Начистоту. Книга писем

Дневник писателя 27 мая 2002-го.
Волна нежности

Смятение мое еще не улеглось, хотя долго витать в эмпиреях некогда. Меня поразил один человек на «Илье-премии», кроме супругов Тюриных, конечно. Худой длинноносый юнец, некрасивый, замкнутый и неожиданно мудрый, он пишет скупо, скудно и проникает в сердце безошибочно. Вообще всех ребят можно найти на сайте

А этот человек просто сокровище – невозможно одинокий, умный Гриша Сахаров.

Я в Москве рассказывала в электричке из Переделкино свою любимую историю про расторможенность воображения. Ну как у Анчарова в «Сода-Солнце»: дали шести обалдуям таблетки творчества, и пять из шести решили сложнейшие проблемы. А в таблетках только мука и сахар, и больше ничего! Так вот, наш критик Фаустов в картинной галерее при большом стечении литературного люда взял и запустил бумажную птицу творчества. И она тюкнула в макушку самую скучную нашу 60-летнюю писательницу. «Поздравляю, вы стали графоманкой!» А она как очнулась. Так начала писать, что все рты пораскрывали: и народный язык, и музыка, и всё сверх меры, и Фокина заметила, и все заговорили – вот такой фокус. Это стало легендой. А Гриша и говорит: «Да я знаю Фаустова». – «Как?» – «Да читал в „Октябре“ голос из Вологды…» – «А ты где живешь?» – «В Орле». —?! И живет в Орле, и общества нет, и единомышленников, и не психует 18-летний мудрец. И комплексов нет, естественность полная. Я с ним проговорила целый день, с ним и еще с Пашей Чечеткиным из Перми, вот тоже уникум, будущий магистр богословия.

И мы с ними ходили по Арбату, глазели на памятник Окуджаве (как интересно – можно руку на плечо положить), на стену Цоя, на художников арбатских. ИРА МЕДВЕДЕВА. Посадила Юльку из Перми, чтоб ее рисовали, потом деньги за нее заплатила. Думаю, пылающая от волнения Юля никогда этого не забудет! ИРА кормила нас бананами. А я-то чего, не маленькая… Ешь! И я стала маленькой девочкой, с которой возятся, и тепло мне было, щекотно в горле. Только что по голове не гладили. Но был подарок и мне. Ира М. работала дедом Морозом. Все собирались в Пушкинский музей, а у меня денег не было, ведь мне пришлось все деньги отдать за обратный билет (купейный). И я стала такая убитая, и вдруг она: «На тебе деньги, сходи, когда еще соберешься…» Тут и случился, наверно, главный мой московский подарок. В Белом зале я долго разглядывала картины, развешанные по проекту «Диалог в культурном пространстве». Остроумно: рядом две непохожие картины и тут же планшет с описанием аналогий. Глянешь – всё разное. Начнешь читать – да, столько похожего – от темы до глубинных связей. Картины Пикассо и тотемные фигурки. Девочка на шаре и девочка в виде ложки. Это грандиозно. Ничего подобного не видела. Ребята Гриша и Паша тоже тихо передвигались с такими лицами, сосредоточенные, бледные. И еще. Одно полотно – оно ранило. Художник Карер (или что-то похожее). Поцелуй матери (материнский поцелуй?) Женщина, поразительно мягкая, плавная, обнимает девушку – дочь? сестру? – рядом еще одна… Картина монохромная, как фотография, черно-белая, очень большого формата, но такая возвышенная и чувственная одновременно. Не передать! Их захлестнула волна тепла и нежности. Это видно, энергетический поток их окутал. Из глаз хлынули слезы и не уставали литься. Я пыталась проморгать их и не могла. Три или четыре раз подходила я к ней, но с трудом заставила себя прекратить хождение. Это навсегда, уже не забудется. Спасибо, Ира.

Дневник писателя 30 мая 2002-го. Теряю

Приходил пьяный Наугольный – его мать в реанимации с тромбом, кажется, уже неделю в коме, он подал чужие книжки, обозвал их провинциальной истерией и ушел до осени в свободное плавание. Всё угрожает уйти и не вернуться. Но я подожду, спешить мне некуда. Гораздо хуже, что человек уходит не в запой, а навсегда. Теряю Тимошу, героя недописанного романа. Он теперь туманится где-то в окне. Он раньше постукивал, тревожил меня. Но теперь он молча стоит. Жжет стыд: месяц не писала матери, сестре… Но Тимоша! Он живой, я бросила его на произвол судьбы. На работе всё равно не изменю ничего, а Тимоша? Его могу спасти только я. А он спасет меня. Вот так уходит жизнь, и кончается творчество. Неужели это всё? Надо просить отпуск, ехать в кадуйскую глушь и забыть всё. Природа, она спасет. Джен пишет правду, но это правда не литературная. Бытовая. А я поняла: конец близок. Ближе любого Тимоши. Спину холодит! Быстрей же…

Дневник писателя 11 июня 2002-го. В поэзии виновен!

Черный зал дышал и дымился индийскими ароматическими свечками. Всё было сумеречно, грустно. Шелестели целлофаны двух трогательных букетов.

– Вадя, а как потом микрофоны?

– Да я сделаю всё. Когда уходить будем.

Музыкант Вади Смит любит пошаманить во тьме. И любит посвящения. В этот раз тоже шаманил, и помогали ему гитарист Кошкин и саксофонист Кузнецов. И он посвятил… Да, сейчас это сделать легко, каждый день умирает кто-то. Умерла мать у Наугольного (он белый как мука, кричал, дрался целый месяц, брата Женю чуть не убил… Сегодня приходил ко мне ксерить свидетельство о смерти. Ничего не может есть. «Ешь овсянку, – говорю я и ксерю, – лечи себя быстрей»). Умер Ромка Куфтырев, два года на Лито ходил и – вскрыл вены в ванне. Поэтому не жду чудес. Вади Смит сыграл свою шаманскую музыку быстро. Кипел сценический дым, Вадя за синтезатором, посреди сцены Архипыч в белых брюканах, трогательный, у его ног – шикарно голоногая Хелен. И остальные музыканты бродят туда-сюда, как тени, дудят и бродят. Очень эффектно, такая модель Содома…. Мне понравилось, хотя я очень не люблю Смита.

Потом явились двое в мантиях – Игорь Мазилов и Антон Чёрный. Они представляли Окружной суд Пятой авеню (стих Архипова). Они вызывали свидетелей и выносили приговор. Первое обвинение от Наугольного – виновен в пошлости провинциальной. Вынести к пирандейлиной матери – ведро и поэта. Потом свидетели защиты – героини Архипова: рыжая Эвридика («зазывала, косой горбун, он тиранил ее и бил, но, наверно, всё же любил…»), беленькая в тяжелом атласном кимоно Моника («он нашел ее в грязном сортире»), лучше всех Натали Пушкина, она же – Наташенька («Натаха, дрянь такая, на что польстилась ягодка лесная, на пьяный патефон и блуд на речке…»), ей помогал студент во фраке. Класс, это был класс. А я читала рецензию от Тани Калашниковой (в сокращении) из Канады и телеграмму от Василенко из Москвы. Архип разволновался, его трясло: «В поэзии виновен». Потом читал свое. Сказал, есть еще одна Наташа, Ната Сучкова, это великая поэтесса, ее тут нет, она в Москве, но я прочту посвящение только ей. А еще я читала ему не оду, а одку, вот она:

АВАНГАРДИСТЫ В БЕРЕЗАХ (письмо наверх)

На семинаре множество угрюмых Поэтов тихо сгорбилось на креслах. Они сидели, обхватив колени, Вцепившись в подлокотники и скулы, И взгляды их являли безысходность, Решимость не уйти отсюда сутки. Вот бородатый мэтр простер ладони, Заговорил о срубе деревянном, О том, что наши жизненные центры Удалены от истинной природы. В порубанных лесах, глухих болотах Еще таится свет – душа народа, – И указал на русские березы, Которые лепечут наше горе.

– И есть у нас поэты, – он продолжил, – Которые курлычут, ровно птицы. Березовым корням сказать спасибо И поклониться каждый должен в землю. А то, мол, присылают описанье Зеленой колбасы, летящей в небо, Зачем и грузовик по снегу едет, Рассыпанные давит апельсины. Зачем песок, что прямо в глазки сыплет Ребенку ненормальный отщепенец? Что значит – плюнул он в глаза легенды, Похрумкал шрамик девушки на шее? Ведь это беспредел, мучений горы И всё не производит впечатленья, Не жалко и не больно это слышать… Ведь разрушенье это, не созданье! Стихи должны быть складными, о Боге, Легко они должны звучать и реять, Чтоб их простой народ твердил на память, На пьянке запевал с аккордеоном. Зато поднялся человек из массы, Простой пожарный, мастер-собиратель. Ответил, что нисколько не боится Осмеянным сегодня оказаться, Но любит он давно авангардиста, Ведь это выход на иные сферы. И стал читать… О, белый стриж в полете, как символ воли бесконечно сильный. Тоска по чистоте – горенье тайны, омытая слезой рябая девка… Молчали потрясенно. Все – ни звука. Сильнее всяких доводов звучали Стихи, себя на людях защищая. И в тишине на лбу авангардиста Лишь серебрились бисеринки пота. И муха звонко билась в тень за шторой, От солнечного зайчика спасаясь. Вы знаете, когда у нас впервые Он выступал в литературном клубе, Мы ни черта не поняли, конечно, Но я, как институтка, восторгалась, хотя обосновать тогда не получилось… Поймите, чувств любовное кипенье – Для женщин это главное, к тому же Короновать любовь сегодня вряд ли Решится каждый… Что гореть? – Гордиться Способностью самою – вот что важно.

Теперь не устаем мы удивляться, Как стал авангардист для нас понятен. Веселый критик, сравнивая с кашей Его стихи, узрел стекла осколки! Нет, правда, не шутя, мы стали выше. Нас за собой он потащил на крышу. (Когда его снимал канал на пленку, Полезли все на верх кинотеатра, где фоном были небо и березы). И мы на этой крыше танцевали…

Дневник писателя 2 июля 2002-го.
Пытка литературой

Не знала, что есть пытка – литературой. Мне прислал стихи Коков. Он живет в Финляндии. Это умный талантливый человек. Когда-то давно я помогала ему делать книжку, а потом он перестал писать, так как окружающим – там – людям это не нужно. Бизнес, переводы, шины – это востребовано, а стихи – это так… Когда он мне стал это говорить, я возмутилась до предела. И подарила ему на день рождения камень астрофиллит – самый бесполезный, самый красивый камень на свете! Черный, с золотистыми нитками. Он даже испугался, пошел проверять на радиацию. Эх, Коков… И вдруг после долгого перерыва – куча стихов. Приношу в редакцию нашего журнала, и подержав их с неделю, редактор приходит и начинает меня пилить, как это плохо, то да се, да надо всё править. Кокова! Философа! Знатока Гумилёва! Значит, путевые заметки о поездке в Германию взял, а стихи – нет! Я молчу, дрожу, потом говорю: «А Савельева вы поставили, а это же вообще как бы… А потому поставили, что он ваш друг детства». «Побойся Бога! – гремит редактор. – У него же рак». – «Ага, – говорю, – а это литературный довод?» И тут он начинает… Это нельзя пересказывать… Это порнография. Когда строчки, полные любви и энергии, у меня на глазах начинают терзать, выкручивать им руки, меня бьет током. Все умирает, все. Когда Сопину выпустили книгу! Просто так: пришли люди и напечатали тираж 3000. И подарили! Когда я эту книгу дала Наугольному, он на другой же день принес быструю и четкую рецензию – я так обрадовалась. Что вышел из запоя, что мысль ясна, как молния, – эх, Наугольный! Да что же мир ничего не знает? Сопин сам не знает! Я к редактору: вот, новинка. Он посмотрел, а потом говорит: «Как это, „Сопин – подпольщик“?» Жена Сопина: да он член Союза! Я говорю, не в этом дело. Речь идет об инакости, инакомыслии…

Выбросили рецензию Наугольного…http://www.proza.ru:8004/author.html?naugol

И много чего выбросили. И мальчик сегодня чудный приходил, редактор тоже его послал, рявкнул, что надо учиться. И журнал идет в городские школы, а печатает одних пенсионеров… Боже мой. Хотела тут же подать заявление. Дети говорят, нельзя, мама, досиди до пенсии, хоть раз в месяц покупаешь колбасу, и то ладно…

Какой это ужас, так любить слова, так жалеть их, как живых людей, какой это ужас, когда рядом такой мастодонт. Я не могу, у меня все планы творческие пропали, я разучилась выдавать идеи, всё! Они изнасиловали меня. ВСЕ.

Дневник писателя 29 июля 2002-го.
Деревня на «Тенетах»

Посмотрела на «Тенета». Меня туда повесили, и я пошла глянуть. Сначала не могла понять, но Пашка пришел и показал. Произведения не открываются, то есть люди ничего моего прочесть не могут. Ссылки не работают. Стала жаловаться – получила по морде. Как мне ответил Делицын, жалуйтесь Путину. Или – может, вам кофе в постель? То есть я больше никогда не буду общаться с Делицыным, который, не видя человека, так может отхлестать. И с Рудисом тоже. Только на позор выставили. Понравилась Ирина Дедюхова, да больно уж горда. Такая советы слушать не будет. И еще: пока лично не попросишь, никто не колыхнется читать. Но как попросишь, когда не знаешь никого? Один крупный облом: я обычно не ошибаюсь, но тут на читательницу Машу накинулась, чтоб она свое показала. А у нее нет своего-то. Не верю. Тонкий аналитик, не может простой читатель так комментировать. Наверняка просто не призналась. Кто я для нее?

Такое впечатление, что люди собрались для сведения счетов. Грязи, грязи-то! Всё равно я знаю, что пишу не хуже тех, кого успела прочесть, но нет, нет никаких оправданий, чтобы терпеть всё это безобразие, изнанку… Я помню, мы пили с подругами пиво на кухне, а дочка Даша, она меланхоличная обычно, но тут на наши грубости вдруг взвилась: «А еще члены Союза!»

То же самое хотелось мне крикнуть на «АнтиТенётах», когда они там Тайганову поливали. Главное, отсутствуют понятия снисходительного отношения к женщинам. Орут все как бешеные. Когда было очень погано, я возвращалась в свои «АнтиТенёта» возле «Графоманки» и читала милого Ры, как он передразнивает крутого Делицына. И смеялась. Ры похож на Саканского. Смех – освобождение.

***

Я показала Наугольному Дудкина из Кадуя, а Наугольный – мне: Дудкин – гностик. И две страницы про это. И никакого отношения. Я стала допытываться, чтоб перевел, а он: Дудкин темен и ничего еще не сказал своего. И надо ж две страницы кошмаров заумных наворотить!. Наугольный сам-то гностик. Сам еще ничего своего. Да и я такая же. Еще на «Тенётах» болтаюсь! Сидела бы. У Дудкина огромная библиотека. Более 1000 томов, лучшие издательства ему шлют тематические планы, и он, представьте, не просто покупает. ОН ЧИТАЕТ. У Дудкина я попала в пещеру сокровищ, я испытывала сильное волнение оттого, что не знала, что читать сначала. Уткнулась в сводные тетради Цветаевой, там письма к Воконскому. А кто он такой? И Дудкин тут же несет на подносе том с закладкой. Я говорю: «Вот Г. Сахаров на „Илье-премии“ мне рассказал про Рыжего, который повесился…» Дудкин берет и несет на подносе две книжки Рыжего от пушкинского фонда. Я так и вцепилась. Я прочитала Могутина, его интервью и стихи с матом. Я тут даже не решаюсь повторить, но понравилось. Три года не могла прочесть версию Парамонова про смерть Марины («Солдатка» в книге «Конец стиля»). А тут пожалуйста. И вторая книга там же, и теперь я понимаю, почему ФАУСТОВ ЛЮБИТ ПАРАМОНОВА. Короче, у людей горе от ума. Я всё твержу: дайте мне ваши культурные пласты, то, на чем вы взросли. А у них одни пласты. Лучше бы не знали ничего, как Жаравин, лучше бы вообще были дерёвней, тогда я бы сказала – НУ? И надо было бы ответить своим. А не набором умных прочитанных книг. Я много читала в деревне, много писала. О новых стишках говорить не буду, их можно глянуть на http://www.stihi.ru/author.html?rakel

И беда с ними совсем. Люди говорят: брось, Галя, зря изводиться, худые стихи, ты слишком на смысл напираешь, всё забито плотно, нету воздуха, нету музыки, ты стихи пишешь, как прозу, невозможно так. Ну что ж…

Дневник писателя 14 августа.
Когда шелестят листья августа

Теперь, когда уехала семья, такая благодать, что я даже смущаюсь, не уйти ли мне совсем от них. С ними я всё время чувствую себя рабой. А одна я почувствовала себя человеком. Впервые за долгие годы – хозяйка сама себе… Я перестала готовить еду вагонами. Поджарю четыре коляски кабачка: две себе, две бабке. Куплю полкило сыру – на неделю. Компот – на два дня. Батон – на три. Или, если она не хочет ничего, просто чищеную картошку оставлю, она варит. Она ничего давно не видит, только слабые тени. Почти ничего не слышит. Я прихожу с работы в семь часов, кричу: про что думаешь? Она говорит: спала, слушала радио, вот опять всех затопило. И думаю: что придумать, чтоб не было скучно. Ничего невозможно придумать! Иногда даже читаю ей – то книжку «Русские анекдоты» Пьецуха, вот, кстати, всем интересно: и детям, и бабке, и мне. Надоело – отложи, потом опять с любого места. То свою статью про визит богослова Осипова: «Бог говорит с человеком через совесть». Статья прошла сто порогов, ее ободрали как липку, но разрешили напечатать, сам владыка подарил библио редакции…

Было беззаботно, потом деньги кончились. Деньги кончились потому, что отправила знакомой Тане Калашниковой (с которой подружилась по Интернету) в Канаду бандерольку с книгами-журналами, у нее сильная тоска по Родине. Ну, она пообещала выслать деньги сразу, как получит, но для нее это мелочь, 10 долларов, а для меня 300 р. – неделю жить. Скрутила с сахаром два ведра черной смородины. И никто не заставлял меня, я так как-то, спокойно. Я просто стала такая Ларичева-Ларичева…

Дата моя на меня повлияла (50 лет). Я как-то протрезвела сразу и перестала бегать, задравши хвост. Я поняла, что вот двадцать лет занималась самиздатом, и всё это уже устарело, уже при мне. Да и мне эти папки ни к чему. Значит, я умру, и всё это будет на помойке. Тогда я стала узнавать, и мне помогла Юлька Клюкинова, чтобы пристроить мешки с бумагами в бывший партархив, ну наконец, это получилось. Может, сумок десять-двенадцать, так и называется: «Литархив Щекиной». За это я им дала фотографии семьи, так как у них программа «Вологда и вологжане». И всё бесплатно. С нового года сделают опись и откроют архив для всех желающих. А там много интересного, например, протоколы заседаний Лито, есть и личные письма, например, две папки тайгановских писем, это вообще бестселлер. Есть множество макетов книг, которые я делала, любой теперь может взять и переснять это себе… Это произошло 2 августа. Машины не было, и я просила водителя Лёню из фирмы, т.к. наш гараж как раз во дворе моего дома. Потом купила ему «Балтику-лимон» – вкусная вещь! Меня в деревне Дудкин угостил, вот теперь я тоже распробовала, и еще «Балтика-апельсин». Про Дудкина ниже. Архив – это вовсе не потому, что, допустим, я шишка на ровном месте. Мне просто кажется, надо иногда думать о вечности.

***

Когда шелестит роскошной листвою август, когда лето вместо палящей жары гладит лицо прохладным ветром, мы внезапно останавливаемся посреди этого великолепия. Останавливает простой факт – памятник. Августовским теплым утром друзья и близкие остановились на Пошехонском кладбище перед памятником Юрию Макаровичу и Надежде Сергеевне Ледневым. Здесь они, как и в жизни, рядом, потому что ушедшего в апреле 2001-го Юрия Макаровича преданная жена пережила всего лишь на четыре месяца… Их любовь и дружба стала настоящим символом для всех, кто их знал. И вот стараниями любящих детей открыт двойной памятник черного камня. Приехали сын и дочь. Пришли друзья, писатели.

Я не смогла быть на открытии памятника и оказалась там три дня спустя. Много слов теснилось в душе, когда я посмотрела на этот черный камень, на фотографию веселого бородатого человека. Этот человек первый сказал мне, что я должна писать. Он прочитал детские рассказы, когда их было всего три. Объяснял, как их надо разворачивать в повесть. Вписал в литературную истории Вологды яркую страницу не только своим творчеством, но и созданием литобъединения «Ступени». Скольким он передал секретов рукомесла, терпения и тепла! Однажды я зашла к нему за рукописью, а получила еще рюмочку и хрусткие грибы… Между нами не раз кошка пробегала, да к тому же черная. Были разговоры даже очень тяжелые. В машине, когда ехали в Кадуй, он, морщась, говорил, что всё это под нажимом Союза… Было понятно, что это только обстоятельства… Иначе бы мы никогда не расстались… Я и сейчас работаю в журнале, который он начинал делать… Посмотреть на эти два памятника: листья с одного перелетают на другой. Такой простой и мудрый рисунок, кстати, Копьёв делал. Как горестно и светло. В такие моменты не думаешь о мелочах, только о вечности. А вечность наступает очень быстро.

***

У нас сильно похолодало, сейчас в среднем 13—15. Я перестала умирать от жары. Начала наконец потихоньку писать. Много надо человеку, чтобы он как-то вошел в норму. Я езжу на дачу раз в неделю. Работаю мало. Поливаю теплицу, срываю огурцы и кабачок, чесноку да мяты и два часа пью чай и смотрю в небо. Деревья очень разнообразно шумят, разными голосами: одно лип-лип-лип, мелко, часто, другое шир, ширр – мерно, длинно, третье кло-клокт, с перерывами… Я удивляюсь, почему я никогда не слышала это раньше. Я стала настоящим тормозом. И горжусь этим. Поскольку Наташка уехала жить в Москву, у меня стало больше личного времени. Она письма не умеет писать, вертоголовая, иногда только звонит, раз в месяц. Платит за квартиру 1,5 тысячи, то есть всё, что зарабатывает. Сначала работала в какой-то юридической конторе помощником юриста, но потом подыскала что-то еще. Ночами она работает в престижном кафе-магазине «ОГИ». Там много новых книжек и много ярких людей. Только ночные смены, поскольку она новенькая. За смену платят 240 р. Писать она совершенно бросила, даром что компьютер туда отвезла. Там ведь если деньги заведутся, сразу в клуб, на концерт «Ночных снайперов» надо бежать. Тут она показала супер в смысле поэзии, там ее бросила, пошла зарабатывать. Значит, кончился запал, фонтан вдохновения иссяк. Обидно ли мне? Обидно. Такое впечатление, что ничего и не было, на что я потратила столько лет и сил. Вот и Яшка Авербух тоже, поехал в какой-то фальшивой «Синей птице» ездить по стране, по 10 тысяч зарабатывать. Придет такой в 12 ночи, с коробкой конфет – чаю ему давай. Весь с сотовым, в дорогой одежде, гитару фендеровскую за 12 штук купил… Воображают перед Галей. А денег на книжку никто не даст, всего и надо 3 тысячи. Ну и ладно. Дети-то ведь тоже выходят совсем не такие, как мне надо, но я не обижаюсь на них. Никто из них не любит читать книжки, тем более те, что пишет глупая мать. Которая тормоз. В то время как все люди хорошо живут, или хотя бы пытаются, она им долбит про какую-то духовность и ходит в рваных колготках.

О чем я пишу? Кроме тех книг, которые я писала раньше – «Графоманка», «Чудовищный цветок» (стихи), «Бася», «Мелисса», «Ария», у меня в работе около 4 сборников статей под общим заголовком «Крупным планом». Это тоже для вечности. Там разные люди: Тайганова, Архипов, Сопин, Щекина, Жаравин, Сучкова. Поскольку были всякие мероприятия, и в том числе литературные чтения, статей накопилось много. Большинство я набрала на компьютере сама. Теперь надо аккуратно по авторам размакетировать, распечатать. Если кто-то будет изучать историю вологодской литературы, это будет нужно. В этом году Тайганова пыталась пропиарить вологодских авторов в Интернете, повесила туда и мою «Графоманку» на какой-то конкурс «Тенёта-Ринет». Ничего я там, конечно, не займу, там все такие крутые, акулы пера, но прибавилось пять читателей, тоже нормально. (Грустно лишь то, что она, видимо, пытается привлечь меня к совместной работе, но я уже не могу. Моя преданность ей давно кончилась. Да. Это было дело жизни, но оно рухнуло. Это, однако, еще не конец света…)

Я кое-что доделала из своих произведений, кое-что начала. Закончила большую работу «Горящая рукопись». Это поэма в 140 страниц, написана практически вся белым стихом (без рифмы, но ритмом). Это очерк подпольной литературы плюс всякие истории, даже любовь есть. Андеграунд, подпольная литература – это существует и теперь, когда, казалось бы, можно печатать всё. Но в Вологде засилье патриотических писателей-почвенников, и народ так привык их любить и почитать, что всё прочее в упор не видел. Это же многолетняя пропаганда была, а что я могу сделать, если одна тонкая книжка встает в 3 тысячи? Они все тиражи бесплатно получили, партия помогала. Так целое поколение вымерло. Поэтому рукописи и горят… Михалыч сейчас мало вникает в мои писания, он увлекся культурологией, пишет пресс-релизы об образовании. Но он сказал, что «Горящая рукопись» – энциклопедия провинциального культурного сознания.

Сейчас заканчиваю повесть про художника-самоучку с рабочим названием «Спасибо…» (в расшифровке «Спасибо, господи, что не до смерти»). В рукописи 80 страниц, значит, в книжке будет около 160, для повести как раз. Мне осталось только вставить кое-где описания картин и связать их с настроением глав. Повесть имеет главного героя, чей реальный прообраз есть в жизни. За время работы в гостиной я много интересного о нем узнала, да и вообще о художниках. Наложились и собственные представления о творчестве. Есть даже любовный роман, да и как без него, иначе читать не будут. У меня сильные муки с заголовком. «Спасибо» – это пошлость, «Благодарю» – банально, скучно, «Художник» – может, он таким и не стал, да я и не профи… «Чаша сия» – блин, так высокопарно, но больше всего подходит по смыслу. Наугольный говорит: проще называй, не накручивай…

Начала новую книжку стихов складывать, много уже стихов-то, да вот не найду подходящий заголовок. Что на работе? Редактор очень тупой, я перестала с ним спорить и доказывать. Он ничего не понимает в литературе и давит на психику властью. Что касается шефа фирмы, он принял сторону редактора, и если я когда-то там верила, надеялась на помощь, теперь махнула рукой. Хожу в их шикарное кафе да сижу в Интернете, веду себя непорядочно, отлыниваю от работы, я раньше такой никогда не была. Пришла новая сотрудница Альбина, она готовится к свадьбе, прическу заказала за 400, платье за 3,5. Вот и умница. Говорят, надо подводить итоги, а подводить нечего… Долгие годы битья ни к чему не привели, я устала. Я по-прежнему одна, без друзей и сторонников (ночные звонки пьяных поэтов не в счет). Искусство нужно для чего? Правильно, для того, чтоб напоминать человеку о его божественном происхождении. А за прозрения всякого рода приходится платить одиночеством. Но, как оказалось, это не наказание, а благо. Живет же Дудкин Саша в страшной глуши, работает лесничим в Уйтинском лесничестве, пишет кучу бумаг руками (поэтому я достала и переправила ему старенькую машинку, и для стихов нужно). Библиотека – более 100 новых томов, издательства ему шлют тематические планы, потому что он покупает на 1,5 каждый месяц. Вот это я понимаю. Я когда начинаю его тащить на свет божий, он против. Вот поэтому и против-то, что сладко бывает одиночество. Дудкин очень странный, но встретил нас хорошо. И мы от души накупались в реках, пока он самоотверженно тушил пожары. Мы жили в лесу, в избушке, кругом сосны, – как хотелось бы снова туда… Я сказала: «Напишу о тебе», а он: «Обо мне нельзя писать», вызверился сразу. А что такого в нем плохого, не говорит.

Волкова приходила, мы с ней съездили на кладбище на могилу нашего наставника Юрия Макарыча Леднева, который от нас отрекся. Она машину выбила в радиокомитете. Мы постояли у могилы, поговорили о вечности. Хороший был Макарыч, добрый, а нас бросил из-за пенсии, чтоб не отобрали… Царство небесное. Кто будет стоять у наших могил? А никто (кроме семьи). В этом я отдаю себе полный отчет, тут пред вечностью не соврешь. Никого нет. Волкова – диктор милостью Божьей, вся область наслаждается ее голосом. Но она бросила писать, а мне это скучно. Поэтому встречаемся раз в год по необходимости. И никто ко мне не ходит, и телефон молчит – какое это счастье! Вот отправлю на конкурс в Москву пару человечков и опять буду тихо сидеть. И поздно ложиться, и щеку будет гладить покрывало. А за окном шелестит, шелестит…