Повести нового света

Второй виналь

Йо-йо

Чанеке уродился здоровяком, похожим на деда Гереро. Таким крепким и налитым, как спелый лимон.

Его купали в том же глиняном корыте, расписанном растениями и животными, что и маленького Шеля. И Чанеке очень веселился, бултыхаясь в тёплой воде. Он готов был сидеть в ней целый день – нырял и пускал пузыри.

Он никогда не плакал. Даже когда его вытаскивали из корыта. Даже когда жрец Эцнаб прикручивал к его голове дощечки красного дерева.

Кто бы тогда мог заподозрить, какая плачевная судьба ему уготована?

Впрочем, Эцнаб определил, что второе «Я» Чанеке – хромой койот Некок Яотль.

– С ним держи ухо востро, – вздохнул Эцнаб. – Это опасный Уай. Не простой койот, а похищающий лица. Такое может отчебучить! Мальчику не следует жениться слишком рано – пусть сначала разберётся со своим вторым «Я».

Но о женитьбе пока никто и не думал.

Любимой игрушкой Чанеке был йо-йо – бочонок с маленькой дыркой, привязанный к заострённой палочке.

Надо изловчиться, да так направить палочку, чтобы бочонок, подлетев и кувырнувшись, прочно на неё уселся.

Не каждому хватало сноровки и терпения. А Чанеке не отступал, пока бочонок не насаживался, как следует.

– Диво дивное! – говорила служанка. – Да ты, наверное, помог себе другой рукой.

– Зачем? – удивлялся Чанеке. – Ведь так не честно и не по правилам.

Он не знал, что такое обман и хитрость. Просто не понимал, как можно солгать. У него это не укладывалось в сплющенной дощечками голове.

Он говорил только правду, глядя круглыми и зелёными, как у мамы Сигуа, глазами.

Вообще он напоминал жизнерадостный бочонок, хоть и скакавший туда-сюда, но крепко-накрепко привязанный к маме, – настолько был ручным и домашним.

В детстве его так и звали – Йо-йо. За ним приглядывали бабушка Пильи, мама Сигуа, да ещё нянька.

И вдруг, когда Чанеке едва исполнилось тринадцать, он исчез из дома, – будто оборвалась в один миг ниточка. А йо-йо сиротливо лежал на полу у дверей.

Обыскали весь город, весь остров, но Чанеке не было.

Мама Сигуа, прижимая к груди йо-йо, металась по саду, не зная, что делать. Бабушка Пильи молилась всем божествам сразу, дальним и ближним, чтобы те общими силами вернули внука.

Тогда Шель вспомнил слова Эцнаба об опасном Уайе, и понял, кто тут может быть замешан. Койоты!

Впрочем, на острове их было немного, и каждого буквально знали в лицо. Нагловатые и хитрые, они крали всё, что плохо лежало. Но вряд ли бы осмелились увести мальчика.

Койот – чувствительное и ранимое животное. Любит нежную музыку. И по ночам, собираясь в стаю, они поют хором, будто дикие гуси.

Только заговори с койотом жалобным голосом, как начнёт визжать, завывать и плакать, сопереживая. Хорошо помнит ласки и обиды. Радуется добрым словам и пугается угрожающих.

Шель выследил их вожака, да так на него гаркнул, что тот в ужасе прикрыл лапами острую морду. А, очухавшись, поклялся матерью всех койотов:

– Знать ничего не знаю о Йо-йо! Правда, слышал позавчера призывный голос какого-то чужака из сельвы. Еле-еле удержал своих братьев и сестёр на острове. А мальчик, возможно, не устоял…

Шель тут же сел в пирогу и, переплыв озеро, нашёл сына на берегу.

Дух сомнения

Чанеке очень изменился за эти три кина. Какой-то посторонний, точно узнал страшную тайну о жизни. Тихий, даже угрюмый, совсем не похожий на прежнего Йо-йо.

Он и дома не мог прийти в себя. Время от времени тявкал и подвывал. Повсюду прятал остатки еды. И ничего не рассказывал, словно всё позабыл. Помнил только, как познакомился в сельве с хромым трёхногим койотом, у которого на затылке туманное зеркальце.

А вскоре лицо Чанеке начало замещаться чужими. Они скользили одно за другим. А его собственное пропало. Ну, если проглядывало, то крайне редко.

«В него вселился дух сомнений Некок Яотль! – понял Шель. – Одна из самых цепких, хитрых и упорных бестий! Будь жив Эцнаб, он бы совладал, а мне уже не по силам. Надеюсь, мой сын справится».

Незадолго до смерти он показал Чанеке потайную комнату под пирамидой Циманчака, посреди которой стоял огромный каменный сундук, накрытый тяжёлой плитой с необъяснимыми письменами и рисунками.

«Не открывай его до тех пор, пока не найдёшь своё лицо и не одолеешь сомнения», – сказал отец.

Чанеке стал ахавом Канеком и верховным жрецом, когда ему только что исполнилось девятнадцать.

И приходилось тяжело. Лицо менялось по нескольку раз в день. То Чанеке тосклив и задумчив, то отчаянно весел, а то вдруг впадал в тихую ярость, едва удерживаясь, чтобы не зарубить первого подвернувшегося.

Он был переменчив, как погода в сезон дождей.

Прежде душа его жила в мире с телом, как, например, рука или нога. И вот наступило жуткое раздвоение. Какое-то сплошное, будто течение реки, беспокойство.

Порой Чанеке казалось, что он убил множество невинных людей, да позабыл об этом.

«Что же я за чудовище?! – ужасался он. – И вообще – я это или не я?»

Вспоминал себя до встречи с хромым койотом, и не узнавал того мальчика – совсем другой, весёлый, жизнерадостный Йо-йо. Не то что нынешний Чанеке.

Ах, трудно быть жрецом и ахавом, когда переполнен сомнениями!

Пожалуй, только целительством, которому обучил отец, Чанеке занимался уверенно. Иначе и нельзя.

От плохого воздуха или сглаза очищал травами, куриными яйцами и особыми движениями рук – сверху вниз, по кругу, а потом в стороны, будто рисовал солнце, пышущее жаркими лучами.

Простуженным давал отвар из апельсиновых листьев, чтобы втирали в тело, с макушки до пят.

Укушенного змеёй немедленно заставлял выкурить трубку крепкого табака и выпить пульке, что часто помогало.

А зубную боль утолял пеплом желтобрюхой игуаны, сожжённой на камне. Если натереть им десну, то зуб или успокоится, или сам выскочит, как кролик из норы.

Глубокие раны он лечил кровью крокодила, которая предохраняла от загнивания.

У Чанеке всегда были под рукой хорошие лекарства – птичье сало, дождевые черви, некоторые части летучих мышей и лягушек, клюв дятла, помёт тапира и мелко рубленые петушиные перья – на все случаи жизни.

Когда-то папа Шель говорил ему, что снадобья – только погремушки и колокольчики. Они отвлекают больного, пока целитель, в котором живёт дух Цаколя-Битоля, внутренней силой изгоняет хворь.

Чанеке не был уверен, чей именно в нём дух, но лечил всех подряд – и знатных, и совсем убогих. И никто вроде не умирал, не жаловался.

Да и кому пожалуешься на Чанеке, если он сам – ахав Канек.

С больными он бывал то слишком строг, то едва ли не рыдал над какой-нибудь простой занозой, то, сверкая глазами, так орал, что все немощи сразу улетучивались.

В день Сиб месяца Чо он готовил целительную воду. Проплывая в пироге по озеру, бросал за борт горсти маленьких семечек под названием «чиа». И вода на целый год обретала редкую свежесть. Становилась живой, исцелявшей большинство известных недугов. Жители города Тайясаль не вылезали из озера! Некоторые, погрузившись по шею, торчали там целыми днями, сплетничая обо всём на свете.

К сожалению, эта вода не изгоняла духа сомнений. И никакие другие средства не помогали Чанеке. Сомнений было, как песка на берегу.

Но, видно, Цаколь-Битоль жалел Чанеке и оберегал до поры, до времени от принятия важных решений, неизбежных для жреца и ахава.

Так прошло немало тунов, и в целом это были спокойные, хорошие времена.

Кукурузы в избытке. Ею, как дровами, топили бани. Тыквы вырастали такими, что на них карабкались, будто на деревья. Сеяли и собирали хлопок всех цветов – красный и жёлтый, фиолетовый и зелёный, синий и оранжевый.

Щедро плодоносили деревья какао, и денег на всех хватало, хотя народу в городе было так много, как камыша по берегам озера Петен-Ица.

А Творец и Создатель не требовал от людей ничего, кроме змей и бабочек, которых приносили ему в жертву.

И сладкоголосые птицы пели с утра до вечера.

Обширная, как озёрная гладь, простиралась мирная, тихая жизнь. Такое бывает в природе перед внезапной бурей.

Близнецы

Чанеке женился на девушке Бехуко, дочери хранителя рукописных свитков. Её имя означало – Стелящиеся по земле побеги.

Бехуко напоминала нежный початок маиса. Мирная и кроткая, как вечернее солнце предпоследнего месяца Куму.

Единственной её подругой была Чантико – богиня домашнего очага. Бехуко проводила с ней всё время, занимаясь шитьём или приготовлением изысканных блюд. Ей хотелось, так или иначе, угодить своему мужу.

Бехуко вот-вот должна была родить. Чанеке и подарок приготовил – ожерелье ветра, длинную связку поющих раковин, украшенных серебром.

Но вот уже закончились восемнадцать виналей 4704 года, и наступил короткий девятнадцатый – Майеб, состоящий из пяти несчастных кинов, в которые нельзя ничего делать, иначе навлечёшь беду на себя и своих близких.

Но с родами-то как быть? Не отложишь на следующий год!

Когда у Бехуко начались схватки, на землю среди дня упала тьма. Даже не такая, как в безлунную ночь, а какая бывает в комнате без окон, если гаснет огонь.

Затмилось солнце, будто умерло. И в этом мраке Бехуко незаметно, без стона и вскрика, ушла, – скончалась, оставив близнецов.

Рассмотрев, наконец, своих детей, Чанеке удивился, какие же они смуглые.

Братьям даже не привязали дощечки красного дерева к головам – не до того было.

Одного назвали Бошито, что означает Чёрненький, а другого Балам – Хитрая Рысь, поскольку что-то такое горело в рыжих его глазах.

Воспитывала их маленькая, худенькая бабушка Сигуа. Она их баловала.

Утром они завтракали сладкой рисовой запеканкой-атоле с дольками манго, ананаса, папайи и питайи, а бабушка Сигуа рассказывала сказки. Например, о братьях-майя, победивших великана Некока-Яотля.

– В ту пору, когда светило Третье солнце, жили два брата – Ламат и Тепескуитли. – начинала бабушка, стараясь придать своему звонкому голосу таинственно-волшебное звучание, – У них была небольшая пальмовая чоса по-соседству с их дядькой-кормильцем Чичуаль.

И хотя с виду Ламат и Тепескуитли были типичными кроликами, а их дядька Чичуаль – высоченным деревом, в те далёкие времена все, жившие на земле, составляли одно отважное племя майя. Просто ещё до рождения каждый выбирал, кем будет! Кто птицей, кто оленем, кто ягуаром, кто человеком, а некоторые предпочитали быть кроликами или деревьями.

Сам Чичуаль – дерево-кормилец, питая на небе души детей, советовал каждой, в каком облике сойти на землю.

Бывало, конечно, что некоторые не прислушивались. Например, хромой великан Некок Яотль. Он появился на земле, чтобы сеять вражду и сомнения. Лицо его раскрашено чёрными и жёлтыми полосами, а глаз и вовсе нет. Он видел только в полной тьме. С помощью зеркала на затылке.

– Злодей кромешной ночи! – восклицала бабушка Сигуа, презирая от всей души. – А на плече его сидел филин Теколотль – вестник всего дурного.

Однажды в глухую полночь Некок-Яотль подобрался с каменным топором к дереву-кормильцу. Филин уже ухнул пару раз, предвещая скорую гибель Чичуаля.

Кролики услыхали этот зловещий крик. Тепескуитли быстро надел толстые кожаные доспехи – шапку, наплечный панцирь и шесть поясов. Да ещё нацепил длинные острые когти на лапы. Так он приготовился к битве.

Однако Ламат сомневался:

– Хоть мы в душе отважные майя, но всего лишь мелкие грызуны в этой жизни, – качал он головой, – Да будь мы ягуарами, и то бы не сладили с великаном Некоком…

– Вы справитесь, братья-майя! – окликнуло их дерево Чичуаль. – Ослепите его! Он не вынесет света!

Кролики поспешили на помощь. Тепескуитли сражался, как мог. Он не был умелым воином. Старался зацепить Некока когтями, а на его кожаный панцирь обрушивались страшные удары топора. И филин зловеще ухал в беззащитные уши.

Ламат прыгал вокруг, не зная, чем помочь. В отчаянии подскочил так высоко – до самой Луны! И тогда сообразил, что делать. Выкатил Луну из земной тени. И когда она показалась на небе во всей красе – полной и яркой, – свет её ударил прямо в зеркало Некока-Яотля!

Ой, как взревел великан. Скорчился, будто сухой лист в костре, и превратился через миг в жалкого хромого койота – духа сомнений, который крадёт у человека лицо.

Тепескуитли после битвы, как ни старался, да так и не смог стянуть кожаные доспехи – носит их и поныне в память о великом сражении. Уже не кролик, а броненосец. Но вечерами он частенько поглядывает на восходящую Луну, где видит своего братца Ламата. Иной раз можно услышать, как они беседуют, вспоминая старые славные времена.

– Ну а дерево Чичуаль вскормило ещё множество отважных и добрых братьев-майя. Всегда найдутся защитники дерева-кормильца, – улыбнулась бабушка Сигуа, поглядывая на Балама и Бошито.

Они, впрочем, едва слушали. Кажется, их совсем не взволновала судьба каких-то кроликов и старого дерева.

Они были буйные с детских лет – ни в отца, ни в мать. Может быть, где-то в сельве на перекрёстке дорог злые лысые тётки колдовали в час их рождения, чтобы навести порчу и грех. Это случалось в те времена.

А родились Балам и Бошито настолько милыми, пригожими, что даже подозрительно. Такими вызывающе красивыми бывают цветы-хищники.

Но день ото дня дурнели. Чем старше, тем страшнее становились. Как будто проступали их подпорченные души.

Особенно у Балама, лицо которого к пятнадцати годам могло защитить, как говорится, его самого и его дом, настолько исказилось и было отталкивающим, – похожим на морду летучей мыши.

Если бы отец уделил детям немного времени, то, возможно, и разобрался, что с ними приключилось и когда именно это началось.

Но Чанеке бесконечно горевал о своей умершей жене, о любимой Бехуко.

Молитва с шипами

Когда Чанеке засыпал, приходила к нему Бехуко.

Она садилась рядом, но молчала, и только слёзы лились ручьём из её глаз. Даже слышно было, как они журчали, скатываясь по щёкам на грудь.

И среди белого дня этот звук, словно заунывный дождь, который проникает сквозь любую крышу, не оставлял Чанеке.

Когда Бехуко была жива, он и не понимал, насколько её любит. Или просто сомневался.

Часто совсем забывал о ней, как о домашнем очаге, который горит ровным пламенем и греет каждый день.

Да и не вспомнишь ничего особенного – ни одного странного или неожиданного поступка! Ни разу не отчебучила чего-нибудь эдакого! Просто жила рядом, будто скромное комнатное растение, так и не успевшее зацвести.

А теперь Чанеке страдал – как же не высказал свою любовь?

Иногда ему казалось, что голос её долетает из поющей раковины. Он всё время прислушивался. И нашёптывал туда, в изогнутые глубины, надеясь, что Бехуко услышит:

– Твои губы мне объяснили, что такое нежность. Твоя душа рассказала мне о любви…

Без Бехуко стало пусто, будто бы рухнули все тринадцать небес, девять преисподних и четыре райских обители. Словом, вся Вселенная.

Сама-то Бехуко уже давно должна быть в раю, куда уходят все умершие при родах.

Но Чанеке одолевали сомнения. Так ли это? Нельзя ли её вернуть?

Он искал ближнее божество, которое бы смогло помочь.

И однажды обратился к Ник-Те, возвращающей потерянную любовь.

Обыкновенно она появлялась из небесно-лиловой кроны дерева хаккаранды – крохотная старушка в платье колокольчиком.

– Я не могу вернуть то, что не потеряно, – сразу заявила Ник-Те. – Напротив, у тебя всего с избытком. Сначала потеряй, а потом приходи.

– Верни Бехуко и моё украденное лицо! – взмолился Чанеке.

Старушка покачала головой, медленно растворяясь среди цветов хаккаранды:

– Твоё лицо при тебе, – возвращённое любовью. Да и жена всё время рядом. Ты, голубь, не отпускаешь её, хотя давно бы ей пора в райскую обитель…

Может, так оно и было, как сказала Ник-Те, однако сомнения не покидали и даже множились – настолько хватким, настырным оказался дух хромого койота Некока.

– Какая собака! – возмущался Чанеке. – Вцепился, как репей!

Но тотчас одёргивал себя, думая, что мучается недаром. Всё неспроста в этом мире!

Когда близилась полночь, он надевал жреческий колпак, плащ из шкуры тапира и птичью маску с длинным клювом, а в руке держал шипы магея и острые кости орла для обрядового кровопускания.

На вершине пирамиды гулко пела раковина, призывая в храм, где начиналась служба.

Весь город просыпался и шёл к молитве. А лежебок и бездельников, пытавшихся улизнуть, наказывали, втыкая колючки кактуса в уши, в грудь и ноги.

На каждой ступени, ведущей к храму, ярко полыхали факелы. И сама ночь будто бы взмахивала крыльями, как летучая мышь-вампир.

– Кто хочет крови, пусть льёт свою, а не чужую! Боль приносит очищение! – восклицал Чанеке, пронзая себе руки шипами. – Цаколь-Битоль тосковал в одиночестве, как свет во мраке! Он мог рассеяться напрасно, если бы не создал наш мир и человека. Он рассеялся в нас, чтобы жить! И мы, умерев, собираемся в нём для жизни. Он с нами – одно целое. Он сотворил нас верой и любовью. Его пища – это наши любовь и вера. И вот он голодает…

Чанеке убеждал, что каждый может изменить свою природу, как это делали их далёкие предки.

– Мы все преобразимся и станем чистым светом!

Впрочем, сам не был уверен в своих словах. А ещё более сомневался, понимают ли их.

Ему казалось, что даже белый идол Циминчак за спиной тихонько посмеивается над его речами.

– Чтоб ты треснул! – говорил Чанеке, оставшись с ним наедине. – Чтоб у тебя башка отвалилась!

И тут же корил себя за горячность.

В наследство от Шеля ему достались золотое солнце с пятью изогнутыми лучами, серебряные голубь, попугай и сова, глядя на которых легко забыться.

И он часто любовался ими, чтобы заснуть, избавиться на время от сомнений и, как можно скорее, увидеть Бехуко.

Разбой на пирамиде

В 1618 году, когда Чанеке уже исполнился 71 тун, в Тайясаль прибыли два монаха-францисканца из города Мерида.

В своих длинных чёрных балахонах с капюшонами они напоминали обезьян-мириков. Одного звали Хуан, другого – Бартоломео.

Монахи очень удивились, застав на острове такое тихое допотопное бытие.

Совершенно дикое, по их мнению, – как в зверинце, где не звучит слово Божье. И это в те просвещённые времена, когда почти всюду установлена власть испанских конкистадоров и католической церкви!

Чанеке хорошо принял монахов. Хотелось услышать от них слова о новом, неизвестном ему Боге.

И они рассказали о смерти на кресте, искупившей грехи всего человечества, и о воскресении Сына Божьего.

Они убеждали немедленно креститься в водах озера Петен-Ица и принять нового Бога, оставив своих в прошлом, зато обретя вечную жизнь.

Когда-то Чанеке, путешествуя с отцом по сельве, очутился на развалинах города Паленке, который просуществовал, как говорили, тысячу лет. И в одном из храмов видел лиственный крест. Шель сказал, что это источник жизни – крестообразный маис. А на нём сидела птица кетцаль. Теперь он вспомнил и о сыне Цаколя-Битоля – пернатом змее Кукулькане, который пожертвовал собой, чтобы возродить людей.

– Бог, я думаю, меняется со временем, как и человек, – сказал Чанеке.

– Большей бессмыслицы никогда не слыхал, – поморщился брат Хуан.

– А разве Творец не сомневается? – спросил Чанеке. – Если бы не сомневался, откуда в нас сомнения?

– За такую ересь сразу бы на костёр! – воскликнул пылкий Хуан.

– Да неужели ваш Бог настолько обидчив, что не терпит иных взглядов? – удивился Чанеке. – По-моему, Творец любит нас как сыновей…

Хуан с горящими глазами перебил его:

– Какие сыновья?! Все мы – рабы Божьи!

«Этот, как фрукт гуайява. С виду – яблоко, а по вкусу – груша», – подумал старик Чанеке и продолжил:

– Ещё я хотел сказать, что в основе нашего мира – двуединство. Небо и земля. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Люди и боги. Рабство и свобода.

– Творец един в трёх лицах, – строго заметил Бартоломео. – И никакого раздвоения!

Чанеке понял – беседа ни к чему не приведёт. Ему не убедить монахов, что люди – дети Божьи, и все на земле – братья.

Впрочем, испанцы знали это, но не хотели почитать индейцев за своих братьев. Более того, думали о них как об исчадиях ада.

Монахи прошлись по городу, недоверчиво разглядывая дома, дворцы и замки. Повсюду им чудился дьявольский дух.

А когда, поднявшись на пирамиду, вошли в храм Циминчака, – остолбенели!

Ничего подобного им не доводилось видеть. С пернатыми змеями, ягуарами и прочими клыкастыми, клювастыми и лупоглазыми идольскими мордами они уже кое-как свыклись.

А тут с высоты благосклонно взирал белый конь в натуральную величину. У ног его лежали подношения – от маисовых лепёшек до нефритовых браслетов – и дымилась ароматическая смола копаль.

Монахи воздели очи к небу, но и там не нашли утешения – с потолка храма на цветных верёвочках свешивались усохшие лошадиные мощи. А именно, две ноги и череп, окуриваемые благовонными травами.

Брат Хуан побелел, как статуя, и, не долго думая, в сердцах, ухватил тяжеленный жертвенный камень. Когда-то его поднимали на пирамиду пятеро дюжих работников.

С именем Божьим на устах Хуан метнул эту глыбу в идола.

Раздался удар, подобный грому, и всё сгинуло, окутавшись плотным белым облаком.

Услыхав голос Громового Тапира, успели собраться горожане. И теперь, потрясённые, наблюдали, как голова Циминчака, подпрыгивая и крошась, катится по ступеням пирамиды.

Когда же пыль, наконец, осела, и в храме прояснилось, все ахнули, увидев, что чёрные монахи превратились в белых, а безголовый Циминчак мерно покачивается, готовясь то ли поскакать, то ли рухнуть.

«Надо же, треснул! – изумился про себя Чанеке. – Хоть одна моя просьба услышана!»

Он с детских лет недолюбливал Циминчака, но сейчас, когда его изуродовали, пожалел и даже поддержал, не дав упасть и окончательно разбиться.

Конечно, от гостей-монахов не ожидали подобного зверства!

Их схватили и потащили на площадь, пиная и проклиная. Какой-то носильщик-тамеме, сбросив с плеч поклажу, исхитрился укусить брата Хуана за щёку.

Монахи горячо, поспешно молились, понимая, что души их в самом скором времени отлетят на небеса. Над ними уже клубились белые облачка пыли.

Чанеке смотрел с вершины пирамиды, как Хуана и Бартоломео швырнули посреди площади подле каменного столба, изрезанного письменами.

Их бы наверняка растерзали, растоптали, выдернули руки, ноги и головы, если бы не запела раковина жреца.

– Стойте! – приказал Чанеке. – Отведите их в замок воинов. Там я решу их участь!

Монахов в разорванных балахонах приволокли в замок и бросили на пол между двумя рядами тонких узорчатых колонн.

Толпа

Многие в городе были недовольны. Толпа на площади требовала смерти пришельцев.

Особенно бушевали братья Балам и Бошито. Они уже предвкушали, как натравят на монахов дикого кота-оселотля, а затем скормят их останки крокодилам.

Но Чанеке полагал, что толпу надо всегда останавливать. В этом, как в целительстве, не было сомнений. Толпа – болезнь, вроде сглаза или дурного воздуха. Если не вмешаться, она нарушит здоровое течение жизни.

«Хотя в случае с монахами её гнев понятен, – задумался Чанеке, подходя к замку воинов, – Являются незваные и учиняют погром в храме, где молятся сотни людей! Возможно, я отдам их на растерзание, но прежде поговорю»…

Монахи оказались крепки духом. В ссадинах и кровоподтёках, изодранные, а не просили пощады.

Хуан, правда, затравленно озирался, готовый огрызнуться, как загнанный волк. А Бартоломео вообще глядел спокойно, чуть ли не улыбаясь.

Казалось, ему заметен дух сомнения, терзающий Чанеке.

– Что с нами сделают, ахав? – спросил он так, будто интересовался, какие блюда подадут к обеденному столу.

– На костре вас не сожгут! – успокоил Чанеке. – Это у нас не принято. Обычно вспарывают грудь обсидиановым ножом и вырывают сердце! Хотя могут быть другие истязания… Слышите шум толпы?

– Мы станем мучениками за веру! – срывающимся шёпотом произнёс Хуан. – Что лучше такой смерти?!

– Я думаю, что лучше жизнь, – возразил Бартоломео.

Чанеке улыбнулся:

– Если попросите Цаколя-Битоля, вас помилуют!

– О, дьявольское имя! – сморщился Хуан, затыкая уши и придерживая укушенную щёку. – Противен даже звук!

– Я лишь предлагаю обратиться к Творцу, – пояснил Чанеке, – Как бы ни звучало Его имя на разных языках, Творец един для всех народов. Ведь все мы созданы по образу и подобию Его духа!

Бартоломео приподнялся с каменных плит:

– Надеюсь, не его идола разбил пылкий брат Хуан? – спросил он. – В таком случае я обращусь к Всевышнему Творцу. Как звать, по-вашему?

– Цаколь-Битоль, – подсказал Чанеке.

Бартоломео встал на колени и поклонился:

– Убереги нас, Цаколь-Битоль! Спаси от нелепой смерти на этом прекрасном острове!

– Отступник! Прельщённый сатаной! Анафема тебе! – в бешенстве заорал Хуан, подскакивая с пола, – Режьте меня, рубите – плевал я на ваше поганое божество!

Чанеке с грустью поглядел на монаха:

– Увы! Ты презираешь не его, а всех нас, живущих среди сельвы. Хотя даже не знаешь, за что! Да ты, я думаю, не знаешь и своего распятого Бога, потому что не могло быть в нём презрения и ярости. Это чувства толпы, которая буйствует в твоей голове. Я бы исцелил тебя, да не моя забота. Ступайте с миром…

И Чанеке велел перевезти монахов через озеро, снабдив пищей на семь кинов пути.

Пока Хуан и Бартоломео плыли в пироге, не перемолвились и словом. Даже не смотрели друг на друга, укрывшись капюшонами.

Издали они ещё больше напоминали двух грустных обезьян-мириков, пойманных для продажи на рынке. Известно, что на вопль о помощи собирается всё стадо этих цепкохвостых обезьян, целая шумная, воющая орава.

И Чанеке опять усомнился:

«Они ведь могут вернуться со множеством таких же, как брат Хуан, людей, у которых в головах свирепая толпа. Да и каков бы ни был бедный Циминчак, а ломать добро в храме – чистый разбой! Наверное, следовало вырвать их сердца. Впрочем, ещё не поздно послать погоню!»

Так рассуждая, Чанеке взошёл на пирамиду и долго рассматривал обезглавленного Громового Тапира.

Он выглядел не так уж плохо. Даже прекрасно выглядел, если забыть, что кое-чего ему не хватало. Ну, это быстро забудется!

«Вот настоящее божество толпы», – подумал Чанеке, смахивая щёткой пыль.

И тут же засомневался, не хватил ли он лишку в своих суждениях.

Игра пок-а-ток

Колесо времени вращалось бесшумно, и, казалось, что годы едва покачиваются на месте, шурша чуть слышно, как прибрежные камыши.

Именно в камышах на берегу озера Балам и Бошито поймали дикого котёнка оселотля. Братьям было немало лет, уже совсем не дети, а взрослые мужи. Однако целыми днями возились с оселотлем, обучая разным штукам, – ходить на задних лапах, прыгать в кольцо, ловить мяч зубами, подкрадываться к игуанам, греющимся на солнце, притворяться шкурой, лежащей в пыли, считать до двадцати и отвечать на простые вопросы, урча или мигая.

– Без этих навыков ему трудно придётся в жизни! – говорил Балам, когда бабушка Сигуа интересовалась, зачем простому оселотлю такая образованность.

Оселотль вырос здоровенным котярой. Величиной с пятилетнего мальчика, если стоял на задних лапах, и не менее смышлёный.

Его густой мех с красивыми продольными полосами на бурой спине и пятнами на светлых боках переливался под солнцем. А широкие округлые уши вмещали звуки всего города, озера и прилежащей сельвы. Он напоминал хорошо подготовленного воина, которому уже снятся близкие битвы.

И вот однажды безлунной ночью оселотль передушил ровно двадцать павлинов, индеек и цесарок, невинно дремавших на ветвях деревьев или под открытым небом на земле.

Дворцовый сторож заметил самое начало этой расправы, когда Балам что-то нашёптывал оселотлю, а Бошито показывал круглое число двадцать, складывая пальцы рук и ног.

– Никто его не науськивал, – отпирались братья. – Вообще это не наш оселотль, а пришлый. Да наверняка сам сторож передушил крикливых птиц, потому что спать не давали!

Прошла неделя, и ранним утром нашли того наблюдательного сторожа на городской площади. Он лежал навзничь, глядя в небо, – с разорванным горлом.

На каменных плитах не осталось никаких следов, а братья клялись, что их оселотль всю ночь сидел на привязи.

– Зачем придирки и подозрения? – обижался Бошито, – Может, вновь объявился ягуар!? Бабушка Сигуа ещё помнит его проделки!

– А мы дни напролёт играем в пок-а-ток! – щурился рысьими глазами Балам.

И это была почти чистая правда.

Неподалёку от пирамиды Циминчака располагалось поле, протянувшееся между массивными стенами, из которых торчали два каменных кольца. Тут-то и сражались в пок-а-ток.

В былые времена это была не столько игра, сколько священный обряд, совершавшийся по большим праздникам, когда колесо майя заканчивало полный оборот в сто четыре туна.

Надевали толстокожие шапки и грубые кожаные щитки – на плечи, бёдра и ноги, – потому что мяч из каучуковой смолы был твёрдым и тяжёлым, будто кокосовый орех.

Его отбивали, как получалось, – всем, чем могли, за исключением рук.

Каучуковый мяч носился над полем, подобно чёрной птице Кау, – со свистом и резкими вскриками, когда бил кому-нибудь в глаз. Игроки были в синяках и шишках, а иные, зазевавшись, лишались зубов.

Но если мяч пролетал сквозь каменное кольцо, что происходило не часто, все ликовали – значит, удалось пронзить само время и перейти из этого мира в лучший!

Игрок, угодивший мячом в кольцо, становился, конечно, героем.

С тех давних пор всё изменилось, и в пок-а-ток играли чуть ли не каждый день. Для развлечения и ради молодечества. Обычно две команды, по шесть человек в каждой.

Балам и Бошито подобрали себе компанию из каких-то особенно тёмных личностей.

Вообще, заслышав о веселье в городе Тайясаль, туда устремились самые странные существа. То ли ещё не люди, то ли уже не совсем. Вполне вероятно, потомки глиняных и деревянных.

Сначала братья предложили играть на интерес, то есть на изделия из птичьих перьев, на украшения из нефрита, на оружие или одежду, на бобы какао или на рабов. Словом, перед каждой игрой договаривались, что получает победитель.

Затем Балам придумал ещё одно правило.

– Если мяч попадает в кольцо, игроки раздевают зрителей! – ухмылялся он. – Чтобы те не заскучали!

Никто не обратил внимания на это новшество. Ну, пусть будет. Так редко в последнее время мяч пролетает сквозь кольцо, что и говорить-то не о чем…

Но Балам хорошо знал, о чём говорит.

На другой день братья заявили, что выходят на поле втроём против шестерых, и появились с оселотлем, выступавшим с достоинством на задних лапах, одетым, как полагается, в кожаную шапку и щитки.

– Позвольте! – стали возражать соперники. – Причём тут хищник?!

– Да-да, причём тут хищник? – кивнул Балам. – Это наш младший брат!

– Мы можем и обидеться, – сказал Бошито, почёсывая оселотля за ухом.

С ними опасались спорить и ссориться. Во-первых, дети ахава, а во-вторых, – дикие, почти хищники. Почему бы оселотлю и не быть их братом?

Однако играл он, как никто другой! Совершая немыслимые кульбиты, перехватывал все мячи. И с каждым, зажатым в зубах, проскакивал сквозь кольцо – на высоте в три человеческих роста. Недаром получил хорошее образование.