николаю было особенно плохо, мало, кто из людей спешил к нему помощь. Само собой разумелось, за исключением мамы. Но та, как бы ни норовила, везде не поспевала за сыном. Это – не важно, верила она в бога или нет? Она сама для Николая была чем-то сродни богу. Алена Петровна обожала природу. И, разве, та могла обойтись скверно с ее дорогим сыном? Не однажды горячо спорили Юрский и Артемьев на тему о феномене естества и его доброй воле. Последний по-хорошему завидовал Николаю, самому способному студенту на кафедре геологии, его красоте и молодости, но по-отечески любил. Приглашал к тесному сотрудничеству, чтобы поскорее перепечатать и выпустить книгу научных статей. Вот тогда-то, порядочно утомившись от работы, отдыха ради и, наверно, чтобы выпустить пар, они затевали философские споры.

– То, чего природа достигла естественным путем, мы искусственно губим! Ее экспериментальная лаборатория – за пределами Земли. И опыты Вселенной не могут причинить ей вреда. Наоборот. Из космоса к нам пришла вся таблица Менделеева и воссоздала жизнь в ее бесконечном многообразии. Как, не обладая разумом, она это сделала?

– Почему, не обладая? Есть во Вселенной разум! Он отличается от человеческого. Он безграничен, беспредметен, так как не имеет живой оболочки!

– Ха-ха! – злорадно подтрунивал над студентом Игорь Игоревич. – Ты еще скажи, что у солнечной системы есть мозги, а каждая из планет – это извилина, только – круглая!

Артемьев дымил дешевой папироской, опаляя рыжие усы, которые целиком заслоняли его верхнюю губу. Его внешность скорее настораживала, чем подкупала, Юрского. Очень красивые светло-коричневого цвета глаза, черные бархатистые ресницы, щербинка в верхнем ряду ослепительно белых зубов…. Но, ожидая подвоха, Николай был всегда начеку с учителем. Самолюбие Юрского сильно страдало оттого, что Игорь Игоревич зачастую не принимал его всерьез, как ученого.

– Вот, скажите на милость! Говорят, что тот, кто изобрел колесо, был сверхчеловеком! Почему же никто не знает его имени? Великие достижения – это плод работы сознания. А, когда оно присутствует, то обязательно становится вехой в познании мира. И у этой вехи есть имя. Выходит, в данном случае колесо – изобретение бессознательного. То бишь, чудодейство природы, без которого была бы невозможна жизнь на земле! Значит, гениальность и есть способность выживать! Сознание же – это ступеньки, по которым человек поднимается на порог интуитивного.

11

Да, выжить! Юрский кое-как волочился, спотыкаясь о прибрежные камни наполовину во мху и осоте. С силой тер глаза и виски, пытаясь взбодриться. Сколько ему еще предстояло пройти, чтобы достичь лагеря геологов?..

Кадьяк, возможно, убрался бы восвояси, чтобы зализывать раны, но Юрский, невесть откуда, объявившийся в лагере поколебал его намерение и, как Николаю показалось, подтолкнул Вахитова к непоправимой ошибке. Мысль о том, что в схватке с хозяином тайги он показал себя не самым лучшим образом, с нескольких шагов промазав по нему из ружья от того, что со страху дрожали руки, и Юрский будет думать о нем, как о трусе, угнетала бы его до конца жизни. Так или иначе, Идрис вдруг приблизился к медведю и словно кочергой – топку, шурнул его острием длинной жерди прямо в кровоточившую рану. Зверь обезумел от боли. От его рева иголки посыпались с еловых веток. Вахитов опешил… В какое-то одно, два мгновенья для него все было кончено. Кадьяк поволок за собой бездыханное тело геолога и скоро вместе с ним исчез за деревьями.

12

Настя заметно повзрослела. Как и всякой девушке, ей льстило внимание мужчин. Но эта лесть казалась хороша только в меру. Почти все ее подружки обзавелись мальчиками. Она же до сих пор обходилась без дружка. Характер у Насти был противоречив. Для нее тот являлся мужчиной, кто не цеплялся, как репей, за каждую юбку.

– Пап, а почему ты не женишься? – однажды спросила она.

– Потому!..

– Класс!

– А почему ты об этом спрашиваешь?..

Настя ненавидела бы мачеху всю оставшуюся жизнь. Но за что? Наверно, из ревности! Инстинктивно. Третьего – просто не дано.

Помимо книг она иногда перелистывала уголовную папку, с которой Андрей Иванович никогда не расставался. Вот и теперь, поздно вечером, когда после двух бессонных ночей оперативной службы он, наконец, добрался до кровати…

Папке было столько же лет, сколько и Насте. Барсукову ее подарила супруга на День рожденья. В память об их любви, молодости и счастье. За два десятка лет гладкие бока папки исшаркались. Но запах сыромятной кожи!.. Он не исчерпал себя точно так же, как и любовь Андрея Ивановича к той, что однажды, не попрощавшись, ушла от него навсегда. Может быть, поэтому с такой теплотой и нежностью Настя держала папку в руках. Маму она помнила только благодаря сохранившемуся фото. Из прошлого на Настю с улыбкой смотрела девушка довольно приятной наружности лет девятнадцати отроду. И ее улыбка, как две капли воды, напоминала Настину. Настя прижимала папку к груди. Потом перелистывала от корки до корки так, чтобы не видел папа. Он не одобрял, когда дочь совалась в его дела. Не понимал, как ей это было нужно. Ведь все эти белые листочки, исписанные авторучкой, и – с машинописным текстом, принадлежали и ей, Насте, потому, что лежали в маминой папке. Она прочитывала их, скорее, любопытства ради, чем ища в содержании какой-либо потайной смысл. Подобное со стороны могло показаться очень глупым… Но, гладя папку ладошкой, Настя по десятку раз повторяла:

– Я тебя люблю, мама! Слышишь меня, люблю!

И в этот раз, как обычно, она взяла папку, раскрыла ее и принялась читать. Самый первый листок с гербовой печатью представлял собой ряд скучных приказов и постановлений…

– Чушь собачья, чушь!

Вот мама бы отругала отца за то, что он так усердствовал. И опять лег в постель, не раздевшись. Который день подряд Андрей Иванович – будто выжатый лимон. Ага, вот: «Срочно создать оперативно-розыскную группу… Несвоевременное выполнение задания будет расцениваться, как недостаточно квалифицированная профессиональная подготовка со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Ерунда! Если папа – не профессионал, то – кто же? Приспичило им!

13

Артемьев сидел за столом, склонившись над микроскопом. Прикрыв левый глаз, а правый, приставив к линзе, он тщательно рассматривал золотой шлих. Тот самый, один из горстки желтых блестящих осколков, частичек кварца, который выпал из кармана Вахитова, когда разъяренный медведь потащил его за собой в никуда. А, может быть, геолог, до конца выполняя свой долг изыскателя, успел извлечь из кармана кусочек драгоценного металла и оставил его лежать на примятой траве. Ведь ему это больше не понадобилось бы. Несколько граммов золота стоили Вахитову жизни, а его товарищам многочисленных ушибов, травм и увечий. Если бы они случайно не набрели на месторождение и на радостях не отметили такое значительное для всякого геолога событие, забыв об осторожности, медведь никогда бы не приблизился к лагерю людей. Зверь на то и зверь, чтобы вовремя почувствовать чужую слабину. Он – всегда начеку. А человек, потому и человек, что никогда не сравнится со зверем в бдительности. Он конформист и прагматик. Со школьной поры хорошо усвоил то, что было удобно для его существования. Инстинкт самосохранения никогда не подводил кадьяка, который посчитал, что спавшие не могли причинить ему никакого вреда. Откуда ему было знать, что с тех пор, как в тайгу пришли двуногие существа, настало время доверять не только звериному инстинкту, но и тому, что выходило за его пределы и предполагало категорию, по чьему-то глубокому убеждению означавшую человеческий разум?

Ученый оторвал взгляд от микроскопа и потер уставшие от напряжения глаза. Затем встал из-за стола. Несколько раз прошелся из угла в угол тесной комнатенки, которая располагалась на чердаке двухэтажного дачного домика. Остановился у окна. Некоторое время рассеянно смотрел на хвойные деревья, островерхими вершинами, казалось, цеплявшие дождевые облака. Вскоре первые капли начали выбивать дробь по стеклу, и на душе у Игоря Игоревича стало легко и умиротворенно. Это чувство он испытывал всякий раз, когда шел дождь. Падение дождевых капель с одной стороны было беспорядочным, а с другой, если приглядеться и прислушаться к барабанной дроби внимательней, как будто бы, строго размеренным и рассчитанным относительно скорости и частоты. По мнению Артемьева только дождь, как явление природы, наиболее предметно отражал суть всего мироздания: стихийность и закономерность. И, где была граница между ними, и как первая переходила во вторую? Что если в этом – ключ к тайне, над которой сотни лет подряд бились ученые: каким образом возникла жизнь на Земле?

Игорь Игоревич почти уже год обитал на заброшенной даче. Скрывался от знакомых, коллег по работе. Но, не желая себе признаваться в этом, просто считал, что судьба все расставила на свои места. Находясь среди себе подобных, он был закрыт для них навсегда, так, как ни с кем никогда не откровенничал. Никого не воспринимал всерьез. Мог читать лекции в институте, вести научные беседы, спорить с коллегами, чтобы отстоять свою точку зрения в любом вопросе. Но едва разговор касался его лично, он умолкал, замыкался в себе и мысленно, а иногда и вслух, посылал к черту каждого, кто лез к нему в душу. Если собеседник был настойчив и продолжал досаждать Артемьеву, то в ответ получал столько едких замечаний, насмешливых издевок и откровенного пренебрежения, что тут же отступал и спешил переменить тему. Или же, распрощавшись с Игорем Игоревичем, тотчас удалялся восвояси, вдруг вспомнив про какие-то неотложные дела. Высокомерность, насмешливость и язвительность сочетались в Артемьеве с редкой внутренней гармонией и душевным обаянием. Первые качества настораживали, а вторые бесконечно располагали к нему людей. В итоге, те, кто имел дело с Игорем Игоревичем, всегда испытывали к нему весьма двойственные чувства. Он, непонятным образом приковывал к себе внимание окружающих. Раздражал их любопытство. Ощущение было такое, что он взял у них что-то дорогое, крайне необходимое им самим и наотрез отказывался вернуть. И они опять обращались к Игорю Игоревичу. Якобы затем, чтобы просто поболтать. За дружеским советом. Как коллеги по работе. Но уже через минуту-другую смотрели на Артемьева так, словно у того на лице было написано: я вам должен, я это прекрасно знаю, но никогда и ни за что не верну ни «гроша»!

Игорь Игоревич уже давно разменял четвертый десяток, но до сих пор не был женат. Те женщины, с которыми он запросто сходился, так же скоро, навсегда исчезали из его жизни, едва убеждались, что обаятельный мужчина не имел в отношении них никаких серьезных намерений. Они ничуть обижались на странного типа и его прощальное «аровуар» или «адье» и беззлобно отвечали:

– Дорогой, тебе надо не с женщинами спать, а со своими книжками!