Мельпомена

Ты урод. Слова казалось эхом отражались от стен и доносились до Филиппа звоном бесчисленного количества колоколов. Ты разрушаешь все, что любишь. Скольких ты уже погубил? Когда же ты поймешь, что лучше бы тебе просто лечь и подохнуть здесь, в этом грязном переулке.

Филипп заткнул уши. Звон колоколов становился невыносим, как и слова этого существа. Обессилев от всех событий, под тяжестью собственной слабости, Лавуан упал на землю и свернулся в надежде, что все наладиться само собой, что голос уйдет, что его страданиям будет положен конец.

Умри уже наконец! Как же ты жалок! Лежишь здесь, как побитая собака! Никакой чести! И после этого, ты еще мнишь себя кем-то?! После этого твой язык поворачивается называть себя «творцом»? Паучиха подошла совсем близко, нависнув страшной черной тучей над скрючившимся Филиппом и продолжала говорить до тех пор, пока писатель не потерял сознания.

Спи спокойно и надейся, что никогда не проснешься.

~ III ~

– Не гоже так в грязи валяться.

Низкий голос с грубым акцентом раздался где-то высоко над головой Филиппа. Едва продрав залипшие от глубокого сна, глаза, Лавуан был ослеплен копной рыжих волос. Фрида… Нашла меня…

– Все хорошо, мсье Лавуан? – голос стал еще грубее и будто ближе.

Карим глазам француза предстала вовсе не маленькая немка, а ее большой кузен. Вместо миловидного, как сейчас осознал писатель, пяточка Фриды, все внимание героя было акцентировано на выдающимся лбу немца, который, как казалось отсюда снизу, занимал не менее половины всего лица. Боже, Аполлон бы в голос рассмеялся с такой рожи. Грязная густая борода, поглотившая вторую половину лица, также выглядела некрасиво, приютив на себе сажу и грязь, а может и вовсе какую-нибудь живность. От этой мысли Лавуана передернуло, что, однако, помогло ему подняться быстрее с пыльной дороги.

– Все хорошо, – отряхиваясь, промямлил Филипп. – Ничего такого, к чему бы я не был привыкшим. Ты как тут, Хельмут?

Немец стоял, одаривая происходящее вокруг исключительно тупым взглядом. Несмотря на то, что у Фриды и Хельмута глаза были нежно-голубого цвета, тот свет, что исходил от очей сестры, никак не был сравним с тяжестью и мрачностью взора брата. Казалось, что все то варварское, что зачастую приписывается немцам французами, отразилось именно на Хельмуте и на нем одном, ведь второго такого варвара найти в округе не получится. Из-за своей внешности немец, само собой, сильно страдал. Работу он мог найти только самую грязную и неприглядную, ту, за которую обычный француз едва ли возьмется. Благо, телосложение позволяло ему выносить тяжелейшие нагрузки. Пусть Хельмут и не был высок или особо мускулист, но, будучи исключительно жилистым, выполнял такие задания даже лучше многих именитых мастеров. Руки его были похожи на загородный пейзаж, где вены – это полноводные реки, ярко выделяющиеся на фоне белоснежной кожи, волосы – могучие осенние, из-за своего характерного рыжего цвета, деревья, а шрамы, коими руки изобиловали, были похожи на небольшие карьеры. Немец, будучи человек простым и, не побоюсь этого слова, незатейливым, едва ли мог сам разглядеть всю красоту своих рук, но Лавуан, чувствовав себя, по его собственным словам, гением, легко мог различить эту великолепную картину.

– Вчера перебрал, – Филипп не сразу отошел от транса, которым его наградило внезапное пробуждение, но, найдя в себе силы, медленно побрел в сторону еще пустующей улицы.

– Бывает, – ответил Хельмут. – Раньше батенька мой тож выпивал частенько. Ни к чему хорошему эт не привело. Не удивлюсь, что он, нажрамшись в окопе тогда на войне то и погиб.

– Война дело бессмысленное, – Лавуан даже не удосужился полностью повернуться к собеседнику, – какая разница трезв ты или пьян, когда тебя заставляют лезть под пули во имя эфемерной цели. Государь, свобода и прочая ерунда – всего лишь громкие лозунги, но за ними воистину оглушающая пустота.

Хельмут не ответил, а если бы и ответил, француз вряд ли смог бы уловить хоть слово не только из-за нарастающей головной боли, но и от увеличивающего между собеседниками расстояния. Сейчас Филиппу было не до душевных диалогов с чернорабочим. Нужно было добраться до дома раньше, чем встанет мадам Бош, ибо ее недовольства организм Лавуана был совсем не в состоянии выдержать. По крайней мере, не сейчас.

Улицы города в четыре утра поистине прекрасны. Летний рассвет, столь ранний и чудесный освещал пустые безлюдные пространства меж домов. Все спокойно спят, пытаясь отнять у Гипноса последнюю возможность запастись силами для следующего дня и только одинокие животные – бродячие собаки и кошки – перебегая с одной стороны улицы на другую, нарушали общий хор тишины. Даже в столь подавленном, в каком-то смысле безжизненном состоянии, в коем прибывал Филипп, можно было наслаждаться легким утренним воздухом, который бодрил, воодушевлял, а особенно внимательных вдохновлял на великие свершения. А сейчас дорога домой никак иначе как воистину великой, призывающей преодолеть настоящие тернии, назвать было нельзя.

Свет в окне уже не горел. Керосин выгорел, в открытое окно наверняка насыпало листьев и прочего мусора. Удручает. Помереть охота. Мысль тяжелая, но привычная уму Лавуана. Если утром она появляется, то день изначально был обречен на неудачу, ведь мысль эта разрастается в бодрствующем уме как гангрена, заражая здоровый ум гадкими мыслями.

Мадам Бош на крыльце видно не было. Спит. Обычно с утра она любит покурить свои сигареты, вставленные в старенький мундштук, наблюдая за безлюдной площадью, находившейся на соседней улице. Отсутствие хозяйки могло говорить лишь о глубоком сне, в котором она прибывала. Филиппу стоило воспользоваться возможностью и незаметно проскользнуть вверх по лестнице на свой этаж, но это было бы не в духе нашего героя. Мысль, упомянутая выше, уже поразила здравый смысл, обычно явственно слышимый французом.

На днях, может дней шесть назад, мадам Бош демонстративно выгоняла всех жильцов, чтобы разлить по всем щелям отраву от крыс. Разумеется, сам процесс сопровождался непрерывным брюзжанием по поводу нечистоплотности постояльцев, что, по ее мнению, и привлекло в здание непрошенных хвостатых гостей. Разумеется, все это чушь, крысы перебегали из магазина за углом – все это знали – но вспомнился этот случай Лавуану не случайно. Крысиный яд, покупавшийся в таком обилии, наверняка должен был остаться, и Филипп, отягощенный мыслями о самоубийстве, посчитал это идеальной возможностью для осуществления своего богопротивного плана.

Дверь на кухню, располагавшуюся недалеко от входа, как по счастливому совпадению была не заперта. Боясь издать даже малейший звук, француз лишь слегка приоткрыл дверь и протиснулся в образовавшуюся щель. Куда ты положила его? С жадностью Лавуан стал открывать ящики кухни, отбрасывая ненужные банки и склянки, столовые приборы, полотенца и прочую мишуру. Писатель поймал себя на мысли, что никогда не притрагивался к стряпне мадам Бош, то ли от нелепой мысли о возможном отравлении, то ли просто от неприятного запаха ее блюд. Наконец!

Заветная скляночка была совсем маленькой. Рядом с ней покоились три ее сестры, но Филипп не стал трогать их. Во-первых, старуха сразу заметит отсутствие всего яда, во-вторых, Лавуан может и параноик, но вполне уверен в том, что одного флакончика будет более чем достаточно для быстрой смерти.

– Меня потеряли, мсье Лавуан?

От неожиданности сердце ушло в пятки. Филипп машинально сунул бутыль в карман и развернулся, чтобы встретить хозяйку лицом к лицу.

– Что Вы у меня крадете? – мадам Бош демонстративно протерла очки, ожидая ответа.

– За кого вы меня принимаете? – подделал оскорбленный тон писатель.

– Тогда что в кармане? – старуха не отрывала взгляда от язычка пиджака, который замялся вовнутрь.

– В этом? – писатель мог притворяться олухом, когда ему это необходимо и частенько этим пользовался в корыстных целях. – Здесь квартплата за два месяца, – в руке Лавуана оказался конверт, которым его наградил мсье Гобер, и о котором Филипп даже успел было позабыть.

– Как благородно с Вашей стороны.

Старуха, едва завидев заветный конверт, с несвойственной ее возрасту прытью оказалась подле француза. Тонкие морщинистые пальцы превратились в лапу хищной птицы, которая вцепилась в деньги и, как Филипп ни пытался сопротивляться, а на это у него сейчас совершенно не было сил, вырвала у писателя его задаток. Старая карга!

– Что же Вы не сказали, что и следующий месяц решили оплатить? – пересчитывая деньги, произнесла мадам Бош.

– Хотел сделать приятный сюрприз, – с ноткой грусти в голосе ответил Лавуан. Надо было хоть что-то себе оставить… Почему я вечно так спешу?

Сил на беседу у Филиппа совсем не осталось. Как же ты теперь без гроша в кармане будешь тягаться с Виктором Моро? На этот вопрос у писателя ответа не было. Перебирая склянку в кармане пиджака, он медленно поднимался по скрипящим ступеням на свой этаж. Сейчас мысль о самоубийстве совсем не казалась такой уж иррациональной, наоборот, именно в свете последних событий Лавуану этот путь виделся наименее болезненным для его собственной персоны, чем прочие. На секунду он остановился у окна. Нет, там не было ничего интересного, просто, поднимаясь на эшафот, человек начинает видеть красоту повсюду. Филиппу всегда казалось, что эта человеческая черта и есть воплощение трусости, надежный маркер, показывающий, что душа человека готова цепляться за что угодно, лишь бы не прерывать свой земной путь.

– Мне знаком этот взгляд.

Акцент, с которым была произнесена фраза, был до боли знакомым, но голоса этого Лавуан раньше не слышал. Повернув голову, молодой человек увидел старичка, лет эдак семидесяти в больших круглых очках с толстыми линзами. Под ними покоились старомодные пышные усы, голову венчали седые, неаккуратно отпущенные волосы. Морщины, поедавшие лицо этого человека, делали владельца умудренным жизненным опытом в глазах окружающих, но искренняя детская улыбка, украшавшая сейчас его физиономию, выдавала в нем еще не успевшую отмереть юность.

– Боюсь, мы не знакомы, – дедушка протянул сухую руку, – гер Шульц, я живу этажом ниже.

– Филипп Лавуан…

– Не стоит представляться, право, – еще больше повеселел немец. – Кто же не знает Вас в этом доме? Каждый хоть раз да бывал на Ваших представлениях. Многие говорят, что драматург ничто в театре, что главную работу выполняют актеры и постановщики… Но мы же с Вами понимаем, что это чушь? – старик, словно игривая нимфетка, подмигнул писателю. – Это все равно, что сказать будто бы молоток сам забивает гвозди, или кисть рисует картину… Актеры – инструмент, ни больше ни меньше.

Слова собеседника взбодрили Филиппа, вырвав из омута греховных мыслей. Его рассуждения, безусловно лестные, поднимали самооценку и, что немаловажно, вторили собственным рассуждениям Филиппа о природе его профессии.

– Выглядите не очень, – отметил Шульц. – Пожалуй, стоит обратиться к врачу. Ваше состояние не может не удручать…

– Не волнуйтесь, гер Шульц, – поспешил успокоить немца француз, – это всего лишь из-за недосыпа. Обычное недомогание – не более того.

Немец внезапно сделался серьезным. Столь резкая смена настроения на лице немного напугала Филиппа, но внешне писатель старался оставаться невозмутимым. Шульц почесал лоб, затем глубоко вздохнул и сказал:

– Недомогание может перерасти во что-то куда более плачевное, гер Лавуан. Уж не знаю, чем вызван ваш недосып, но рекомендую Вам попробовать это, – он медленно достал из большой кожаной сумки, до того момента покоящейся у немца на поясе, банку с голубенькими пилюлями. Драже перекатывалось в неспокойных руках Шульца, пока тот передавал сосуд писателю. Филипп с осторожностью и неохотой взял подарок, но продолжал внимательно изучать как само лекарство, так и врача, выписавшего его. Немец заметил недоверие собеседника. – Не беспокойтесь, это Вас не убьет, – он позволил себе рассмеяться, обнажив оставшиеся пожелтевшие зубы, – станете спать спокойно, вернетесь во времена своего младенчества, к тому покою, что теряет человек с возрастом.

Романтичная натура доктора импонировала Лавуану. Романтичные люди, пусть и нечастое, а нынче даже вымирающее явление, тем не менее то тут то там встречаются в среде самых разных профессий. Он мог бы быть философом, родись в Древней Греции. Быть может вторым Гиппократом, но, увы, он вынужден влачить свое существование сейчас, в то время, как на первое место выходит рационализм, уничтожая человеческие чувства, а стало быть и романтику, и вместе с ней саму человеческую душу.

Филипп молча кивнул и поспешил подняться на свой этаж. Разговоров со стариками, блуждающими в четыре утра с омерзительно-позитивным настроением, с него достаточно. Сейчас он хочет отдохнуть. Комната была не заперта. Глупо. Канарейка во всю пела дифирамбы новоприбывшему господину, печатная машинка молча хранила написанный давеча текст, постель смиренно ждала, что в нее упадут. В комнате было свежо. Лавуан сел на подоконник, медленно подтянул ноги, вдохнул побольше воздуха и достал из кармана склянку с ядом.

Глупая затея. Паучихи не было видно, но голос ее был также отчетлив, как голоса мадам Бош или гера Шульца. Ты же знаешь, что это глупая затея. Почему не умереть по-мужски? Яд – наше, женское оружие. Вы, мужчины, должны сравнивать счет с жизнью совсем по-другому. Филипп выглянул в окно. Мощенная улица так и звала его тело в свои объятия. Есть ли разница как умирать?

Есть. Ты и сам знаешь. Просто ты слишком слаб, чтобы сделать шаг навстречу смерти… Голос меланхолии становился все слаще, все приторнее и вместе с тем все ехиднее и омерзительнее. Во втором кармане писатель обнаружил склянку с драже. На секунду ему показалось, что довериться совету доктора вовсе неплохая идея. Выбрось эти пилюли в окно! Какой смысл продолжать влачить жалкое существование? Ты одним своим видом позоришь все, к чему прикасаешься! Довольно этого!

Резким движением руки Лавуан впихнул в себя таблетку. Мощным глотком протолкнул ее внутрь и стал ждать результата. Все, что пришло вместе с таблеткой – усталость. Ноги сами повели писателя на кровать, чтобы ни дай бог в таком состоянии не вылететь в распахнутое окно. Организм думает обо мне больше, чем я сам…

Перед глазами как калейдоскоп раскинулись события прошедшего дня. Мелани, Фрида, Виктор, Бош, актерская труппа и прочие – все они, со своими мыслями, эмоциями, рассуждениями в один момент атаковали разум француза. Поначалу это показалось адом, но спустя пару минут, всех их поглотило море спокойствия. Каждый из встреченных людей тонул в поднимавшихся волнах океана и затем, когда последние мысли захлебнулись соленой водой, тучи разошлись, выглянуло солнце и вода, бурлившая последнюю минуту так, словно сам Посейдон гневался на весь людской мир, застыла в штиле. Ни ветерка. Только спокойный сон.

Проснулся француз уже от обеденного солнца, постучавшегося в открытое окно. Впервые за долгие годы писатель не чувствовал усталости пробуждения, был бодр и полон сил, что виделось непривычным, казалось неправильным и потому пугало. Канарейка, будто переняв настроение владельца, запела со всем своим мастерством, призывая хозяина начать новый день с позитивного настроения. Пение птицы в кои-то веки не раздражало Лавуана, даже помогло ему подняться и подойти к своему рабочему месту. Текст, с таким энтузиазмом написанный недавно, после прочтения оказался далеко неидеальным, что, в целом, сейчас уже и не казалось настолько критичным. Пара правок и с этим можно покорять публику.

Помимо исправления ошибок, что заняло не так много времени, как можно было подумать, Филипп продолжил написание своей работы. К батальным сценам, которые девушкам едва ли будут интересны, Лавуан решил добавить несколько любовных линий. По задумке писателя, романтические аспекты пьесы должны быть во всех плоскостях, должны так или иначе пронизывать весь сюжет, ведь, пусть история Жанны Д’Арк сама по себе и должна акцентировать все внимание юных зрительниц на их грядущей эмансипации, сам сюжет должен быть именно про любовь, ведь таков заказ сверху. Впрочем, одно другому никак не мешало. Пусть мсье Гобер и не слишком доволен политикой суфражисток, пусть он и тиран в своем быту по отношению к женщинам, этот человек слишком любит деньги, слишком хорошо понимает, что такого рода «продукты», как он сам однажды окрестил одну из работ Филиппа, могут принести очень большой доход.

Вдохновение покинуло писателя около четырех часов. Связано это было прежде всего с подступающим голодом. Едва поднявшись со стула чтобы пойти искать себе пищу, Филипп услышал едва уловимый, будто владелец рук при смерти, стук в дверь. Дверь, о ужас, была не заперта, но гость не решался войти, что немного напугало Филиппа, но в то же время, заставило уважать новоприбывшего за соблюдение личных границ хозяина комнаты. Лавуан поспешил открыть дверь и, увидев на пороге мадам Бош, был удивлен. Ничего странного в том, что хозяйка стучится к постояльцам нет, но в руках у старушки красовался красивенький позолоченный поднос, на котором красовались горячие бутерброды и свежезаваренный чай. Картина поразила писателя, ведь за все годы, что он снимал у этой пожилой мадам квартиру, Филипп ни разу не получал завтрак лично в комнату, хотя данная услуга входила в общий перечень.

– Надеюсь, я не сильно потревожила, – мадам Бош натянула улыбку, пытаясь казаться приветливой и дружелюбной, но вышло настолько отвратно, что Филиппу захотелось отвернуться, и лишь хорошие манеры не позволили ему так поступить. – Обед готов. Я хотела зайти раньше, но, увы, не смогла достучаться.

– Прошу прощения, – поспешил оправдаться Лавуан, – работа сильно изматывает…

– Понимаю, и не смею мешать, – старушка вручила поднос Филиппу и поспешила удалиться. Писатель не сразу смог избавиться от ступора, порожденного ситуацией, но когда нашел в себе силы развернуться и пойти обратно к столу, то услышал: – И да, поднос верните, мсье Лавуан!

Даже такой акт вежливости эта женщина сумела испоганить. Закуска и чай испарились также быстро, как и появились. Во время трапезы Филипп думал о предстоящем свидании с Мелани, о ее увлечении живописью, о Викторе Моро. Часы показывали пять. Пора было бы выдвигаться, но писатель стал сомневаться в намерении Мелани прийти на свидание. Даже в самом факте встречи Лавуан сомневался, ведь буквально ночью девушка спешила к Виктору Моро, откуда, весьма вероятно, она уже не вернется, а если и вернется, то совершенно неясно с каким настроем. Все эти мысли мешали сосредоточиться. В обычной ситуации Филипп уже сдался бы, отдал инициативу в руки судьбы и продолжил плыть по течению, как он и делал большую часть своей жизни. Но толи недавно принятые препараты, толи откуда-то взявшиеся моральные ресурсы не дали писателю впасть в уныние. Быстро собравшись, он пошел к выходу. Внизу его встретила мадам Бош, которую он едва заметным кивком поблагодарил за трапезу и, вспомнив об оставленном в комнате подносе, поспешил скрыться в суматохе улицы.

Город, еще спокойно спавший утром, бурлил жизнью в этот вечер. Попав в общий поток людей, спешащих в центр, где их ждет веселое времяпровождение, Лавуан чувствовал себя неуютно. Нельзя сказать, что у него была социофобия, пусть он сам и любил напустить красок на свой и без того непростой характер. Дело было скорее в глупой привычке Филиппа идти против мнения общества. Он всегда исходил из того, по его мнению, факта, что большинство людей – полные идиоты, едва способные серьезно мыслить, а стало быть, и то, что нравится большинству априори что-то низкое и не заслуживающее никакого внимания. Пусть Лавуан никогда не был в кругах того нобилитета, в чьих руках хранится настоящая власть, он всегда считал себя интеллектуальной элитой, той, что пусть и не владеет богатствами материальными, но богата ценностями духовными. А такой ресурс подчас даже важнее. Ведь пока один распоряжается городской казной, имея с этого лишь небольшой, относительно той ответственности, что выпадает на его долю, материальный доход, второй управляет умами людей через самые разные инстанции. Газеты, книги, выступления, шутки, да даже театр, в котором наш герой работает – все это формирует сознание французской толпы, за которой, был уверен Лавуан, будущее. И все же, нашему повелителю разумов, было среди скопления того люда, которым он мечтал распоряжаться, максимально некомфортно.

До назначенной встречи было еще полчаса. Филипп хотел зайти купить свежих цветов, однако вспомнил, что карман его прохудился еще с утра, что привело писателя в уныние. На скамейке сидела Мелани. Почему она пришла так рано? Наверняка только от Виктора Моро, чтоб его! Писатель, несмотря на хваленную собственным эго способность подмечать мельчайшие детали, не сразу заметил, что девушка одета не как вчера, что вечером она уходила в теплой накидке и черной юбке, а сейчас оделась в красивое белое платье. Волосы были собраны в два пучка, покрытых тонкой черной сеткой. В этом образе она напоминала нимфу, сошедшую прямо древнегреческих мифов.

Ты ее не заслуживаешь.

Сейчас Лавуан был солидарен с меланхолией. Этот факт встал комом в горле и едва давал французу дышать. Легкий взгляд Мелани скользил по бегущим туда-сюда прохожим. Она сидела к нему спиной, и все же Филипп отчетливо представлял себе тот богоподобный образ девушки, которым она одаривала своим сдержанным взором толпу. Будто услышав мысли писателя, Мелани обернулась, и ее взгляд, столь мягкий, столь нежный и теплый, что мог легко растопить лед нерешительности Филиппа, пал на француза. Уголки губ слегка приподнялись, придав лицу девушки приветливый, в какой-то мере совершенно несвойственный, но в то же время совершенно притягательный вид. Немного потоптавшись на месте, Лавуан, влекомый красотой своего предмета воздыхания, ринулся к скамейке, где сидела Мелани. Солнце, показавшееся из-за тени здания, слепило, тяжелый теплый воздух мешал дышать, толпа, как назло, не желая расступаться, вставала на пути, не позволяя пройти. Но все эти препятствия, готовые в любой другой момент времени расстроить ранимого француза, сейчас были словно мухи, пытающиеся остановить спокойного и целеустремленного слона.

– Правильно, что не взяли цветов, – улыбнулась Мелани.

Какой же ты жалкий. Пришел на свидание с единственной любовью своей жизни и забыл принести даже этот скромный подарок. И дело ведь не в деньгах, не в том, что ты как последний остолоп отдал все средства этой старой карге – нет, дело не в этом. Ты ведь мог нарвать цветов в парке по дороге, мог попросить девушку из цветочного, задолжавшую тебе круглую сумму, да мог хоть украсть эти чертовы цветы! Но ты просто забыл. Жалкий… жалкий человек.

Филиппу стало дурно от наплывших эмоций, вызванных этой оплошностью. Он не находил себе места, хотелось, чтобы прямо сейчас земля разверзлась, оттуда появились холодные лапы Люцифера, его длинные когти пронзили бы плоть Лавуана и утащили в самое сердце преисподней, где ему самое место. Но писатель оставался неподвижен.

– Не люблю я эту фамильярность, – Мелани встала со скамьи, подхватила Филиппа под руку и сама, чуть ли не с силой повела его в сторону театра. – Цветы стали совершенно вульгарным жестом, не считаете?

– Склонен с Вами согласится, – сдержанно поддержал Лавуан. Он никогда об этом не думал, был поборником отцовской морали и материнских советов относительно этикета обращения с девушкой, а стало быть, цветы должны были быть обязательным презентом и, узнай его мать, что сын пришел на свидание с такой дамой, не имея ни то что плохого, вообще никакого букета, он был бы очень строго отчитан.

– Принеси Вы мне какой-нибудь веник, – Мелани пристально посмотрела в глаза Филиппу, – я бы сделала определенные выводы… Не скажу какие, но определенно сделала бы.

– Любовь нельзя просто купить, – поддержал Лавуан.

– Именно так, – закивала девушка. – Мне жаль, что не все мужчины способны понять сей простой факт. Особенно старомодные солдафоны.

Неужели я побеждаю Моро? Я ненароком нанес этому здоровяку пренеприятнейший удар. Настроение Филиппа поднялось до невиданных высот. От низшей точки ада до высшей точки рая дорога составила пару минут и столько же теплых слов.

– Боюсь, людей, готовых тратить большие средства, но не готовых тратить моральных сил для отношений, сейчас большинство, – Филипп верил в то, что говорил. Может в нем говорила бедность, может умирающий романтик, но слова, сорвавшиеся с уст, были искренними.

– Удручающий факт, – подтвердила Мелани. – Но, если есть мужчины, которые привыкли дам покупать, стало быть, и девушки вовсе не против уподобляться товару.

Точность, радикальность этой мысли понравились Филиппу. Рассуждать так ясно могла не каждая девушка – это Лавуан знал из личного опыта. Большая часть дам, что встречались на его жизненном пути, были глупы и недалеки. Можно было бы сослаться на некорректную выборку, на дурной вкус француза, но он сам, к сожалению, основывался ровно на том опыте, что имел за плечами. Потому речь Мелани, мысли, которые она декларировала своим ангельским голоском, казались ему чем-то необычным, доселе невиданным, отчего образ мадемуазель Марсо взлетел в глазах Филиппа до небес, оставив позади, на грязной земле, все остальные отношения писателя.

У здания театра толпились люди. Очередь, сформировавшаяся из-за неопытного билетера, раздражала многих, но не нашу пару. Воистину, увлеченные натуры сложно оторвать от основного занятия, коим сейчас был увлеченный разговор двух влюбленных. Трудно сказать об истинных чувствах француженки, но чувства писателя можно было прочесть с его одухотворенного лица. Даже все мастерство скрывать чувства не справлялось с эмоциями, бурлившими внутри Филиппа. Живя разговором обо всем на свете и в то же время ни о чем, пара даже не заметила, как купила билеты, как прошла в переполненный коридор, как добралась до гардероба.

– Добрый вечер, – если бы знакомый обоим голос Фриды не вывел пару из транса, они, возможно, проговорили бы весь вечер напролет, игнорируя представление, на которое пришли посмотреть.

– Здравствуй, Фрида, – улыбнулась Мелани, наблюдая за тем, как ее партнер передает немке пиджак. – Как ты? Не видела сегодня Хельмута, с ним все хорошо?

– Да, все отлично, – Фрида говорила, нисколько не отвлекаясь от основной работы. – Хельмут теперь задерживается допоздна и дома бывает крайне редко.

– Печально, – отметила Мелани.

– Да, разумеется. Но мы с братом не в том положении чтобы жаловаться. Мы рады работать там, где нас принимают.

– Если бы все люди в этой стране рассуждали как вы двое – мы бы достигли воистину великих вершин, – заключила француженка.

На этой минорной ноте разговор был окончен, но тот осадок, что от него остался, породил мысль, которая вылилась в последующий диалог. И пусть Филипп отчетливо видел, что его спутница находится во власти неприятных дум, он и представить не мог, о чем на самом деле зайдет речь.

– Мне нужна Ваша помощь, – Мелани остановилась, толи для демонстрации трагизма ситуации, толи от того, что предмет диалога действительно был для нее важен.

– Разумеется, – Лавуан позволил себе взять собеседницу за руки, – я помогу если это будет в моих силах. По правде сказать, – Филипп закашлял, – мало что в этом мире находится в моей власти.

– Может быть, – отвела глаза Мелани, – но я уверена, здесь Вы можете повлиять самым положительным образом…

Девушка опустила взгляд вниз. Мысли, формулирующийся в ее голове, будто эхом отдавались от стен театра и, если бы Лавуан не был так глух, он мог бы уловить суть сказанного еще до самого разговора.

– Ваша новая пьеса… – француженка подбирала слова осторожно. – Знаю, что Вы пишете пьесы исходя в том числе из актеров театра, которые возможно сыграют ее… Вы подбираете роль под них, так ведь?

– Это отчасти правда, – согласился Филипп. – Правда, порой они умудряются не попадать в написанный образ…

– Да, разумеется, – оборвала его девушка, – актеры лишь люди, от этого никуда не деться. И все же… Не могли бы Вы… Написать роль для Фриды?

Просьба эта, пусть и была прогнозируема, застала Лавуана врасплох. Бедняжке Фриде писатель и сам хотел бы помочь, однажды он даже заикнулся о ее возможных талантах перед мсье Гобером, но, увидев неоднозначную реакцию, предпочел ретироваться. Выступление немки на сцене казалось Филиппу своего рода преступлением перед искусством: актрисой назвать ее было никак нельзя, даже роль гардеробщицы ей досталась лишь благодаря случаю, благодаря состраданию и большому сердцу, по собственным словам директора, мсье Гобера. Так или иначе, выполнить такого рода задачу было бы непросто. Пришлось бы не только унижаться перед директором театра, но и наступить на горло собственному чувству прекрасного.

А если дать ей главную роль? Ведь это было бы странно, но в то же время интересно. Образ не тот, да и играет она из рук вон паршиво, но может это и нужно?

Чушь. Полная чушь.

– Я постараюсь что-нибудь придумать, – смиренно кивнул Лавуан.

Слова вырвались сами. Разум пытался удержать строптивый язык, но тот как обычно спешил и решал все сам.

– Я была бы Вам признательна до глубины души! – загорелись глаза Мелани. Казалось, она и не рассчитывала на помощь спутника, но, услышав заветные слова, поверила в чудо.

Пара направилась по лестнице наверх – в сторону балкона, где Филипп забронировал кресла. Свободные места на балконе были своеобразным показателем статуса писателя, которым он пусть и изредка, но все же пользовался. Пройдя в еще полупустой зал, Филипп и Мелани не спешили садиться – девушка решила оценить вид с высоты второго этажа и, опершись локтями на борт, принялась рассматривать сцену. Писатель последовал ее примеру, но сразу же пожалел об этом. Снизу его заметила Мелиса, подзывавшая драматурга вниз своим тонким пальцем. Филиппу хотелось сделать вид, что он не видит старую подругу, но такую светлую копну длинных волос, столь выделяющихся на фоне старого бордового ковра и такого же цвета обшарпанных стен, было сложно не заметить. Лавуан хотел было извиниться перед своей пассией, сказать, что ему нужно ненадолго отлучиться и он постарается как можно быстрее освободиться, дабы воссоединиться с девушкой, но Мелани его опередила:

– Я подожду, мсье Лавуан. Постарайтесь не задерживаться. У меня на Вас большие планы.

Слова теплой волной окатили Филиппа. Улыбка родилась на лице без ведома хозяина и он, не обращая внимания ни на что, кроме голоса Мелани, все еще отчетливо звучащего у него в голове, побежал вниз по ступенькам, дабы быстрее разделаться с так не вовремя назревшим вопросом старой подруги. Постоянная беготня последних дней утомляла героя. Ведомый чувствами он совсем уж и позабыл как давно он не ходил столь много. Мелисы не было в проходе. Поняв, что она, должно быть, ушла за кулисы к остальной труппе, Лавуан направился туда.