Повести нового света

Объевшись сладких плодов померанцевого дерева, пожилая обезьяна-капуцин развалилась на толстом суку и посвистывала так душевно, будто играла на флейте.

– Этого я давно знаю, – улыбнулся Эцнаб. – Большой любитель пульке. Только поднеси ему, запоёт на всю округу!

Чем дольше вслушивался Шель, тем громче и яснее говорила сельва. Зависнув вниз головой под пальмовыми листьями, посапывали во сне летучие мыши. Из созревших стручков акации падали на землю семена. Раскрывались, чпокая, цветы на тюльпанном дереве.

Шель сам не понимал, почему всё здесь узнаваемо. То ли старое корыто помогает вспоминать? Или возникла связь с папой Гереро? Ведь именно тут провёл он на охоте большую часть остававшегося ему времени. Наверное, и по этой тропе ходил с копьём и дротиками.

Эцнаб бесшумно увлёк Шеля за дерево и кивнул вперёд, где что-то двигалось и вздыхало – тёмно-бурое, с белыми пятнами.

Прямо перед ними, в десяти шагах, остановился тапир. Он щурился и морщил лоб, беспокойно шевеля ушами и длинным носом, величиной с коротенький хобот. Вид его был настолько конфузливый и растерянный, будто у жениха, проспавшего день свадьбы.

Уловив в воздухе нечто подозрительное, тапир опустил голову и слепо, как самоубийца, бросился напролом в чащу, так что сельва охнула и содрогнулась.

– Ему-то хоть бы что – нипочём удары сучьев и ветвей! – рассмеялся Эцнаб. – Зато таким манером спасается от любого хищника.

– Даже от ягуара? – спросил Шель.

– Напрасно, мальчик, ты произнёс его имя. Этот зверь лёгок на помине! – по лицу Эцнаба пробежала тень, и он вытащил из-за пояса деревянный обоюдоострый меч с лезвиями из пластинок обсидиана. – А когда он голоден, то хуже крокодила, – может посеять страх в твоей душе. Не стоит с ним встречаться на тропе тапира. Проложим новую…

Они углублялись в сельву, а по вершинам деревьев с шумом, напоминавшим порывы ветра, скакали вереницы чёрных длиннохвостых обезьян мириков. Ах, как им было любопытно, кто это тут рубит кусты и лианы! И некоторые смельчаки спускались так низко, что их причёсанные, словно только от парикмахера, морды выглядывали из листвы на расстоянии ладони.

Уже смеркалось, когда они вышли к огромному провалу в скале, откуда веяло холодом, как из загробного мира. Стёртые каменные ступени уходили в темноту. А далеко внизу едва слышно вздыхало, колыхалось подземное озеро – непроглядное, как беззвёздное небо.

Эцнаб достал из заплечного мешка деревянное ведёрко, положил туда камень и начал спускать на верёвке. Долго-долго путешествовало ведёрко, пока не раздался всплеск, словно удивлённый голос.

– Это Чомиха – лучшая вода, – говорил Эцнаб, вытягивая верёвку. – Есть Каха Полуна – дождевая. Цупуниха – воробьиная. И Какашаха – вода попугаев. Но Чомиха – лучшая!

Шель пил Чомиху, ощущая, как вечерняя сельва проникает в его душу.

И время здесь было иным, чем в городе на острове. Кажется, оно уходило, оставаясь.

Он лёг ничком на тёплый камень, но видел всё вокруг.

Небольшой броненосец-тепескуитли, семеня короткими когтистыми лапами, бродил у своей норы близ муравейника – мигал задумчивыми свиными глазками, изредка поглядывая на луну.

– Если нет мотыги, чтобы выкопать клад, поймай тепескуитли! – усмехнулся Эцнаб. – Лучшего копальщика не сыщешь. Такой силач! Направь, куда требуется, и через триста ударов сердца будет тебе яма – в три метра глубиной.

Уже колибри прятались в крохотные гнёзда под пальмовыми листьями. А летучие мыши, наоборот, просыпались. Они хозяева ночи. Беззвучно носятся меж деревьями. Листоносые на лету ловят рыбу в озёрах и реках. Вампиры снуют, отыскивая теплокровных, – так осторожно, ловко присасываются к лапам индюшек, что те и не чуют.

Открылось тёмно-зелёное небо – Яяуко. Затем второе, где живут звёзды. И, наконец, четвёртое, по которому восходит Венера.

Ночная сельва оглушала – цикады, кузнечики, лягушки, лагартихи, квакши и филины…

Нет-нет, филины молчали! Когда филин крикнет, умирает воин майя. Шель это точно знал. «Тла-ко-ло-тль!» – так страшно кричит филин.

Огромные светляки, подобно невиданным близким созвездиям, озаряли ночь, порхая и вдруг замирая. Бывает, среди них являются алуши. Такие же яркие, но куда больше, светлые призраки, – души умерших людей, оставшиеся жить в сельве.

Ночью Эцнаб определял время по Венере, Плеядам и Ориону.

– А вот и Мировое древо, которое поддерживает небесный свод, – указал он на Млечный путь. – Его отражение на земле – священное дерево сейба. Всё, что есть на небе, отражается на земле. Или наоборот…

Шель закрыл глаза, засыпая. И запад был красным. Юг – синим. Восток – белым. А север – чёрным, поскольку там страна временно мёртвых. Тех, что уходят, оставаясь.

Рваное ухо

Шель сражался с ягуаром. В правой руке меч, а левая обмотана шкурой тапира.

Пока ягуар, урча, драл её когтями, Шель взмахнул мечом и отсёк ему хвост.

Извиваясь, упал он на землю и тотчас превратился в гремучую красно-черную королевскую змею. А ягуар взревел от боли и завертелся на месте, старясь лизнуть обрубок.

На это было так страшно смотреть, что Шель вскочил в пирогу и, оттолкнувшись, погрёб к острову.

Но тут заметил, – это вовсе не озеро Петен-Ица. Над ним простиралось каменное небо! Он плыл в темноте под землёй неизвестно куда. Сердце билось так часто и гулко, что он боялся, как бы не случился обвал. А сзади, фыркая, догонял ягуар. Вот он уцепился лапой и поднял над бортом тяжёлую пятнистую башку с яростными жёлтыми глазами.

Шель нырнул в чёрную воду и быстро поплыл сажёнками, как учил папа Гереро, но ягуар освоился в пироге и поспевал, умело орудуя веслом. Уже толкал в спину, стараясь потопить.

– Шель! – шептал он прямо в ухо. – Шель!

Выскочив из воды, Шель открыл глаза и увидел перед собой ягуара, готового к прыжку.

Не сразу сообразил, что это пятнистая шкура на стене, – парадный плащ, который когда-то подарил отец, убив на охоте самку ягуара.

«Если повстречаешь её жениха, – сказал он тогда, – то сразу узнаешь по рваному левому уху – это след моего копья!»

Мама Пильи сидела рядом, обнимала и гладила по голове:

– Шель! Мой голубок! Моё солнце! Чего ты напугался? У нас всё хорошо!

Возможно, так оно и было, но уже не первый месяц какой-то ягуар-убийца бродил вокруг озера по сельве, уничтожая всё живое.

Он учинил настоящую бойню, нападая на оленей и тапиров, на обезьян и фазанов, на черепах и крокодилов.

Его рыканье слышали и в городе.

Более того, он приплывал на остров. Сначала задрал несколько собак и свиней, а потом старика-водоноса и двух подгулявших музыкантов. Он убивал, кусая в затылок или переламывая хребет.

На него устраивали облавы, пытались загонять в ловушки, но без успеха. Ягуар ускользал, и даже следов его не находили.

Хотя поговаривали, что левое ухо ягуара – рваное.

Конечно, он непременно видел из какого-нибудь логова, кто надевает по праздникам шкуру его невесты. И теперь наверняка охотился за Шелем.

В каждой кроне дерева, в рассеянной тени пальмовых беседок или закоулках дворца Шелю мерещилась красновато-жёлтая пятнистая шкура и мелко подрагивающий хвост.

Он давно уже не был в сельве, да и в город-то редко выходил.

Ягуар не оставлял его ни днём, ни ночью. Казалось, выслеживает, готовится для последнего прыжка.

«Ещё куда ни шло, если переломит хребет, – думал Шель, – Но укус в затылок – это слишком!»

Да, Рваное ухо умудрился-таки посеять страх в его душе.

Эцнаб говорил, что такое случается. Однако Шель не мог ему признаться, что боится какого-то кота. Пусть здоровенного, хитрого и мстительного, со зловещим рваным ухом, но в общем-то – кота.

Словом, это было наваждение!

Шель лежал в постели без сна и глядел на свой парадный плащ, который некогда был невестой Рваного уха.

И вдруг он ясно понял – если бы ягуар хотел просто сожрать его, то давно бы уже это сделал.

Рваное ухо охотился не за ним, а за его душой, желая овладеть ею, стать вторым «Я». Даже если кто-нибудь убьёт этого ягуара или тот сам сдохнет от старости, страх, посеянный им однажды, останется навсегда.

Шель поднялся, обмотал левую руку пятнистым плащом, а в правую взял меч, тот самый, которым Эцнаб прорубал в сельве новые тропы.

Он тихо выбрался из дома. Полная луна в небе, и та смахивала на шкуру ягуара. Всюду лежали густые тени, и в каждой, казалось, затаился зверь.

Но Шель точно знал, куда идти. Они будто бы заранее сговорились с Рваным ухом об этой встрече.

Миновав площадь, он прошёл вдоль мрачной, как крепость, школы, и очутился в саду, где лунный свет и лёгкий ветер, могли бы схоронить в зыбких лиственных тенях табун тапиров, а не то что ягуара.

– Я здесь, – сказал Шель, и услышал в ответ короткий рык.

Ягуар исполинским прыжком вылетел из-за деревьев и мягко опустился в метре перед Шелем, весь подобравшись и припав к траве. Взор не охватывал его разом, настолько он был огромен. Что для него этот мальчик-подросток с коротким мечом?

Шкура его блистала, хвост трепетал, а в глазищах горело безумие полной луны. Уши прижаты к голове. Однако часть левого неловко и смешно топорщилась, напоминая засохший стручок акации.

Шель улыбнулся и вонзился, не мигая, прямо в глаза Рваного уха.

На миг показалось, что облака прикрыли луну, но она, как прежде, сияла на небе. Зато померкла во взгляде ягуара. Он вдруг обмяк, потускнел и медленно, как во сне, начал пятиться, отползая на брюхе.

– Уходи! – закричал Шель высоким ломающимся голосом, – Прочь! Сгинь!

И Рваное ухо всё в точности исполнил. Сначала пошёл, поджимая хвост. Затем поскакал широким махом, так что голова болталась. И, наконец, действительно, сгинул.

Во всяком случае, его никогда больше не видали и не слыхали. Да, похоже, и другим ягуарам Рваное ухо наказал, чтобы духа их не было рядом с озером Петен-Ица.

Вопль

Иногда ахав Канек отпускал своего любимого пса Шолотля в сельву – погулять в компании Эцнаба и Шеля.

После проливных тропических ливней, когда ночами становилось прохладно, голый пёс, обладавший повышенной температурой тела, согревал их, будто бурдюк с горячей водой.

Однажды они добрались до большой реки Усумасинта, что впадает в залив Кампече. Ничто не предвещало неприятностей.

Шолотль щипал какую-то полезную травку. Эцнаб собирался расколоть здоровенный спелый кокос. А Шель впервые очутился в густых мангровых зарослях, которые тянули к нему со всех сторон надземные дыхательные корни.

Он так увлёкся, разглядывая их, что едва не наступил на пятиметрового крокодила.

Крокодил тоже зазевался или был удивлён до крайности, потому что далеко не сразу отворил пасть. Шель попытался заглянуть ему в глаза, но, кроме зубов, уже ничего не увидел.

Всё же он был уверен, что у него другая судьба – не по зубам крокодилу. Эти зубы, как говорится, не про него…

Хотя крокодил-то мог думать иначе. И уверенность Шеля пошатнулась, как араукария, подрубаемая каменным топором. Кренилась с каждым ударом сердца, уступая место сомнениям, поскольку челюсти вот-вот готовы были сомкнуться.

И тут Эцнаб, несмотря на преклонный возраст, так ловко и мощно метнул кокос, что он, подобно пушечному ядру, врезался в розовую пасть и накрепко застрял в глотке.

Только теперь Шель смог посмотреть в глаза крокодила и сразу понял, что им ничего не докажешь. Даже с кокосом в глотке крокодил был несокрушим. Он бил хвостом и кидался из стороны в сторону, как сторожевой пёс на привязи. Шолотль держался от него подальше.

– Это тебе не ягуар! – улыбнулся побледневший жрец.

Несколько потрясённые, они вышли на старинную, выложенную камнем дорогу и тут же столкнулись с отрядом испанцев – трое конных и двадцать пеших, включая индейца-проводника из враждебного клана лагартих.

Шель почти ничего не знал по-испански. Папа Гереро не успел его научить. Но теперь, заслышав речь солдат, неожиданно всё понял.

«Матаремос а эсте бьехо! Перо, крео, ке эсте ниньо де нуэстрос. Пуэде сер, робадо, и сус падрес бускан а эль. Эсперо, ке эйос пагаран бьен а носотрос, си деволвемос су ихито!»

Ему не понравилась испанская речь – ни звук её, ни, тем более, смысл. Солдаты хотели убить старика, а мальчика, которого посчитали украденным из ближайшего города, вернуть родителям, чтобы получить вознаграждение.

– Ах, старика!? – сверкнули глаза Эцнаба. – Конечно, со стариком просто разделаться! Но не со мной…

Он приказал Шелю заткнуть покрепче уши. Обхватил руками голову Шолотля.

И вдруг завопил так дико и неистово, как могла бы, наверное, взреветь вся сельва разом, если бы её очень обидели. Оцепенели змеи, пара диких кабанчиков потеряла сознание, с деревьев попадали птицы и обезьяны.

А когда стих его голос, и воцарилась первозданная, как до сотворения мира, тишина, на обезумевших испанских солдат бросился с глухим рыком Шолотль.

Эцнаб придал ему вид чудовища из преисподней. Казалось, пёс извергает пламя.

Да тут ещё упрямый крокодил с раскрытой пастью выскочил на дорогу.

Кони, сбросив всадников, умчались галопом. Отряд рассеялся по сельве и мангровым зарослям, но некоторые замерли, как в столбняке.

В городе Мерида, столице Юкатана, построенной испанцами неподалёку от побережья Мексиканского залива, долго потом говорили о каких-то обезьянах-ревунах, способных вызывать ураганы, и об ужасном звере – помеси собаки с крокодилом. Хотя многие трезво склонялись к тому, что сами солдаты объелись сдуру ядовитыми плодами или грибами, после чего и бредили до беспамятства.

А Эцнаба этот короткий вопль будто бы надорвал. С тех пор он уже не был так быстр. И чаще присаживался отдохнуть, вздыхая о прошлом и размышляя о смерти.

Ушедшие

Эцнаб научил Шеля ходить по сельве рука об руку с утренним ветерком.

– Иначе мы никуда не поспеем, а я должен многое показать, – говорил он. – Знак Пятого солнца – движение. Но погоди – не надо бежать, высунув язык! Просто пойми головой и ощути душой, что твои ноги легки, как ветер.

Когда Шелю удалось это в первый раз, то дух перехватило. Проворно и плавно, как тёплый воздушный поток, едва касаясь земли, обтекал он кусты, лианы, деревья.

Пять лиг за час одолевали они с Эцнабом. За пару дней могли достичь развалин города Тулума, в бухту которого выплыл когда-то папа Гереро.

– Эх, братец! – говорил Эцнаб. – Разве это скорость? В молодости я мчался плечо к плечу с ураганом. Да силы уже не те.

Странствуя по сельве, они то и дело натыкались на останки некогда широких дорог-сакве, мощённых белым камнем, на искусственные пруды для хранения дождевой воды, на поливные каналы.

А через каждые две-три лиги из сплетения лиан и деревьев проглядывали развалины древних городов – дома, дворцы, пирамиды, стены, покрытые снаружи резным орнаментом и головами пернатых змеев, а внутри росписями, изображавшими богов, царей, жрецов, воинов и пленных. И везде виднелись отпечатки маленьких красных ладоней.

– Чьи это? – спросил Шель, намереваясь приложить свою.

– Стой! – вскрикнул Эцнаб. – Если дотронешься, всю жизнь тебе блуждать в потёмках, как слепому. Потом я расскажу…

Огромные деревья теснили и сокрушали человеческие постройки. Ступени пирамид были плотно перевиты корнями, раздиравшими белый камень. С зелёных ветвей, качавшихся в пустых проёмах дверей и окон, свисали, словно бахрома, гнёзда птицы-портнихи.

– Как будто само время здесь всё заткало, оплело, обвило, запутало, – вздыхал Эцнаб, – Ах, как мудрено постигнуть скопление минувших лет!

Действительно, настолько всё поглотила сельва, что приходилось карабкаться, как обезьянам, на самые макушки деревьев, чтобы с них попасть на вершину пирамиды.

Оглядывая с высоты безбрежную лиственную зелень, укрывшую, будто приливной волной, большие, когда-то шумные, полные жизни города, Эцнаб воскликнул:

– Дом народа майя – страна оленя и фазана! Сердце выпрямляется, когда думаешь о прошлом! – Его чёрные раскосые глаза блестели, и даже круглое совиное лицо лучилось. – Наши мудрецы видели всё, что происходит в мире. Они любовались небосводом и ликом Земли, не двигаясь с места. Они предсказали нашествие белых людей и унижение майя.

Он присел на камни, подогнанные один к другому его далёкими предками.

– Знаешь ли, мальчик, огонь живёт за счёт смерти воздуха. Вода гасит огонь. Земля поглощает воду. Всё исчезает и возрождается. Каждый живёт за счёт других и умирает ради жизни других! Наш народ уже давно достиг расцвета и состарился. Многие поняли это ещё пятьсот лет назад, и решили уйти из колеса времени в чистый свет.

Эцнаб поднял голову к сияющему небу:

– Погляди – они и сейчас вокруг нас!

Мапаче

В те времена было легче распознавать богов. Шель уже понимал, кто они такие и за что в ответе.

Самого творца Цаколя-Битоля, жившего на тринадцатом небе, далеко не всегда дозовёшься.

Зато другие боги – помельчье – куда доступнее. Жрец Эцнаб беседовал с ними каждый день. У него сложились мягкие отношения с ближними земными богами. Ну, как с дальними родственниками.

Они обитали по-соседству. Чаак – повелитель дождя, Иш-Чель – богиня плодородия, Ик – управитель ветра, Шипе-Тотек – бог весны, Йум Кааш – охранитель маиса.

Даже с Кукульканом – Пернатым змеем – богом солнца и времени, сыном двуединого Цаколя-Битоля, можно было столковаться. Он пожертвовал собой, чтобы люди жили в эпоху Пятого солнца, и теперь восходил на небе яркой звездой Венерой.

– Ближние боги помогают в этой жизни или, наоборот, слегка вредят, по настроению, – объяснял Эцнаб, – Однако в вечной жизни одна тебе опора – Цаколь-Битоль! Он бережёт тебя. Только с его согласия можно покинуть колесо времени и уйти в свет, сделавшись частью Творца и Создателя.

Они проходили мимо цветущей оранжевой фрамбуяны. Завидев их, спустилась с ветки носуха-коати. Её длинный полосатый хвост отвешивал поклоны. Видно было, что это родственник енотов, но связанный некоторыми узами и с медведями.

Шель сразу узнал его, как будто вдруг ожил любимый носатый горшок из детства или появилось внезапно второе «Я» по кличке Уай, помогшее когда-то выбраться из лабиринта.

– Это тоже ближнее божество. Покровитель дружелюбия! – сказал Эцнаб и свистнул.

Длинноносый покровитель ответил таким же посвистом, и пошёл следом, улыбаясь. Потом залез в пирогу, и прибыл в город Тайясаль.

Шель дал ему имя Мапаче. С тех пор они не разлучались – где Шель, там и Мапаче.

Вокруг глаз и на носу у него были белые пятна, отчего он выглядел близоруким мыслителем. И невероятно дружелюбно относился ко всякой еде.

На завтрак выпивал здоровенный кувшин молока, любовно придерживая его передними лапами. Но на этом и не думал останавливаться, а сразу начинал рыть там и сям землю, отыскивая червей и личинок. Не отказывался от жуков, улиток, кузнечиков или початков кукурузы, которые закусывал на десерт бананом.

В жару Мапаче растягивался на облюбованной ветке смоковницы под окнами Шеля и дремал, дожидаясь прохлады, чтобы дружелюбно отобедать в тени. Затем вновь что-то рыл и разнюхивал, посвистывая, как соловей.

А, наевшись, заигрывал с местными петухами, индейками, голыми собачками, утками и кабанчиками. Ему даже удавалось растормошить и втянуть в свои ребячьи забавы старого пса Шолотля.

Но как веселился Мапаче, когда Шель брал его в сельву! Уж так он свистал и покрикивал, что распугивал всех на пути!

Пожалуй, лишь трёхметровые каменные люди оставались невозмутимыми.

Они полулежали, опираясь на локти, согнув колени, и неотрывно глядя куда-то вправо. Шель невольно посматривал туда же, думая увидеть что-то необычное. Но кроме Мапаче, старательно подражавшего каменным людям, ничего нового не замечал.

Эцнаб тоже прилёг отдохнуть и заговорил, будто бы сам с собой.

– Как дела, бабушка Тоси? – поглаживал он обеими руками землю. – Да, я знаю, что смерть – начало новой жизни. И у каждого есть выбор, потому что над тобой, бабушка, тринадцать небес. Под тобой девять преисподних. И рядом с тобой – четыре райских обители. А вокруг тебя – колесо Вселенной, вроде огромного дракона, кусающего свой хвост. Будь спокойна, бабушка, – его поддерживают вот эти каменные братья-бакабы. Их много по всей сельве…

Шель ещё раз взглянул направо. И ему показалось, что открылись все небеса и все преисподние. И всюду было прекрасно, как в раю, как в этой сельве, что обступала их и берегла.

Дом карлика

Шель столько времени проводил в сельве, что она стала его невестой. Он позабыл о женитьбе, хотя давно пора было. Юноши майя женятся в 16 лет, а девочки выходят замуж и того раньше.

Эцнаб и Шель выпрямляли свои сердца. То есть исповедовались в грехах, глядя на луну, где сидел, прядая ушами, кролик Ламат.

– Будет ливень, – сказал жрец, прислушавшись, – Так говорит повелитель дождя Чаак.

И они решили переночевать в полуразваленном доме, видневшемся неподалёку.

Ещё затемно маленькие помощники Чаака устроили переполох в одной из райских обителей, грохоча горшками и палками.

Конечно, они побили всю посуду, и хлынул безудержный ливень. Где-то потекло ручьём сквозь худую крышу, а где-то размеренно капало – «кау-итль, кау-итль». Хотя в комнате, где они спали на пальмовых листьях, было сухо и пахло так, как может, наверное, пахнуть колея, оставленная колёсами времени.

– Слово «кауитль» обозначает и дождь, и время. Действительно, они похожи, – усмехнулся Эцнаб, протягивая кукурузную лепёшку, – Капают, текут, убегают, всюду просачиваясь, исчезая, а затем объявляются вновь – всё те же. Уходят, оставаясь.

Под грохот грозы, шум ливня и отдельную капель они позавтракали, и Эцнаб рассказал историю приютившего их дома.

Когда-то в хижине, стоявшей на этом самом месте, жила слепая старуха, умевшая немного колдовать. Она раскрашивала красной краской перья на продажу. И тосковала без детей. Каждый вечер заворачивала в тряпочку индюшиное яйцо и укладывала возле очага. Надеялась, что вылупится сыночек. Однажды утром скорлупа треснула, и вышел мальчик, величиной с птенца. Хоть он и подрос со временем, но не более крупного индюка. Зато во всём помогал старухе и умудрился выстроить для неё этот большой каменный дом. Они зажили хорошо. Но как-то в сумерках на карлика напала дикая кошка-оселотль – только перья от него остались. Старуха покрасила их красной краской, да и ушла с горя бродить по сельве. Говорят, и по сию пору ходит всюду, ощупывая стены, стараясь отыскать свой дом. Да никак не может. Поэтому только здесь нет отпечатков её красных ладоней.

Ливень внезапно оборвался, будто кто-то утянул его за ниточку на небо. Эцнаб и Шель вышли из дома. Ветви деревьев отяжелели от воды Каха Полуна и склонились так низко, что приходилось кланяться сельве.

– Она это любит, – улыбался Эцнаб, покряхтывая при каждом поклоне.

Сквозь зелень едва проглядывало сияющее уже небо с радугой, упёршейся одним концом в дом карлика, а другим в огромное, как Млечный путь, дерево.

Это была древняя священная сейба – хлопковое дерево-кормилец, которое звали Чичуаль.

– Всё на земле не вечно, а лишь на миг один, – произнёс Эцнаб, прислонившись к древесному стволу. – Не всегда человек на земле, а лишь на ничтожное время! Вот и моё колесо завершает свой оборот…

На эти слова из дупла сейбы показались длинные изумрудно-зелёные перья, и высунулась редчайшая птица кетцаль.

– Знаешь ли, эта особа из семейства обжор – трагонов. Клюёт, что попадётся, с утра до вечера! Но увидеть её – к счастью и близкой свадьбе! – рассмеялся Эцнаб.

Птица была большая, с ярким, как радуга, блестящим оперением. Поглядела на Шеля и упорхнула, вскрикнув на прощание, – Си-гуа!

Шель обомлел – ведь именно так звали младшую дочь ахава Канека.

В последнее время это имя волновало его не меньше, чем звуки и запахи сельвы. Сигуа напоминала ему ту женскую фигурку в виде колокольчика, без чаши на голове, которую он полюбил ещё в детстве.

Сигуа! Стремительное имя, как звук улетающей с лука стрелы.

Похоже, это стрела крепко-накрепко засела в сердце Шеля. Именно так сказал он, поклонившись священному дереву майя.

И уже на другой день Эцнаб, сватавший когда-то старшую дочь ахава для Рыжебородого, просил отдать младшую за его сына. Хоть она и приходилась Шелю тётей, а была вдвое моложе – тоненькая, гибкая, проворная, будто ласка в сельве. Солнечный отблеск на влажной листве.

Ахав Канек не возражал. И так же быстро, как стрела достигает цели, Шель взял Сигуа в жёны.

А в 4661 туне у них родился сын Чанеке, имя которого означало – ручной, домашний ребёнок.

Алуши

Ровно через три туна, накануне Праздника цветов, Шелю приснился старина Мапаче.

– Мы появились на свет в один час и, найдя друг друга, хорошо прожили вместе положенное время, – посвистывал он, улыбаясь, – В мире и любви! А это так здорово, когда второе «Я» не враждует с первым!

И ушёл, виляя хвостом.

Шель проснулся до восхода солнца с растревоженной душой. К чему бы этот сон? Мапаче за последний год так одряхлел, что даже ел нехотя, а больше спал на любимой смоковнице под окнами хозяина. Вот и сейчас там дремлет! Никуда не запропал, и это хорошо…

После полудня Шеля позвал к себе жрец Эцнаб.

– Для каждого дела – свой день, – сказал он. – Один для войны, а другой для отдыха. Для поклонения богам и для наблюдений в тишине, постный день и день обжорства. А сегодня – подходящий, чтобы навестить сельву!

С ними поковылял и Мапаче, настолько седой, что едва заметны полоски на его хвосте, да и пятна вокруг глаз. С раннего утра он был взбудоражен, словно давно ожидал этого похода.

Да и не только он. Какое-то странное возбуждение переполняло всё вокруг. Горлинки-паломы ворковали, как заведённые. Длинноклювые колибри порхали всюду, вытворяя неожиданные замысловатые кульбиты. Вскрикивали то и дело попугаи, будто вопрошая о чём-то. Отвечали им обезьяны. Вмешивались, подвывая, койоты. И алуши во внеурочное время выглядывали из-за домов и деревьев, едва заметные под ярким солнцем.

В городе гремели деревянные барабаны, гудели бамбуковые флейты и дудки-уэуэтли. Раскрашенные в ярко-красный цвет дети танцевали на площади уже много часов кряду. Вообще на улицах все пели и плясали, разбрасывая цветы.

– О, сколько же цветов под ногами! – воскликнул Эцнаб. – И сколько песен! Жалко топтать и не слушать! Трудно уйти…

Когда они плыли в пироге, на озере было тихо. Уже начинался закат. Косые лучи заполнили всю сельву, струясь меж деревьями, как ручьи.

Они плыли медленно, и Эцнаб напевал что-то под нос, а Мапаче умудрился заснуть, похрапывая и повизгивая.

Как только достигли берега, поднялся ветер. Втроём они миновали мильпу, где всё так же шуршал, охраняя маис, Иум Кааш, и по тропе тапиров углубились в сельву.

Солнечные пятна, играя с тенью, скакали туда-сюда, так что подмывало отмахнуться от них, как от роя желтокрылых бабочек.

Позади, отдуваясь и вздыхая, брёл Мапаче, мечтавший, конечно, полежать на ветке смоковницы.

– Наши мудрецы всегда знали, ради чего живут люди в этом мире, – сказал Эцнаб, – Они стремились стать божествами, потому что для человека это так же естественно, как рождение, жизнь и смерть. А вот я, похоже, уже забыл, ради чего…

Он обернулся, взглянув на Шеля, и внезапно удивился:

– Надо же! Всё был ребёнком, подростком и вдруг – нате вам, – мужчина! – И протянул поющую раковину, с которой никогда не расставался. – Ты будешь жрецом, мальчик, затем и ахавом, а проживёшь до Обновления. Помни, не много есть истинного в этом мире, – лишь цветок и песня! А также всё, что их окружает…

Он шагнул вперёд и скрылся, исчез между светом и тенью.

Шель не сразу понял, что произошло. Эцнаб будто растворился в солнечном блеске и лиственном полумраке, среди цветов и птичьих песен. Так, наверное, уходит умирать ягуар – забирается в самую глушь, чтобы никто не увидел его слабым и беспомощным.

Откуда-то долетел лёгкий свист. Мапаче замер, прислушиваясь, прыгнул с тропы, и – пропал. Только скользящие свет и тени – мягкие, вечерние.

Шель поклонился на все четыре стороны, повесил раковину на шею и пошёл к берегу.

Он понимал своей вытянутой к небу головой, что так устроена жизнь на земле. Но душа его тосковала и плакала.

Шель стал жрецом храма, где хранились мощи коня Эрнана Кортеса, а на возвышении стоял белый идол Циминчак – Громовой Тапир.

Миновали, как миг, в непонятных заботах, печалях и радостях четырнадцать тунов, и, сидя на троне, тихо скончался ахав Канек.

Тело его посыпали красной краской, потому что этот цвет означает бессмертие. Положили в рот несколько нефритовых бусинок, чтобы мог расплатиться при входе в царство мрака с владыкой его Ах-Пучем.

Вместе с ним похоронили и пса Шолотля, который из кофейного давно превратился в серого, будто сама его бесшерстная кожа выцвела от старости. Он должен был перевезти хозяина через подземную реку Апоноуая.

Шель принял сан ахава. В городе Тайясаль все правители носили имя Канек. Так что Шель стал следующим по счёту. Может, двадцатым или двухсотым.

Это его не волновало. Он знал, что очень скоро выйдет из колеса времени.

А что может быть лучше, чем уйти в пору Обновления, когда расстаются со всем старым!

Завершая свой земной круг в пятьдесят два туна, Шель разглядывал золотое солнце с пятью изогнутыми лучами, серебряных голубя, сову и попугая, и незаметно заснул таким тихим детским сном, что пробудиться уже не было сил.

Правда, в далёкий свет ему не хотелось.

Он любил сельву и остался в ней, превратившись в алуши. И встретился с папой Гереро и Эцнабом.

Они живут в соседнем мире эти алуши, рядом с ближними богами.

Порой, как яркие светляки-люсьернаго, мерцают в ночной сельве среди развалин храмов и дворцов.

Вспоминают о прежней жизни? Грустят?

Впрочем, у них уже давным-давно иные храмы и дворцы – деревья, горы, кусты, озёра и моря. И если там есть грусть, то, вероятно, совсем другая.

Изредка по ночам Шель в виде светлого призрака алуши являлся в город Тайясаль, где родился в этот мир и ушёл из него через пол-оборота колеса майя.